У покойного Паши Техника было несколько интервью, где он рассказывал про зарождение классического состава группы Kunteynir, и ключевой момент он всегда вспоминал так - накурил своего соседа (Блева МС) и предложил ему записать трек. Ударенное в голову сознание Блева, к тому же не знакомого с речевыми клише хип-хопа, начало нефильтрованно изливаться - родились кошачие бацылы, квазары-вырыбузары, зовущие пельмени бабы Левы, и тому подобное...
Наверно, для Паши такие моменты были улыбкой музы - топливом для его искусства был язык “неосознанных” людей, который еще не успела обтесать внутренняя цензура - микс эхолалии, синдрома Туретта, “оговорок по Фрейду” и мелких обрывков быта. Именно поэтому он почти не занимался сольным творчеством, и поэтому предпочитал общество различных представителей маргинальных субкультур (футбольных хулиганов, скинхедов), интернет-фриков, наркоманов и проходимцев, как бы подпитываясь их языком и сленгом, нарушающим ритм повседневности.
Источником этого небанального, неклишированного русского языка может быть только речевая импровизация - как и структуры социума, любая дистанция между подуманным и произнесенным привносит в него ложь. Его поиску Паша Техник посвятил жизнь, превратив себя в ретранслятор. В речи он часто норовил перейти на фристайл; иной раз в интервью, услышав новое необычное слово, он как бы пробовал его на вкус, подбирая ассонансы и созвучные фигуры речи. В итоге для многих людей сдвинулись рамки нормальности языка - к примеру, появилась целая субкультура слушателей суровых 30-летних мужчин в околофутбольных брендах, зачитывающих на замогильные минуса гомосексуально-фекальные non-sequitur.
Впрочем, обширная реакция общества на смерть Техника показывает, что его ценили и за другое - за умение весело покутить, за авангардные электронные биты, а кто-то и просто видел в его жизни поучительную историю о том, что бывает, если всю жизнь водиться с шантропой. Но тот факт, что у многих застревали не только цитаты из Кантейнира в голове, но и его фигуры устной речи (как у сотен тысяч людей начавших говорить “старина” и “старичек”), говорит о том, что люди по крайней мере инстинктивно ощущали не бесполезное сочувствие и желание понять - а живой, почти анималистичный интерес Паши к свободному джазу нашей речи.
