Мне кажется, инерция взяла верх. Какое-то мышление, которое, безусловно, было сформировано в советское время. И эта зашоренность предопределила все. В них не было размаха, что можно перепридумать это всё заново. Всё затухло довольно быстро. Это действительно было преодпределено этим советским опытом. <...>

Я думаю, что оно с самого начала шло не так. Туда постепенно вливались разные ручейки, которые добавляли этого «не так» все больше и больше. Может быть, когда прошли выборы патриарха Кирилла так, как они прошли, когда было силовое давление оказано. Может быть, когда был 2012 год и было все, что связано с Pussy Riot, и эта «двушечка» была очень пророческая. Церковь их посадила, хотя, опять же, точно описанного механизма не существует, потому что кто же знает, как это в недрах все разворачивалось, но очевидно, что это церковь их посадила. Судя по тому, как он реагировал на это все потом, он действительно боится общественной реакции на что бы то ни было со времен, когда его в медиа называли «табачным королем». <...>

Патриарх понял, что только государство его может защитить от кощунников, от гонителей, от клветников, от проклятых журналистов, от «предателей в рясах». И вот спустя сколько лет мы видим, что «предателей в рясах» лишают сана за антивоенную позицию.

В разгар перестройки ее, авторку известных статей о судьбах женщин в ГУЛАГе, пригласили выступить со свободным рассказом о своих записях.

Прямо перед Щербаковой зал держал Михаил Жванецкий — главный советский писатель-сатирик, продававший сотни тысяч пластинок в год. Редко кому приходилось выступать после Жванецкого — как правило хедлайнером, был он сам, и его выступление закрывало программу.

Оказавшись у микрофона, Щербакова взглянула в первые ряды публики — там сидели многие из ее собеседниц, доживших до этого дня: среди них, героини «Крутого маршрута» Марченко и Мясникова. И тогда Щербакова стала поднимать их со своих мест, называя по имени и рассказывая залу их истории. Зал встречал их овацией, происходящее не казалось ни неуместным, ни болезненным — наконец-то человек-на-сцене говорил правду о людях-из-зала.

Зоя Дмитриевна Марченко: в первый раз арестована вслед за братом, второй раз —
за мужем, немецким коммунистом Германом Таубенбергером; оба были расстреляны — а она выжила, играла в лагерном театре, вернулась почти 20 лет спустя. Паулина Степановна Мясникова: в 1927-м, в год последнего открытого выступления троцкистской оппозиции, училась в девятом классе и была арестована; десять лет спустя ее мужа и брата приговорили к смерти; после десятков лет тюрем и лагерей в начале 50-х получила «бессрочную ссылку»; вышла на свободу после смерти Сталина.

На это короткое время граница между сценой и залом стерлась. Сам фестиваль стал одной из неформальных точек отсчета для начала работы «Мемориала».

Мне кажется важным отметить, что автор наделен качеством, которое делает его документальную книгу еще и глубоко личной, — эмпатия. Он, повторюсь, не только распутывает исторические перипетии “мемориальцев” или фиксирует жесткую субкультурную иерархию, сохранявшуюся в организации почти все годы ее существования (в которую, скорее всего, был включен и он сам), — но и старается понять участников “Мемориала”, посочувствовать им, найти разумные объяснения общим неудачам или заблуждениям (об этом говорит название: потерянные в памяти).

Вероятно, именно неотделимость критики от эмпатии делает эту книгу не ультимативным исследованием истории “Мемориала“, а приглашением к конструктивному разговору об истории того, как в России шла (и продолжается по сей день) борьба за память о ее прошлом.

На свете, по-моему, нет ничего интереснее, чем смотреть и слушать, как достойный и мудрый человек откровенно рассказывает про свою жизнь. Особенно если жизнь прожита в России и прожита так, как ее прожила Лилианна Лунгина. История жизни Лилианны Лунгиной, рассказанная ею самой, это, пожалуй, самое сильное мое художественное впечатление за все последние годы

Мемориал очень долго был организацией, про которую всем все понятно. Ты как будто ломишься в открытую дверь: для многих это просто — «западные деньги», «зарубежная пропаганда», для других — что-то чрезвычайно важное, необходимое — но то, что ты заочно делегируешь этим «замечательным людям», которые там работают. Первое-то ладно, а вот второе очень, очень опасно. А по уму меня, конечно, не устраивают оба варианта.

И я по крайней мере попробовал про эту опасность что-то сказать. Про то, что цели прекрасны, а сама программа Мемориала абсолютно невероятна по степени сложности и масштаба, но делают ее абсолютно реальные люди, очень конкретные люди. И, честно говоря, довольно небольшое количество людей. И огромный замах этой задачи, и ее приземление, переосмысление конкретными людьми в конкретной исторической ситуации — контраст между этим очень силен. И, мне кажется, что все, что касается критического в книге — прежде всего про это.

Как часто повторяет мой мемориальский босс: «Есть правда жизни и правда искусства». Замысел — это правда искусства. Все, что там творилось и творится — это, конечно, правда жизни. И лучшее, что можно делать — это пытаться критически на все посмотреть. Любить это настолько, чтобы каким-то образом развинтить.

Патриарх Кирилл и Тихон Шевкунов десятилетиями прогоняли тему про святую Русь. Патриарх Кирилл еще в 2009 году в своем турне по Украине говорил со сцены, что «Россия, Украина, Беларусь — это и есть святая Русь».

Эта идея триединства братских народов и русского мира была изначально внешнеполитической концепцией, в которой ничего токсичного заложено не было, это была нормальная часть культурной внешней политики, так же как сеть французских институтов по миру. Сеть русских домов изначально задумывалась как объединение народов, у которых есть какая-то общая история. Это было про сохранение горизонтальных связей и социальных лифтов после падения империи.

И это в таком виде в российской дипломатии и риторике присутствовало, пока патриарх Кирилл не внедрил туда триединство братских народов, святую Русь, русский мир, как имперскую экспансию и как превосходство всего русского над всем не русским. Это все преподнес Кирилл.

Причем это удивительно, потому что в церкви никогда не было каких-то супер глубоких продуманных качественных интеллектуальных концепций. Это уровень всегда был довольно троешный. Там не было интеллектуалов. Но даже это оказалось лучше, чем то, что было в государстве, поэтому они смогли это приподнести Путину и внедрить

Питеру объяснили, что то, что ему сейчас расскажут, должно остаться в секрете. Ему нельзя обсуждать это с друзьями — и уж тем более с младшим братом Майклом. Питер кивнул, и Руди начал:

— Я не тот, кем ты меня считаешь. Я не немец. И меня зовут не Руди. Я чех, меня зовут Далибор Валошек, и я работаю на Советский Союз. На КГБ.

Питер уже видел, что Америка далека от рая — он знал о несправедливости, неравенстве, читал про Уотергейт и Вьетнам, во многом под влиянием отца. И всё же он был уверен: русские — плохие. Но его отец — не плохой человек. И он работает на русских. Может, они не такие уж и плохие?

— Мама знает? — тихо спросил Питер.

— Она тоже агент КГБ, — ответил Руди.

Потом он перешёл к главному:

— Ты бы хотел стать шпионом, как я?

У Питера кружилась голова, он не знал, что думать и говорить. Но внешне оставался спокойным и кивнул в знак согласия.

После разговора Руди с воодушевлением сообщил своим кураторам, что сын согласен. Из Москвы пришёл ответ: летом семья должна приехать в Советский Союз, чтобы формально принять Питера в КГБ и начать его обучение.

Когда‑то мы звали Серёгу на Колыму — быть нашим консультантом. Он не поехал. Ну спасибо, что хоть книжку написал.

Мемориал — это социальная сеть, связывающая мертвых и живых, живых с живыми через мертвых. Собрание людей, занимающихся работой заботы о тех, кому при жизни этой заботы не хватило. Об этих людях тоже кому‑то нужно позаботиться. Книга «Потерянные в памяти» размыкает идеализированный образ диссидентского круга и позволяет зафиксировать настоящее тех, чей взгляд обычно обращен в прошлое.

Большинство из них работают онлайн: так безопаснее, и к таким встречам могут подключаться россияне-эмигранты, которые хотят обсуждать книги с оставшимися в стране. Как правило, в онлайн-клубах собираются до 100 человек, на офлайн-встречах бывает 20–30 посетителей. Чаще всего это люди 18–35 лет, кто-то приходит время от времени, кто-то постоянно.

Участники книжных квир-клубов действуют во многом подпольно: создают закрытые чаты в телеграме и пользуются анонимными аккаунтами. На зум-встречах многие выключают камеры. Информация распространяется по сарафанному радио, поэтому за новичка всегда должен поручиться кто-то «свой».

Интерес к квир-литературе вырос ещё больше после того, как в феврале 2024 года в Сети появился список книг, якобы запрещённых к продаже на маркетплейсе «Мегамаркет». Участники клубов стали скупать бумажные издания из этого перечня, чтобы сохранить их, рассказывает Ася, организаторка ещё одного, московского, книжного квир-клуба.

«В дополнение к вашему рассказу хочу отметить, что в 1970-х годах существовала также операция по контрабанде книг и других запрещённых материалов из Великобритании в коммунистическую Чехословакию. Её организовал чешский эмигрант Ян Каван, который после падения коммунизма в 1989 году стал ведущим политиком социал-демократической партии министром иностранных дел Чехии.

Горжусь тем, что был одним из, возможно, нескольких десятков британских антисталинистов-леваков, которые выдавали себя за туристов и перевозили запрещённую литературу, документы и даже нелегальные кинокамеры через тщательно охраняемую в тот период чешскую границу. Эти напряженные поездки мы совершали на специально оборудованном кемпере с искусно спроектированными тайниками. Оказавшись в Праге, мы встречались со смелыми оппозиционерами, главным образом по ночам, чтобы передать им запрещенные материалы. Ян Каван был нашим связным в Лондоне, он организовывал эти поездки, и, насколько мне известно, ни одного из его курьеров так и не разоблачили. К сожалению, мой спутник в поездке 1974 года, академик, занимавшийся исследованиями Восточной Европы Питер Гоуэн, скончался несколько лет назад.

Сейчас мне 76 лет, и если бы меня попросили совершить такую поездку в страну с репрессивным режимом сегодня, я бы снова согласился – хотя теперь, конечно, мое прикрытие раскрыто. Я бы с удовольствием встретился с другими курьерами, которые совершали подобные поездки, чтобы обсудить наш общий опыт».

Карл Гарднер,
Лондон