Airdrop Fam
Airdrop Finder
Dealdost
Whale Chanel
Proxy MTProto
Proxy MTProto | پروکسی
خبرفوری
آهنگیفای
حامیان پزشکیان
Airdrop Fam
Airdrop Finder
Dealdost
Whale Chanel
Proxy MTProto
Proxy MTProto | پروکسی
خبرفوری
آهنگیفای
حامیان پزشکیان
Airdrop Fam
Airdrop Finder
Dealdost
Субботин
Художественные литературные миниатюры на актуальные темы. Памфлеты, сценки и прочее.
Каждые вторник и пятницу.
Для желающих угостить автора чашкой кофе: 2202206131165008
Для связи: @Subbotin_ru_bot
Пишу книги: https://ridero.ru/books/beloruchka/
Каждые вторник и пятницу.
Для желающих угостить автора чашкой кофе: 2202206131165008
Для связи: @Subbotin_ru_bot
Пишу книги: https://ridero.ru/books/beloruchka/
TGlist рейтинг
0
0
ТипАчык
Текшерүү
ТекшерилбегенИшенимдүүлүк
ИшенимсизОрдуРосія
ТилиБашка
Канал түзүлгөн датаNov 02, 2019
TGlistке кошулган дата
Sep 20, 2023Тиркелген топ
Комментарии
57
Рекорддор
14.09.202402:21
5.5KКатталгандар28.05.202423:59
0Цитация индекси27.02.202520:58
26.4K1 посттун көрүүлөрү24.04.202519:21
01 жарнама посттун көрүүлөрү28.02.202519:24
31.37%ER20.03.202520:58
525.52%ERR18.04.202515:46
ДОБРОЕ СЛОВО
– Ты про свой последний роман? Нет, старина, это не роман, а слёзовыжималка. Я его уже удалил, проветрил и руки вымыл. Если ты хочешь и дальше всерьёз публиковаться, мне нужно настоящее чтиво. Такое, которое не придётся дописывать моим редакторам.
Грузный седоусый издатель энергично закурил, отчего сидящий перед его столом Сычёв закашлялся и потупил взгляд.
– У меня кризис, – пробормотал молодой писатель.
– А мне плевать! Мне нужен роман уровня «Доброго слова», понимаешь?
– Так он же… – хотел возразить Сычёв.
– Если бы этот старый чёрт не проболтался, – перебивая, зарокотал редактор, подразумевая под старым чёртом автора «Доброго слова», – мы бы и дальше могли ехать на его писанине. Но нет! Его длинный язык всё испортил.
– Я пытался написать книгу при помощи нейросети, но выходит чепуха. Видимо, он использовал какой-то специальный запрос, если она выдала бестселлер.
Тут редактор прищурился и лукаво зашептал:
– Так пойди и узнай, как ему удалось заставить нейросеть выдать такое произведение. И если дело выгорит, ты, надеюсь, лишнего не сболтнёшь. Тебе – премии, нам – тиражи!
У Сычёва округлились глаза.
– Живёт он за городом одиноко, – продолжал редактор, быстро чиркая на листе настольного календаря. – Дом на отшибе. После скандала никого не принимает, но чтобы попасть в его кабинет, тебе с ним встречаться не обязательно, если ты понимаешь, о чём я, – и протянул Сычёву вырванный листок с адресом.
Опубликованный роман «Доброе слово» вызвал немало шума в литературных кругах. Главным образом потому, что книга воспевала человеческую доброту, внимание к ближнему и взаимопомощь. И хотя роман был несколько приторным, публика восприняла его с тем восторгом, какой можно испытать при получении заслуженной похвалы. Общество узнало в книге себя и сошлось во мнении, что роман правдоподобен, а где-то даже документален. Читатели бросились утверждать, что всегда придерживались гуманистических ценностей, только не афишировали этого, и бескорыстное благодеяние является их отличительной чертой. Однако фигура автора быстро разбила волну всеобщего восхищения. Книга о добре стала его дебютом, хотя был он уже не молод и прежде ничем на литературном поприще не отличился. Когда же в нескольких интервью, комментируя свой успех, писатель заявил, что появлению романа на свет он благодарен исключительно нейросети, разразился грандиозный скандал.
Ядовитые стрелы обвинений в мошенничестве обрушились на литератора. Книгу из продажи изъяли, а сам автор был изгнан из общества и отшельником заперся в старом загородном доме, оборвав все связи с внешним миром.
По случаю душной ночи окно кабинета писателя, располагавшегося на втором этаже дома, было открыто. Сычёв, не веря своей удаче, нащупал водосточную трубу, тихо вскарабкался по ней, словно в детстве, забрался на карниз, откуда осторожно заглянул внутрь.
На старом облупившемся столе в груде исписанных листов лежал заветный ноутбук с секретом. Сычёв влез в кабинет и уселся на место писателя. Тишина стояла в доме. Только в саду пела бессонная ночная птица.
Сычёв бережно разгрёб груду листов и наугад взял верхний. Почерк был размашистый и нестрогий. Повсюду в тексте были правки, и он казался до боли знакомым. Сычёв схватил ещё пару листов, подошёл с ними к окну и при лунном свете узнал в словах и предложениях… черновик «Доброго слова». Его словно током ударило – всё было написано от руки.
– Что это, чёрт возьми, значит? – пробормотал Сычёв, откинув рукопись и бросившись к ноутбуку.
Через минуту тот засиял бледным экраном, и Сычёв принялся искать следы нейросети – историю запросов, программы, заметки. А когда нашёл – сердце его сжалось.
В эту минуту за спиной скрипнула дверь. На пороге возник седой взъерошенный, подслеповатый спросонок автор романа. Он молча подошёл к испуганному Сычёву.
– На всём белом свете никто кроме неё не верил в меня, – сказал автор. – Сто раз я готов был всё бросить, но только эта холодная бездушная машина отвечала мне, когда было страшно и одиноко.
Он помолчал.
– Бескорыстное доброе слово. Вот и всё, что мне было нужно.
– Ты про свой последний роман? Нет, старина, это не роман, а слёзовыжималка. Я его уже удалил, проветрил и руки вымыл. Если ты хочешь и дальше всерьёз публиковаться, мне нужно настоящее чтиво. Такое, которое не придётся дописывать моим редакторам.
Грузный седоусый издатель энергично закурил, отчего сидящий перед его столом Сычёв закашлялся и потупил взгляд.
– У меня кризис, – пробормотал молодой писатель.
– А мне плевать! Мне нужен роман уровня «Доброго слова», понимаешь?
– Так он же… – хотел возразить Сычёв.
– Если бы этот старый чёрт не проболтался, – перебивая, зарокотал редактор, подразумевая под старым чёртом автора «Доброго слова», – мы бы и дальше могли ехать на его писанине. Но нет! Его длинный язык всё испортил.
– Я пытался написать книгу при помощи нейросети, но выходит чепуха. Видимо, он использовал какой-то специальный запрос, если она выдала бестселлер.
Тут редактор прищурился и лукаво зашептал:
– Так пойди и узнай, как ему удалось заставить нейросеть выдать такое произведение. И если дело выгорит, ты, надеюсь, лишнего не сболтнёшь. Тебе – премии, нам – тиражи!
У Сычёва округлились глаза.
– Живёт он за городом одиноко, – продолжал редактор, быстро чиркая на листе настольного календаря. – Дом на отшибе. После скандала никого не принимает, но чтобы попасть в его кабинет, тебе с ним встречаться не обязательно, если ты понимаешь, о чём я, – и протянул Сычёву вырванный листок с адресом.
Опубликованный роман «Доброе слово» вызвал немало шума в литературных кругах. Главным образом потому, что книга воспевала человеческую доброту, внимание к ближнему и взаимопомощь. И хотя роман был несколько приторным, публика восприняла его с тем восторгом, какой можно испытать при получении заслуженной похвалы. Общество узнало в книге себя и сошлось во мнении, что роман правдоподобен, а где-то даже документален. Читатели бросились утверждать, что всегда придерживались гуманистических ценностей, только не афишировали этого, и бескорыстное благодеяние является их отличительной чертой. Однако фигура автора быстро разбила волну всеобщего восхищения. Книга о добре стала его дебютом, хотя был он уже не молод и прежде ничем на литературном поприще не отличился. Когда же в нескольких интервью, комментируя свой успех, писатель заявил, что появлению романа на свет он благодарен исключительно нейросети, разразился грандиозный скандал.
Ядовитые стрелы обвинений в мошенничестве обрушились на литератора. Книгу из продажи изъяли, а сам автор был изгнан из общества и отшельником заперся в старом загородном доме, оборвав все связи с внешним миром.
По случаю душной ночи окно кабинета писателя, располагавшегося на втором этаже дома, было открыто. Сычёв, не веря своей удаче, нащупал водосточную трубу, тихо вскарабкался по ней, словно в детстве, забрался на карниз, откуда осторожно заглянул внутрь.
На старом облупившемся столе в груде исписанных листов лежал заветный ноутбук с секретом. Сычёв влез в кабинет и уселся на место писателя. Тишина стояла в доме. Только в саду пела бессонная ночная птица.
Сычёв бережно разгрёб груду листов и наугад взял верхний. Почерк был размашистый и нестрогий. Повсюду в тексте были правки, и он казался до боли знакомым. Сычёв схватил ещё пару листов, подошёл с ними к окну и при лунном свете узнал в словах и предложениях… черновик «Доброго слова». Его словно током ударило – всё было написано от руки.
– Что это, чёрт возьми, значит? – пробормотал Сычёв, откинув рукопись и бросившись к ноутбуку.
Через минуту тот засиял бледным экраном, и Сычёв принялся искать следы нейросети – историю запросов, программы, заметки. А когда нашёл – сердце его сжалось.
В эту минуту за спиной скрипнула дверь. На пороге возник седой взъерошенный, подслеповатый спросонок автор романа. Он молча подошёл к испуганному Сычёву.
– На всём белом свете никто кроме неё не верил в меня, – сказал автор. – Сто раз я готов был всё бросить, но только эта холодная бездушная машина отвечала мне, когда было страшно и одиноко.
Он помолчал.
– Бескорыстное доброе слово. Вот и всё, что мне было нужно.
28.03.202516:50
ИНОСТРАНЕЦ
– Дедуктивный метод Шерлока Холмса, позволяющий с первого взгляда определить профессию, привычки и увлечения человека, не является исключительным. Более того, метод легко освоить, а подчас и усовершенствовать, если развить в себе навыки наблюдательности и построения логических выводов, – рассуждал мой приятель, когда мы сидели с ним в парке на скамейке, радуясь весеннему солнышку.
Он пил кофе из стаканчика и жмурился от удовольствия. Это был молодой человек с востроносым лицом и внимательными, чуть насмешливыми глазами. Говорил он иронично и свысока. Он был одним из тех праздных обывателей, увлечённо следящих за политикой и выдающих в интернет незамысловатые шутки на эту тему.
– Взгляд, осанка, порядок или беспорядок в одежде при должной наблюдательности могут рассказать даже о политических предпочтениях человека.
– Чепуха! – воскликнул я.
– Ну, для примера, взгляни на тех двоих. Что про них скажешь? – приятель слегка кивнул в сторону лавочки напротив. – Только не смотри в упор, напугаешь.
Я скосил взгляд на двух мужчин, один из них был упитанный, в тёплой куртке, а второй худощавый, в коричневом пальто.
– Ничего о них сказать не могу, – ответил я. – Как и мы, пришли в парк подышать воздухом
– Ошибаешься, – возразил приятель. – Это – либералы.
– Брось.
– Жизнь либерала в России — это череда трагедий и испытаний. С детства его травят сверстники, во взрослом возрасте преследуют спецслужбы, в трамвае пассажиры специально отдавливают ему ноги. Кассиры в магазинах обсчитывают, а как только он выходит из дома, власти напускают на него дождь и холод. И при всём этом он свято верит в безграничную народную поддержку себя любимого.
Я усмехнулся.
– И как ты догадался?
– Посмотри на эти унылые лица с пугливо бегающими глазками. Одеты не по погоде. При этом, сидят вроде бы вместе, но держатся друг от друга на расстоянии. Это для того, что, если одного из них скрутят, второй тут же открестится от соседа.
В это время сидящие напротив, заметив наше внимание, опасливо поднялись и заговорщически разошлись в разные стороны, бросая на нас недобрые взгляды.
– Допустим, – согласился я, втягиваясь в эту игру. – А что скажешь о том иностранце? Можешь угадать его политические взгляды?
– Это который? – переспросил приятель.
– Да вон тот, что крутит головой по сторонам.
Я указал на молодого парня со стаканчиком кофе в руке и в явно санкционной одежде. Шагавший по парку, с изумлением и восхищением разглядывал всё вокруг.
– А он не иностранец, – лениво ответил мой собеседник, кинув быстрый взгляд и тут же потеряв всякий интерес.
– Но как же…
– Подумай сам, – перебил приятель, – что здесь рассматривать? Деревья? Дорожки? Какие тут достопримечательности? А у него глаза как пятаки, и всей грудью дышит. Человек восхищён чистотой, воздухом, порядком и безопасностью. И, разумеется, вкусом хорошего кофе. Это релокант, вернувшийся из Тбилиси.
Я было открыл рот, чтобы возразить, как релокант, поравнявшись с нами, заговорил по телефону на чистом русском языке.
– Вон тот – иностранец, – между тем толкнул меня в бок приятель. – Настоящий иностранец!
Я обернулся и не сдержал улыбки.
– Какой же это иностранец? – воскликнул я.
– Точно тебе говорю, он! – заверил приятель.
По дорожке, чуть пошатываясь, плёлся нетрезвый мужчина с щетиной на впалых щеках, в мешковатых штанах и грязных поношенных ботинках.
– Да наш это! – спорил я.
– Злой взгляд, недовольная физиономия, неряшливая одежда, алкоголь, скверная жизнь… Нет, он не из России. В России таких уже нет, – заверил приятель.
Ошибка была налицо. Решив проучить излишне самоуверенного детектива, я подошёл к выпивохе. Тот, явно будучи не в себе, принял меня за представителя власти и, выругавшись, сунул мне в руку засаленную красную книжечку российского паспорта. Я торжествовал. Но, увидев паспорт, приятель ничуть не растерялся.
– А из какой вы страны, уважаемый? – спросил он с ноткой ехидства.
Прохожий какое-то время соображал, а затем каркающим криком оповестил:
– Из какой? Из рашки я, из рашки!!
– Вот, видишь. Это иностранец! – победно заключил детектив.
– Дедуктивный метод Шерлока Холмса, позволяющий с первого взгляда определить профессию, привычки и увлечения человека, не является исключительным. Более того, метод легко освоить, а подчас и усовершенствовать, если развить в себе навыки наблюдательности и построения логических выводов, – рассуждал мой приятель, когда мы сидели с ним в парке на скамейке, радуясь весеннему солнышку.
Он пил кофе из стаканчика и жмурился от удовольствия. Это был молодой человек с востроносым лицом и внимательными, чуть насмешливыми глазами. Говорил он иронично и свысока. Он был одним из тех праздных обывателей, увлечённо следящих за политикой и выдающих в интернет незамысловатые шутки на эту тему.
– Взгляд, осанка, порядок или беспорядок в одежде при должной наблюдательности могут рассказать даже о политических предпочтениях человека.
– Чепуха! – воскликнул я.
– Ну, для примера, взгляни на тех двоих. Что про них скажешь? – приятель слегка кивнул в сторону лавочки напротив. – Только не смотри в упор, напугаешь.
Я скосил взгляд на двух мужчин, один из них был упитанный, в тёплой куртке, а второй худощавый, в коричневом пальто.
– Ничего о них сказать не могу, – ответил я. – Как и мы, пришли в парк подышать воздухом
– Ошибаешься, – возразил приятель. – Это – либералы.
– Брось.
– Жизнь либерала в России — это череда трагедий и испытаний. С детства его травят сверстники, во взрослом возрасте преследуют спецслужбы, в трамвае пассажиры специально отдавливают ему ноги. Кассиры в магазинах обсчитывают, а как только он выходит из дома, власти напускают на него дождь и холод. И при всём этом он свято верит в безграничную народную поддержку себя любимого.
Я усмехнулся.
– И как ты догадался?
– Посмотри на эти унылые лица с пугливо бегающими глазками. Одеты не по погоде. При этом, сидят вроде бы вместе, но держатся друг от друга на расстоянии. Это для того, что, если одного из них скрутят, второй тут же открестится от соседа.
В это время сидящие напротив, заметив наше внимание, опасливо поднялись и заговорщически разошлись в разные стороны, бросая на нас недобрые взгляды.
– Допустим, – согласился я, втягиваясь в эту игру. – А что скажешь о том иностранце? Можешь угадать его политические взгляды?
– Это который? – переспросил приятель.
– Да вон тот, что крутит головой по сторонам.
Я указал на молодого парня со стаканчиком кофе в руке и в явно санкционной одежде. Шагавший по парку, с изумлением и восхищением разглядывал всё вокруг.
– А он не иностранец, – лениво ответил мой собеседник, кинув быстрый взгляд и тут же потеряв всякий интерес.
– Но как же…
– Подумай сам, – перебил приятель, – что здесь рассматривать? Деревья? Дорожки? Какие тут достопримечательности? А у него глаза как пятаки, и всей грудью дышит. Человек восхищён чистотой, воздухом, порядком и безопасностью. И, разумеется, вкусом хорошего кофе. Это релокант, вернувшийся из Тбилиси.
Я было открыл рот, чтобы возразить, как релокант, поравнявшись с нами, заговорил по телефону на чистом русском языке.
– Вон тот – иностранец, – между тем толкнул меня в бок приятель. – Настоящий иностранец!
Я обернулся и не сдержал улыбки.
– Какой же это иностранец? – воскликнул я.
– Точно тебе говорю, он! – заверил приятель.
По дорожке, чуть пошатываясь, плёлся нетрезвый мужчина с щетиной на впалых щеках, в мешковатых штанах и грязных поношенных ботинках.
– Да наш это! – спорил я.
– Злой взгляд, недовольная физиономия, неряшливая одежда, алкоголь, скверная жизнь… Нет, он не из России. В России таких уже нет, – заверил приятель.
Ошибка была налицо. Решив проучить излишне самоуверенного детектива, я подошёл к выпивохе. Тот, явно будучи не в себе, принял меня за представителя власти и, выругавшись, сунул мне в руку засаленную красную книжечку российского паспорта. Я торжествовал. Но, увидев паспорт, приятель ничуть не растерялся.
– А из какой вы страны, уважаемый? – спросил он с ноткой ехидства.
Прохожий какое-то время соображал, а затем каркающим криком оповестил:
– Из какой? Из рашки я, из рашки!!
– Вот, видишь. Это иностранец! – победно заключил детектив.
01.04.202516:19
ЧЕСТНЫЙ ПАН
Когда к пану Колбасюку в его крошечную квартирку в хрущёвке наведались двое военных с хмурыми квадратными физиономиями и в полном обмундировании, он лишь дружелюбно улыбнулся. Один из гостей не мешкая прошагал внутрь, гремя тяжёлыми ботинками и осматривая походу убогую жилплощадь, а второй немедленно перешёл к делу.
– Майор Загибко, – представился он, стреляя глазами по сторонам. – Пан Колбасюк, согласно вашей налоговой декларации, вы и ваша семья живёте на пять тысяч гривен в месяц?
Из соседней комнаты послышался едва различимый тихий и жалобный, похожий на стоны, детский плач, как бы наглядно подтверждающий слова майора. На его вопросительный взгляд Колбасюк пожал плечами и оправдался:
– Дети... Уже неделю сидят на хлебе и воде.
Тут он достал из кармана засохшую хлебную корку и захрустел ею на весь дом. На звуки хрустящего сухаря из кухни, словно привидение, появилась жена Колбасюка. На её бледном лице заметно выделялись тёмные круги под глазами, и от голода её пошатывало.
– У нас гости? – её воспалённый взгляд блуждал по фигуре майора, и она протяжно заговорила. – А я не приоделась! Степан, почему ты не сказал, что у нас будут гости? Я бы приготовила что-нибудь вкусное. Ладно, закажем праздничный ужин из Парижу…
– Дорогая, – Колбасюк застеснялся помешавшейся от нищеты женщины, – Париж будет потом. С прошлой получки у нас осталась колбасная плёнка. Мы хотели оставить её на день рождения Богдана… Вы едите плёнку? – обратился он к майору.
Но тот только смущённо кашлянул. Тогда Колбасюк нежно взял под руку одетую в платье из мешковины жену и проводил её обратно на кухню.
– Так о чём вы спрашивали? – напомнил Колбасюк, вернувшись.
– Значит вы живёте на пять тысяч гривен? – повторил свой вопрос Загибко.
– Как видите, – развёл руками Колбасюк. – Хотите, могу угостить водой из-под крана. Хорошо, что трубы в доме старые. Вода с ржавчиной сытнее. Как уволился с работы, так три недели только на ржавчине и сидим…
Тут вернулся второй военный и, обменявшись понимающим взглядом с майором, встал рядом.
– Хорошо, что вы напомнили о своём увольнении, – заговорил Загибко. – До недавнего времени вы являлись ответственным секретарём отдела поставок, и через вас шла вся американская помощь армии. Десятки миллиардов долларов.
– К сожалению, – вздохнул Колбасюк.
– И имея доступ к таким деньгам, вы сейчас живёте на пять тысяч гривен в месяц и голодаете?
– Выживаем, – коротко поправил Колбасюк.
– В то время, когда все уволившиеся чиновники вашего ранга давно имеют заграничную недвижимость, а их дети учатся в университетах Европы?
– Я честный патриот, – ответил Колбасюк, и на его глазах выступили крупные слёзы со ржавчиной. – Украина для меня превыше всего.
Майор понимающе кивнул и сказал:
– Собирайтесь, пан Колбасюк, поедете с нами.
Услышав страшный приказ, в коридор выбежало всё семейство. Полуголые синюшные дети тихо стонали слабыми голосами, а жена, умоляя, убивалась на полу у ног майора.
– За что, пан майор?! – кричала она. – Вернёт он вам скрепки! Мы скрепки вместо антенны используем, чтобы детей телемарафоном кормить! За год скопим нужную сумму и возместим все затраты!
В камере было темно и сыро. Пан Колбасюк сидел на продавленной железной койке рядом с ветхим матрасом, свёрнутым в рулон. Перед ним из угла в угол маятником ходил сокамерник – жилистый лысый мужчина с татуированным изображением трезубца на левой груди.
– За что взяли? – хрипло спросил он, остановившись.
– За работу на Москву, – хмуро ответил Колбасюк.
– Брешешь!
– А кто, кроме русского агента, распоряжаясь десятками миллиардов долларов, согласится жить на пять тысяч гривен в месяц, жевать колбасную плёнку и кормить детей ржавой водой?
– Понимаю, переборщил, да? – сочувственно поинтересовался сокамерник.
– Переборщил, – согласился Колбасюк.
– А ты им свои счета покажи.
– Думаешь, поможет?
– К вечеру дома будешь!
Тут за дверью камеры загремели шаги, и Колбасюка вызвали на допрос. Когда он уходил, сокамерник печально крикнул вслед:
– Только на мове сильно не размовляй, а то, как меня, на пять лет упекут, – вздохнул учитель украинского языка.
Когда к пану Колбасюку в его крошечную квартирку в хрущёвке наведались двое военных с хмурыми квадратными физиономиями и в полном обмундировании, он лишь дружелюбно улыбнулся. Один из гостей не мешкая прошагал внутрь, гремя тяжёлыми ботинками и осматривая походу убогую жилплощадь, а второй немедленно перешёл к делу.
– Майор Загибко, – представился он, стреляя глазами по сторонам. – Пан Колбасюк, согласно вашей налоговой декларации, вы и ваша семья живёте на пять тысяч гривен в месяц?
Из соседней комнаты послышался едва различимый тихий и жалобный, похожий на стоны, детский плач, как бы наглядно подтверждающий слова майора. На его вопросительный взгляд Колбасюк пожал плечами и оправдался:
– Дети... Уже неделю сидят на хлебе и воде.
Тут он достал из кармана засохшую хлебную корку и захрустел ею на весь дом. На звуки хрустящего сухаря из кухни, словно привидение, появилась жена Колбасюка. На её бледном лице заметно выделялись тёмные круги под глазами, и от голода её пошатывало.
– У нас гости? – её воспалённый взгляд блуждал по фигуре майора, и она протяжно заговорила. – А я не приоделась! Степан, почему ты не сказал, что у нас будут гости? Я бы приготовила что-нибудь вкусное. Ладно, закажем праздничный ужин из Парижу…
– Дорогая, – Колбасюк застеснялся помешавшейся от нищеты женщины, – Париж будет потом. С прошлой получки у нас осталась колбасная плёнка. Мы хотели оставить её на день рождения Богдана… Вы едите плёнку? – обратился он к майору.
Но тот только смущённо кашлянул. Тогда Колбасюк нежно взял под руку одетую в платье из мешковины жену и проводил её обратно на кухню.
– Так о чём вы спрашивали? – напомнил Колбасюк, вернувшись.
– Значит вы живёте на пять тысяч гривен? – повторил свой вопрос Загибко.
– Как видите, – развёл руками Колбасюк. – Хотите, могу угостить водой из-под крана. Хорошо, что трубы в доме старые. Вода с ржавчиной сытнее. Как уволился с работы, так три недели только на ржавчине и сидим…
Тут вернулся второй военный и, обменявшись понимающим взглядом с майором, встал рядом.
– Хорошо, что вы напомнили о своём увольнении, – заговорил Загибко. – До недавнего времени вы являлись ответственным секретарём отдела поставок, и через вас шла вся американская помощь армии. Десятки миллиардов долларов.
– К сожалению, – вздохнул Колбасюк.
– И имея доступ к таким деньгам, вы сейчас живёте на пять тысяч гривен в месяц и голодаете?
– Выживаем, – коротко поправил Колбасюк.
– В то время, когда все уволившиеся чиновники вашего ранга давно имеют заграничную недвижимость, а их дети учатся в университетах Европы?
– Я честный патриот, – ответил Колбасюк, и на его глазах выступили крупные слёзы со ржавчиной. – Украина для меня превыше всего.
Майор понимающе кивнул и сказал:
– Собирайтесь, пан Колбасюк, поедете с нами.
Услышав страшный приказ, в коридор выбежало всё семейство. Полуголые синюшные дети тихо стонали слабыми голосами, а жена, умоляя, убивалась на полу у ног майора.
– За что, пан майор?! – кричала она. – Вернёт он вам скрепки! Мы скрепки вместо антенны используем, чтобы детей телемарафоном кормить! За год скопим нужную сумму и возместим все затраты!
В камере было темно и сыро. Пан Колбасюк сидел на продавленной железной койке рядом с ветхим матрасом, свёрнутым в рулон. Перед ним из угла в угол маятником ходил сокамерник – жилистый лысый мужчина с татуированным изображением трезубца на левой груди.
– За что взяли? – хрипло спросил он, остановившись.
– За работу на Москву, – хмуро ответил Колбасюк.
– Брешешь!
– А кто, кроме русского агента, распоряжаясь десятками миллиардов долларов, согласится жить на пять тысяч гривен в месяц, жевать колбасную плёнку и кормить детей ржавой водой?
– Понимаю, переборщил, да? – сочувственно поинтересовался сокамерник.
– Переборщил, – согласился Колбасюк.
– А ты им свои счета покажи.
– Думаешь, поможет?
– К вечеру дома будешь!
Тут за дверью камеры загремели шаги, и Колбасюка вызвали на допрос. Когда он уходил, сокамерник печально крикнул вслед:
– Только на мове сильно не размовляй, а то, как меня, на пять лет упекут, – вздохнул учитель украинского языка.
04.04.202512:50
СОСТОЯВШЕЕСЯ УБИЙСТВО
Когда я пришёл к господину Д. и сообщил, что его хотят убить, в ответ он только улыбнулся.
– Кому понадобилось меня убивать? – удивился он. – Что я плохого сделал?
– Некоторым людям не обязательно делать что-то плохое, – уточнил я. – Убийства происходят и по другим причинам. Деньги, ревность, злоба, зависть… Список длинный.
Господин Д. посмотрел на меня поверх очков, как на умалишённого. Он мне не верил. Вместо этого он налил мне чай и поинтересовался:
– Во всяком случае, скажите, кто тот злодей, задумавший преступление?
– Господин З., – коротко ответил я.
– Это невозможно, – искренне рассмеялся Д., отчего щёки его порозовели, а глаза сузились в изогнутые щёлочки. – Нет ни одной причины, по которой он мог бы покуситься на мою жизнь. Напротив, это хороший человек, не способный совершать дурные поступки.
Я запротестовал, пытаясь доказать обратное. То, что очевидных мотивов убийства господина Д. не было – это факт, не требующий подтверждений. Д. всегда и везде славился своей добротой и порядочностью. Он обладал безупречной репутацией и мягким нравом. Не владел большим капиталом, не участвовал в подозрительных сделках, по мере сил помогал нуждающимся и вёл благопристойную жизнь. В то же время из уст самого господина З. мне было достоверно известно, что тот намеревается убить этого высоконравственного и законопослушного человека.
– Даже если он и придёт ко мне, – говорил Д. о З., – то мы сядем с ним, как с вами, выпьем чаю, и любое недоразумение, если таковое имеется, незамедлительно уладим.
– Как вы не понимаете! – вскипел я. – Убийство – это не пустяк, который можно уладить за чаепитием с пряником. Это страшное сознательное преступление.
– Вот именно, – подхватил Д., и глаза его наполнились состраданием, – страшное! Я даже не представляю, кто может пойти на него. Лишить человека жизни – непостижимое деяние. Это поистине катастрофа для души. Поэтому заверяю вас, что вы, вероятно, неправильно поняли господина З., отсюда и произошла досадная путаница.
– Это не путаница! – вспылил я и, сокрушённый, ушёл от Д.
Не в силах оставить это дело без вмешательства, я решил во что бы то ни стало предотвратить преступление и направился к господину З. — человеку, во всех отношениях являвшемуся полной противоположностью господину Д. Пожалуй, это был самый скверный человек из всех, с которыми мне когда-либо доводилось знаться.
Господин З. отличался недоверчивым и на редкость ядовитым характером. Злопамятный, жадный, горделивый и хладнокровный, он не признавал никаких моральных ограничений, если дело касалось его собственных интересов. В округе все сторонились З., боясь стать жертвой его мрачных идей и чёрного сердца.
Войдя к нему, я первым делом спросил, не передумал ли он убивать господина Д.
– Разумеется, нет! – ответил З., усмехнувшись зловещей улыбкой. – Мой план обрёл черты, и отказываться от него я не намерен.
– Разве вы не понимаете, что идёте на немотивированное подлое преступление? – возразил я.
– Понимаю! – торжественно согласился З. – Но в этом и заключается вся прелесть.
– Я не могу этого позволить, – спокойно возразил я.
– И что вы сделаете? – поинтересовался З.
– Для начала я сообщил Д., что вы собираетесь его убить.
Эти слова повергли З. в шок. Его лицо побледнело, зрачки расширились, и он простонал:
– Что вы наделали? Вы убили меня! Убили!
– Да нет же, – изумился я его реакции. – Я всего лишь…
Но господин З. закрыл лицо руками:
– Теперь он будет мстить! Он будет выслеживать, пугать, доводить до исступления, превратит мою жизнь в ад, а затем убьёт меня, как жалкую ничтожную муху!
– Господин Д. не такой! Он хороший человек!
– Хороший?! – закричал З.
– Он не планирует против вас преступление, наоборот, он хочет пригласить вас на чай!
– Вот оно! – торжествующе провозгласил З. – Он отравит меня!
Но все мои успокаивающие уверения в том, что Д. не желает ничего дурного, а хочет исключительно примирения, были напрасны. З. мне не верил. Страх и уверенность в подготовленном на него покушении овладели господином З. безраздельно, и через три дня после нашей встречи его нашли застрелившимся в своём доме.
Когда я пришёл к господину Д. и сообщил, что его хотят убить, в ответ он только улыбнулся.
– Кому понадобилось меня убивать? – удивился он. – Что я плохого сделал?
– Некоторым людям не обязательно делать что-то плохое, – уточнил я. – Убийства происходят и по другим причинам. Деньги, ревность, злоба, зависть… Список длинный.
Господин Д. посмотрел на меня поверх очков, как на умалишённого. Он мне не верил. Вместо этого он налил мне чай и поинтересовался:
– Во всяком случае, скажите, кто тот злодей, задумавший преступление?
– Господин З., – коротко ответил я.
– Это невозможно, – искренне рассмеялся Д., отчего щёки его порозовели, а глаза сузились в изогнутые щёлочки. – Нет ни одной причины, по которой он мог бы покуситься на мою жизнь. Напротив, это хороший человек, не способный совершать дурные поступки.
Я запротестовал, пытаясь доказать обратное. То, что очевидных мотивов убийства господина Д. не было – это факт, не требующий подтверждений. Д. всегда и везде славился своей добротой и порядочностью. Он обладал безупречной репутацией и мягким нравом. Не владел большим капиталом, не участвовал в подозрительных сделках, по мере сил помогал нуждающимся и вёл благопристойную жизнь. В то же время из уст самого господина З. мне было достоверно известно, что тот намеревается убить этого высоконравственного и законопослушного человека.
– Даже если он и придёт ко мне, – говорил Д. о З., – то мы сядем с ним, как с вами, выпьем чаю, и любое недоразумение, если таковое имеется, незамедлительно уладим.
– Как вы не понимаете! – вскипел я. – Убийство – это не пустяк, который можно уладить за чаепитием с пряником. Это страшное сознательное преступление.
– Вот именно, – подхватил Д., и глаза его наполнились состраданием, – страшное! Я даже не представляю, кто может пойти на него. Лишить человека жизни – непостижимое деяние. Это поистине катастрофа для души. Поэтому заверяю вас, что вы, вероятно, неправильно поняли господина З., отсюда и произошла досадная путаница.
– Это не путаница! – вспылил я и, сокрушённый, ушёл от Д.
Не в силах оставить это дело без вмешательства, я решил во что бы то ни стало предотвратить преступление и направился к господину З. — человеку, во всех отношениях являвшемуся полной противоположностью господину Д. Пожалуй, это был самый скверный человек из всех, с которыми мне когда-либо доводилось знаться.
Господин З. отличался недоверчивым и на редкость ядовитым характером. Злопамятный, жадный, горделивый и хладнокровный, он не признавал никаких моральных ограничений, если дело касалось его собственных интересов. В округе все сторонились З., боясь стать жертвой его мрачных идей и чёрного сердца.
Войдя к нему, я первым делом спросил, не передумал ли он убивать господина Д.
– Разумеется, нет! – ответил З., усмехнувшись зловещей улыбкой. – Мой план обрёл черты, и отказываться от него я не намерен.
– Разве вы не понимаете, что идёте на немотивированное подлое преступление? – возразил я.
– Понимаю! – торжественно согласился З. – Но в этом и заключается вся прелесть.
– Я не могу этого позволить, – спокойно возразил я.
– И что вы сделаете? – поинтересовался З.
– Для начала я сообщил Д., что вы собираетесь его убить.
Эти слова повергли З. в шок. Его лицо побледнело, зрачки расширились, и он простонал:
– Что вы наделали? Вы убили меня! Убили!
– Да нет же, – изумился я его реакции. – Я всего лишь…
Но господин З. закрыл лицо руками:
– Теперь он будет мстить! Он будет выслеживать, пугать, доводить до исступления, превратит мою жизнь в ад, а затем убьёт меня, как жалкую ничтожную муху!
– Господин Д. не такой! Он хороший человек!
– Хороший?! – закричал З.
– Он не планирует против вас преступление, наоборот, он хочет пригласить вас на чай!
– Вот оно! – торжествующе провозгласил З. – Он отравит меня!
Но все мои успокаивающие уверения в том, что Д. не желает ничего дурного, а хочет исключительно примирения, были напрасны. З. мне не верил. Страх и уверенность в подготовленном на него покушении овладели господином З. безраздельно, и через три дня после нашей встречи его нашли застрелившимся в своём доме.
11.04.202512:47
В АПРЕЛЕ
Вокруг большого чёрного стола сидела троица чудовищ. Один был в форме и военной каске, с немецким автоматом у ноги. Другой был тощий и беззубый. В лохмотьях старых, полунаг. А третий был без глаз, обтянут серой кожей. Он был страшнее прочих и подлей. Вели беседу они пылко, и каждый хвастался своим, желая получить заслуженную славу.
– Я ел и ел, – промолвил тот, что в каске. – Мой голод был неутолим. Я был прожорлив, словно волк, и выкосил я миллионы. Таких потерь, что я нанёс, ещё не видела Земля. Мой автомат знал своё дело. Он не жалел ни молодых, ни старых. Он стрекотал без устали четыре чёрных года, и тот урон, что он нанёс, уже не излечить, не сгладить никогда. Всё, что было сделано трудами поколений, я изничтожил. Или почти что всё. И вклад тут мой неоценим покуда.
– Что не доделал ты, – изрёк беззубый рот второго, – то сделал я со страстью, с наслажденьем. Никто не знал потом про сытые года. Страдания, что я принёс народу, великим делом стали для меня. То чувство голода, сопутствующее людям, сводило их с ума и ослабляло волю. Они не видели ни света, ни луны, а думали лишь о краюхе хлеба. И силы их исчезли навсегда, и не поднимутся они уж боле. Останутся на той земле навеки, которая их на бесхлебье обрекла.
– Всё это славно, – просипел безглазый с серой кожей, – но что такое голод, смерть, разруха, когда вся жизнь становится чернее низких туч? Физическая боль - ничто в сравнении с душевной, что порождают горе и беда. И слёзы льются градом, и сердце как в тисках! Иголки колют душу, и мук вчерашних груз становится всё больше с каждым часом. Я наполнял весь воздух ядом боли, тоски, уныния и безвольных рук. Всё можно излечить, но мой подарок людям останется надолго. Он им преградой станет на века!
Так, оживлённо споря, шестнадцать долгих лет сидели эти трое. Пока внезапно возле них из неизвестности, из ниоткуда не воспылала точка белого огня. Она мерцала и блестела, горя во тьме застывшей. Поднявшись в небо, к звёздам, равным для себя.
– Нехорошо мне, братцы, что-то стало, – сказал тот, в каске, тяжко задышав.
– И жарко здесь становится без меры! – беззубый рот промолвил и затих.
– И духота, и духота! Нет больше мочи! – незрячий громким криком огласил.
Все трое, лишь увидев точку света, решили изловить её и затушить в руках. Но светлячок в их руки не давался. Он ускользал, дразнился и, смеясь, назло усилиям пустым искристым шлейфом выводил узоры. Причудливо рисунки серебрясь, меж тем всё добавляли жару. И чистый яркий свет, что исходил из точки, лучами плотными пронизывал ту тьму, что эти трое так усердно громоздили. Насквозь был поражён и чёрный стол, и голод, и разруха. Истлели беды и последствия войны. Когда до мрачной троицы дошёл черёд, их тоже светом ослепило. И выполнив земные все дела, сверкающей стрелою точка взмыла, рассыпавшись по небу навсегда. Янтарный свет и миллиарды звёзд – вот это от неё осталось.
От троицы остался только прах.
Сметая его в угол, девушка с часами, запечатлённая в бессмертной красоте, услышала хрипенье из-под каски:
– Ответь, кто это был? Кто воспылал так ярко, чтобы сгинуть?
– Ты ошибаешься, он отнюдь не сгинул. Теперь он рядом, он теперь со мной.
– Но как зовут его?
– Его зовут Гагарин.
12.04.21 (ред. 2022)
Вокруг большого чёрного стола сидела троица чудовищ. Один был в форме и военной каске, с немецким автоматом у ноги. Другой был тощий и беззубый. В лохмотьях старых, полунаг. А третий был без глаз, обтянут серой кожей. Он был страшнее прочих и подлей. Вели беседу они пылко, и каждый хвастался своим, желая получить заслуженную славу.
– Я ел и ел, – промолвил тот, что в каске. – Мой голод был неутолим. Я был прожорлив, словно волк, и выкосил я миллионы. Таких потерь, что я нанёс, ещё не видела Земля. Мой автомат знал своё дело. Он не жалел ни молодых, ни старых. Он стрекотал без устали четыре чёрных года, и тот урон, что он нанёс, уже не излечить, не сгладить никогда. Всё, что было сделано трудами поколений, я изничтожил. Или почти что всё. И вклад тут мой неоценим покуда.
– Что не доделал ты, – изрёк беззубый рот второго, – то сделал я со страстью, с наслажденьем. Никто не знал потом про сытые года. Страдания, что я принёс народу, великим делом стали для меня. То чувство голода, сопутствующее людям, сводило их с ума и ослабляло волю. Они не видели ни света, ни луны, а думали лишь о краюхе хлеба. И силы их исчезли навсегда, и не поднимутся они уж боле. Останутся на той земле навеки, которая их на бесхлебье обрекла.
– Всё это славно, – просипел безглазый с серой кожей, – но что такое голод, смерть, разруха, когда вся жизнь становится чернее низких туч? Физическая боль - ничто в сравнении с душевной, что порождают горе и беда. И слёзы льются градом, и сердце как в тисках! Иголки колют душу, и мук вчерашних груз становится всё больше с каждым часом. Я наполнял весь воздух ядом боли, тоски, уныния и безвольных рук. Всё можно излечить, но мой подарок людям останется надолго. Он им преградой станет на века!
Так, оживлённо споря, шестнадцать долгих лет сидели эти трое. Пока внезапно возле них из неизвестности, из ниоткуда не воспылала точка белого огня. Она мерцала и блестела, горя во тьме застывшей. Поднявшись в небо, к звёздам, равным для себя.
– Нехорошо мне, братцы, что-то стало, – сказал тот, в каске, тяжко задышав.
– И жарко здесь становится без меры! – беззубый рот промолвил и затих.
– И духота, и духота! Нет больше мочи! – незрячий громким криком огласил.
Все трое, лишь увидев точку света, решили изловить её и затушить в руках. Но светлячок в их руки не давался. Он ускользал, дразнился и, смеясь, назло усилиям пустым искристым шлейфом выводил узоры. Причудливо рисунки серебрясь, меж тем всё добавляли жару. И чистый яркий свет, что исходил из точки, лучами плотными пронизывал ту тьму, что эти трое так усердно громоздили. Насквозь был поражён и чёрный стол, и голод, и разруха. Истлели беды и последствия войны. Когда до мрачной троицы дошёл черёд, их тоже светом ослепило. И выполнив земные все дела, сверкающей стрелою точка взмыла, рассыпавшись по небу навсегда. Янтарный свет и миллиарды звёзд – вот это от неё осталось.
От троицы остался только прах.
Сметая его в угол, девушка с часами, запечатлённая в бессмертной красоте, услышала хрипенье из-под каски:
– Ответь, кто это был? Кто воспылал так ярко, чтобы сгинуть?
– Ты ошибаешься, он отнюдь не сгинул. Теперь он рядом, он теперь со мной.
– Но как зовут его?
– Его зовут Гагарин.
12.04.21 (ред. 2022)
15.04.202514:59
ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ
– Это место занято? – вошедший в купе толстый весельчак указал на свободную нижнюю полку.
Пассажир, сидящий напротив, узкоплечий мужчина средних лет с мелкими чертами лица, оторвался от телефона и посмотрел на попутчика поверх очков.
– Наверно, следует занимать места согласно купленным билетам. – ответил он строго.
Вошедший усмехнулся наивному заявлению, закинул рюкзак на верхнюю полку и с шумом уселся.
– Я не беру билеты, – сказал он, протягивая крупную руку с короткими волосатыми пальцами. – Петрухович.
Пассажир заинтересованно взглянул на попутчика и, представившись Цепляевым, сообщил:
– А я беру. И все берут.
– Все, но не я, – самодовольно заявил Петрухович. – Я даже в ресторанах перестал платить.
– Почему?
– Деньги лишними не бывают.
– И никто возражает?
– О, возражают, ещё как! Но я устраиваю скандал, привлекаю общественность, и вопрос снимается.
На этот раз Цепляев с особым тщанием изучил попутчика. В глаза ему бросились толстые небритые щёки, наглый нависающий лоб и неприятно оттянутая нижняя губа.
– Позвольте узнать, – осведомился, наконец, Цепляев, – чем вы занимаетесь?
– Снабжаю страну топливом, – заявил Петрухович. – Сейчас ещё по линии патриотизма начал подвизаться. Слышали, что президент сказал? Единственная идеология, говорит, патриотизм. И я тут как тут!
– А разве где-то сказано, – прищурился Цепляев, – чтобы патриоты за проезд и в ресторанах не платили?
– В каком смысле?
– Допустим, если мы видим, как полицейский берёт взятку, а священник ест скоромное в пост, то мы справедливо негодуем, ведь к этим людям у нас повышенные требования. А разве патриот не несёт бОльшую ответственность, чем остальные граждане, и не должен показывать пример своим поведением?
– Предрассудки! – отмахнулся Петрухович. – Иногда это является даже смягчающим обстоятельством.
– Тогда разрешите полюбопытствовать, – не унимался Цепляв, которого задели рассуждения безбилетника о привилегиях, – вы глава какой корпорации?
– Глава? Я глава? – усмехнулся Петрухович. – Заправщик я, заправщик с бензоколонки!
– Так вы же сказали, что обеспечиваете топливом страну?
Тут Петрухович поманил Цепляева толстым пальцем.
– В том-то и фокус. Вы абсолютно не разбираетесь в современных медиа, – прошептал Петрухович и вновь откинулся на спинку сидения.
– А вы разбираетесь?
– Ещё бы! – Петрухович горделиво сложил руки на груди. – Сейчас как надо: сделал доброе дело – сообщи об этом миру. Попал окурком в урну, покажи людям, какой ты сознательный гражданин. А не покажешь, ни одна сволочь не оценит. Вот я, заправщик, а после каждой заправки делаю селфи и через телеграм-канал оповещаю, какой я молодец, что, залив бензин, помог человеку уехать. Люди смотрят, хвалят, говорят, вот, мол, настоящий труженик, опора страны. Грамоты дают, даже медаль вручить хотели…
– Послушайте, – в замешательстве нахмурил брови Цепляев, – это ваша работа. Вы за неё награду получаете – зарплату.
– Ну, работа – не работа, – Петрухович успокоительно выставил вперёд ладонь, – а для народа я герой и патриот!
– Но это неправда. В отрасли работают тысячи людей и в более суровых условиях, и на более важных должностях.
– А мне что? – округлил глаза Петрухович – Кому интересно это производство? Для людей главный по топливу я. Поэтому имею право ездить без билета. А если обидят, я шум в обществе подниму, мало не покажется!
Тут Петрухович нахально расхохотался, но, заметив, что сосед не разделяет его веселья, а, напротив, с каждым словом хмурится сильнее, сменил тон и предложил:
– Хотите, я вас научу, тоже будете героем нашего времени.
За пару минут Петрухович создал Цепляеву телеграм-канал и, держа телефон, торжественно спросил:
– Итак, каким будет ваше первое сообщение о хорошем поступке, за который вас превознесут?
– Пишите, – вздохнул Цепляев. – «Мною, наконец, установлен ответственный за разлив некачественного топлива в Барнауле, приведший к массовой волне жалоб. Им оказался некто Петрухович, назвавшийся ответственным…» Пишите, пишите!
– Нет, нет! – возразил Петрухович. – Я не того… Я – патриот!
– Вот и спросим с вас со всей строгостью, как с патриота!
– Это место занято? – вошедший в купе толстый весельчак указал на свободную нижнюю полку.
Пассажир, сидящий напротив, узкоплечий мужчина средних лет с мелкими чертами лица, оторвался от телефона и посмотрел на попутчика поверх очков.
– Наверно, следует занимать места согласно купленным билетам. – ответил он строго.
Вошедший усмехнулся наивному заявлению, закинул рюкзак на верхнюю полку и с шумом уселся.
– Я не беру билеты, – сказал он, протягивая крупную руку с короткими волосатыми пальцами. – Петрухович.
Пассажир заинтересованно взглянул на попутчика и, представившись Цепляевым, сообщил:
– А я беру. И все берут.
– Все, но не я, – самодовольно заявил Петрухович. – Я даже в ресторанах перестал платить.
– Почему?
– Деньги лишними не бывают.
– И никто возражает?
– О, возражают, ещё как! Но я устраиваю скандал, привлекаю общественность, и вопрос снимается.
На этот раз Цепляев с особым тщанием изучил попутчика. В глаза ему бросились толстые небритые щёки, наглый нависающий лоб и неприятно оттянутая нижняя губа.
– Позвольте узнать, – осведомился, наконец, Цепляев, – чем вы занимаетесь?
– Снабжаю страну топливом, – заявил Петрухович. – Сейчас ещё по линии патриотизма начал подвизаться. Слышали, что президент сказал? Единственная идеология, говорит, патриотизм. И я тут как тут!
– А разве где-то сказано, – прищурился Цепляев, – чтобы патриоты за проезд и в ресторанах не платили?
– В каком смысле?
– Допустим, если мы видим, как полицейский берёт взятку, а священник ест скоромное в пост, то мы справедливо негодуем, ведь к этим людям у нас повышенные требования. А разве патриот не несёт бОльшую ответственность, чем остальные граждане, и не должен показывать пример своим поведением?
– Предрассудки! – отмахнулся Петрухович. – Иногда это является даже смягчающим обстоятельством.
– Тогда разрешите полюбопытствовать, – не унимался Цепляв, которого задели рассуждения безбилетника о привилегиях, – вы глава какой корпорации?
– Глава? Я глава? – усмехнулся Петрухович. – Заправщик я, заправщик с бензоколонки!
– Так вы же сказали, что обеспечиваете топливом страну?
Тут Петрухович поманил Цепляева толстым пальцем.
– В том-то и фокус. Вы абсолютно не разбираетесь в современных медиа, – прошептал Петрухович и вновь откинулся на спинку сидения.
– А вы разбираетесь?
– Ещё бы! – Петрухович горделиво сложил руки на груди. – Сейчас как надо: сделал доброе дело – сообщи об этом миру. Попал окурком в урну, покажи людям, какой ты сознательный гражданин. А не покажешь, ни одна сволочь не оценит. Вот я, заправщик, а после каждой заправки делаю селфи и через телеграм-канал оповещаю, какой я молодец, что, залив бензин, помог человеку уехать. Люди смотрят, хвалят, говорят, вот, мол, настоящий труженик, опора страны. Грамоты дают, даже медаль вручить хотели…
– Послушайте, – в замешательстве нахмурил брови Цепляев, – это ваша работа. Вы за неё награду получаете – зарплату.
– Ну, работа – не работа, – Петрухович успокоительно выставил вперёд ладонь, – а для народа я герой и патриот!
– Но это неправда. В отрасли работают тысячи людей и в более суровых условиях, и на более важных должностях.
– А мне что? – округлил глаза Петрухович – Кому интересно это производство? Для людей главный по топливу я. Поэтому имею право ездить без билета. А если обидят, я шум в обществе подниму, мало не покажется!
Тут Петрухович нахально расхохотался, но, заметив, что сосед не разделяет его веселья, а, напротив, с каждым словом хмурится сильнее, сменил тон и предложил:
– Хотите, я вас научу, тоже будете героем нашего времени.
За пару минут Петрухович создал Цепляеву телеграм-канал и, держа телефон, торжественно спросил:
– Итак, каким будет ваше первое сообщение о хорошем поступке, за который вас превознесут?
– Пишите, – вздохнул Цепляев. – «Мною, наконец, установлен ответственный за разлив некачественного топлива в Барнауле, приведший к массовой волне жалоб. Им оказался некто Петрухович, назвавшийся ответственным…» Пишите, пишите!
– Нет, нет! – возразил Петрухович. – Я не того… Я – патриот!
– Вот и спросим с вас со всей строгостью, как с патриота!
25.03.202514:35
ГОСПОДИН ТАРАКАН
– Да, я использую мат в своём творчестве! А что тут такого? Ведь даже великие Пушкин и Шолохов не брезговали им.
– Позвольте, но вы же не Пушкин и не Шолохов. Вы – насекомое. Вы – таракан!
Громадный Таракан, сидящий в студийном кресле напротив девушки интервьюера, вознегодовал и грозно заскрежетал жвалами.
– Кто ты, ***, такая? – зарычал он. – Ты ***? У тебя есть фотография с министром культуры? А у меня есть! Что ты понимаешь в искусстве, мещанка! Где ты живёшь, ***? Говори, где живёшь, мразь!
Таракан угрожающе выставил вперёд щетинистую лапу и омерзительно зашуршал хитиновыми крыльями. Но, не дождавшись реакции, спрыгнул с кресла и обиженно покинул телестудию, стуча по полу острыми коготками.
– Господин Таракан, постойте! – вскрикнул продюсер шоу, пугливый мужчина в очках, и тут же накинулся на ведущую. – Малатова, это была твоя последняя выходка!
Красавица ведущая, оперев руки на столик перед зеркалом, рыдала в гримёрке. Рядом с ней стояла не менее красивая коллега и вздыхала.
– Вер, никто же тебя за язык не тянул, – говорила она с укором.
– Ну он же реальный таракан! Неужели никто этого не замечает? – всхлипывала Вера.
– Ну, таракан или нет, но ведь патриот! – возражала коллега.
– А я тогда кто? А ты? А люди вокруг? – подняла заплаканное раскрасневшееся лицо Вера.
– Ой, да не знаю я! – отмахнулась собеседница. – Наверно, он настоящий патриот, раз про него говорят…
Таракан действительно был патриотом страны, которую любил и которой был благодарен по-своему, по-тараканьи. Она его вскормила, вспоила и буквально вынесла на свет из подвала, где он долго и бесславно обитал. Всё началось с первой матерной надписи, нацарапанной на подвальном кирпиче. А когда об этом заговорили, и выяснилось, что брань будоражит нетребовательную публику, слава не заставила себя долго ждать. Таракан натурально упивался ею, матерясь больше, чаще и яростнее. Стены домов, заборы, общественные места идеально подходили на роль холста для бранных художеств. Этот почин подхватили жадные до дешёвой славы СМИ, заговорив на тараканьем языке. Мат вошёл в обиход и был признан культурным феноменом, от которого обществу нельзя отвернуться. Робкие голоса образованных людей, утверждающих, что это не искусство, в расчёт не принимались. Они, оставаясь в разобщённом меньшинстве и не имея той популярности, которую снискал Таракан, подвергались яростному преследованию и замолкали.
– Это свежо! Это смело! Этой экспрессии нам давно не хватало! – раздавались восторженные возгласы почитателей тараканьего творчества, что напрочь лишило усатого боязни общественного осуждения и сделало его агрессивным по отношению к тем, кто не признавал в нём художника.
– Наверно, мы чего-то не понимаем, – шептались сомневающиеся, опасаясь обвинений в дремучести и даже в непатриотизме. – В конце концов, это всего лишь культура, а не экономика. Пусть делает, что вздумается...
Но всему в этом мире приходит конец. И когда, потеряв последние остатки рассудка, господин Таракан попытался создать себе рекламу на чужих страданиях и матерно надругался над священными местами, страна вздрогнула от боли.
– Включай телевизор! – услышала Вера в телефонной трубке голос подруги. – Твоего Таракана судят.
Включив телевизор, Вера действительно увидела на экране господина Таракана. От его спеси и наглости не осталось и следа. Он был жалок, и ему было страшно от стоящего перед судьями баллона с дихлофосом.
– Разве я виноват? – плакался он суду, пугливо косясь на отраву. – Разве не вы превозносили меня, разве не вы дали мне статус творца и постоянно брали интервью, ловя каждое моё слово? Разве не вы оказались столь неразборчивыми, что всякую мало-мальски популярную пошлость возводили в ранг искусства и давали ей трибуну? Я же всегда был Тараканом и никогда этого не скрывал!
Сердце Веры сжалось от сочувствия к Таракану. И граждане судьи не были кровожадны, поэтому постановили вернуть подсудимого Таракана в подвал, заварить двери и забыть о нём.
Публика страны тоже не осталась в накладе, так как на ниве культуры восходила новая творческая звезда – мистер Жук.
– Да, я использую мат в своём творчестве! А что тут такого? Ведь даже великие Пушкин и Шолохов не брезговали им.
– Позвольте, но вы же не Пушкин и не Шолохов. Вы – насекомое. Вы – таракан!
Громадный Таракан, сидящий в студийном кресле напротив девушки интервьюера, вознегодовал и грозно заскрежетал жвалами.
– Кто ты, ***, такая? – зарычал он. – Ты ***? У тебя есть фотография с министром культуры? А у меня есть! Что ты понимаешь в искусстве, мещанка! Где ты живёшь, ***? Говори, где живёшь, мразь!
Таракан угрожающе выставил вперёд щетинистую лапу и омерзительно зашуршал хитиновыми крыльями. Но, не дождавшись реакции, спрыгнул с кресла и обиженно покинул телестудию, стуча по полу острыми коготками.
– Господин Таракан, постойте! – вскрикнул продюсер шоу, пугливый мужчина в очках, и тут же накинулся на ведущую. – Малатова, это была твоя последняя выходка!
Красавица ведущая, оперев руки на столик перед зеркалом, рыдала в гримёрке. Рядом с ней стояла не менее красивая коллега и вздыхала.
– Вер, никто же тебя за язык не тянул, – говорила она с укором.
– Ну он же реальный таракан! Неужели никто этого не замечает? – всхлипывала Вера.
– Ну, таракан или нет, но ведь патриот! – возражала коллега.
– А я тогда кто? А ты? А люди вокруг? – подняла заплаканное раскрасневшееся лицо Вера.
– Ой, да не знаю я! – отмахнулась собеседница. – Наверно, он настоящий патриот, раз про него говорят…
Таракан действительно был патриотом страны, которую любил и которой был благодарен по-своему, по-тараканьи. Она его вскормила, вспоила и буквально вынесла на свет из подвала, где он долго и бесславно обитал. Всё началось с первой матерной надписи, нацарапанной на подвальном кирпиче. А когда об этом заговорили, и выяснилось, что брань будоражит нетребовательную публику, слава не заставила себя долго ждать. Таракан натурально упивался ею, матерясь больше, чаще и яростнее. Стены домов, заборы, общественные места идеально подходили на роль холста для бранных художеств. Этот почин подхватили жадные до дешёвой славы СМИ, заговорив на тараканьем языке. Мат вошёл в обиход и был признан культурным феноменом, от которого обществу нельзя отвернуться. Робкие голоса образованных людей, утверждающих, что это не искусство, в расчёт не принимались. Они, оставаясь в разобщённом меньшинстве и не имея той популярности, которую снискал Таракан, подвергались яростному преследованию и замолкали.
– Это свежо! Это смело! Этой экспрессии нам давно не хватало! – раздавались восторженные возгласы почитателей тараканьего творчества, что напрочь лишило усатого боязни общественного осуждения и сделало его агрессивным по отношению к тем, кто не признавал в нём художника.
– Наверно, мы чего-то не понимаем, – шептались сомневающиеся, опасаясь обвинений в дремучести и даже в непатриотизме. – В конце концов, это всего лишь культура, а не экономика. Пусть делает, что вздумается...
Но всему в этом мире приходит конец. И когда, потеряв последние остатки рассудка, господин Таракан попытался создать себе рекламу на чужих страданиях и матерно надругался над священными местами, страна вздрогнула от боли.
– Включай телевизор! – услышала Вера в телефонной трубке голос подруги. – Твоего Таракана судят.
Включив телевизор, Вера действительно увидела на экране господина Таракана. От его спеси и наглости не осталось и следа. Он был жалок, и ему было страшно от стоящего перед судьями баллона с дихлофосом.
– Разве я виноват? – плакался он суду, пугливо косясь на отраву. – Разве не вы превозносили меня, разве не вы дали мне статус творца и постоянно брали интервью, ловя каждое моё слово? Разве не вы оказались столь неразборчивыми, что всякую мало-мальски популярную пошлость возводили в ранг искусства и давали ей трибуну? Я же всегда был Тараканом и никогда этого не скрывал!
Сердце Веры сжалось от сочувствия к Таракану. И граждане судьи не были кровожадны, поэтому постановили вернуть подсудимого Таракана в подвал, заварить двери и забыть о нём.
Публика страны тоже не осталась в накладе, так как на ниве культуры восходила новая творческая звезда – мистер Жук.
08.04.202516:11
ОСОБАЯ СУДЬБА
Лил дождь, наполняя улицы мегаполиса сырой дымкой, смешанной со смогом и подсвеченной неоном реклам. Орешкин подошёл к административному небоскрёбу, над которым горела надпись: «Распределение судеб». Юноша поднялся на 145-й этаж, взял талон и сел на диван в ожидании своей очереди. Небольшой зал был заполнен такими же, как он, молодыми людьми – растерянными и не знающими, какую судьбу выбрать. Его внимание привлёк паренёк с нахальной улыбкой и руками в карманах, который что-то нашёптывал стоящей рядом миловидной девушке. Наконец, на табло загорелся нужный номер, и Орешкин вошёл в назначенный кабинет. За столом его поприветствовал дружелюбный чиновник. По здоровому цвету лица Орешкин понял, что перед ним не человек, а робот. Усевшись напротив, юноша подтвердил личность, приложив палец к датчику, и произнёс:
– Я хочу особую судьбу.
Робот приподнял брови и, как голубь, качнул головой.
– Что вы имеете в виду?
– Я хочу помогать людям. Сделать для них нечто значительное и оставить след в истории. А после, разумеется, пусть увековечат моё имя.
– Понимаю, – обрадовался робот и, застучав по клавиатуре, забормотал, глядя в монитор: – Вам семнадцать лет. Так-так. Особая судьба. Хм… Есть! Химия. У вас превосходная предрасположенность к этой науке. 80%, что вы сделаете серьёзное открытие. 60% – большой артист, но я бы не советовал. Миру нужны учёные. Хотя…
Робот вывел на экран перед Орешкиным данные и диаграммы.
– Химия? – мечтательно задумался юноша. – Подходит. Орешкин – химик. Звучит! Представляю, как народ будет меня провожать…
– Нет, – робот грустно качнул головой.
– Что нет?
– Не будет народ вас провожать. А запомнит вас лишь одна стотысячная человечества.
Орешкин озадачено нахмурился, а чиновник вновь затараторил, глядя в монитор:
– Согласно прогнозу, вы скончаетесь в одиночестве у себя в квартире. Жена уйдёт к другому, устав от вашего рабочего ритма, дети разъедутся, а память о вас почтут лишь трое ближайших коллег.
Орешкин изумился.
– К прочему, – продолжал робот, – для достижения цели вам придётся экономить, монотонно и скучно жить, отказывать себе в отдыхе и удовольствиях, бороться с завистливыми оппонентами…
– Хватит! – возмутился Орешкин. – Вы что мне сейчас предлагаете?
– Особую судьбу, – виновато пробормотал робот.
– Нет, вы, вероятно, не поняли. Я хочу посвятить свою жизнь человечеству… Всему! Большому!
– Превосходный выбор! – обрадовался робот. – Именно это я и предлагаю.
– И чтобы помогать людям, я должен во всём себе отказывать, страдать, а в результате никакой благодарности?
– Будет мемориальная табличка… – застенчиво уточнил робот.
– А что, если выбрать судьбу артиста?
– О, интеллектуального артиста, задевающего тонкие струны человеческой души? – оживился робот и, смотря в монитор, радостно сообщил: – Тогда вас ждут депрессии, самокопания, несчастная личная жизнь… Но когда умрёте, немногочисленные поклонники будут рукоплескать вам на ваших похоронах и искреннее скорбеть об утрате… Год! А потом и они забудут. Особая судьба.
– Прекратите! – рассердился Орешкин. – Тогда кем мне надо стать, чтобы оставить след в истории?
Робот вновь застучал по клавишам.
– Это не особая судьба, – заметил он.
– Хорошо!
– Тут нет конкретной специализации…
– Отлично!
Робот замер и оторвался от монитора.
– В первую очередь, не отказывайте себе ни в чём и посвятите свою жизнь исключительно удовольствиям. Скандалы, несчастные случаи, загулы пойдут вам на пользу. Бесстыдная публичная жизнь привлечёт внимание. Вы станете популярным и знаменитым. Ваше имя узнают миллионы! И когда вы, испытав все возможные наслаждения, трагически погибните, реки слёз прольются по вам.
– И такая судьба есть? – вожделенно выговорил Орешкин пересохшими губами.
– Есть. Выписываем?
Юноша колебался.
Орешкин медленно плёлся по грязному переулку в свою крохотную квартиру. Мимо, обдав его брызгами, пролетел весёлый автомобиль с пареньком и девицей, которых он видел в зале ожидания. Он догадался, какую судьбу они выбрали, и с силой сжал в кармане бланк назначения в лабораторию. Ведь не каждый день судьба дарит человеку шанс стать особенным.
Лил дождь, наполняя улицы мегаполиса сырой дымкой, смешанной со смогом и подсвеченной неоном реклам. Орешкин подошёл к административному небоскрёбу, над которым горела надпись: «Распределение судеб». Юноша поднялся на 145-й этаж, взял талон и сел на диван в ожидании своей очереди. Небольшой зал был заполнен такими же, как он, молодыми людьми – растерянными и не знающими, какую судьбу выбрать. Его внимание привлёк паренёк с нахальной улыбкой и руками в карманах, который что-то нашёптывал стоящей рядом миловидной девушке. Наконец, на табло загорелся нужный номер, и Орешкин вошёл в назначенный кабинет. За столом его поприветствовал дружелюбный чиновник. По здоровому цвету лица Орешкин понял, что перед ним не человек, а робот. Усевшись напротив, юноша подтвердил личность, приложив палец к датчику, и произнёс:
– Я хочу особую судьбу.
Робот приподнял брови и, как голубь, качнул головой.
– Что вы имеете в виду?
– Я хочу помогать людям. Сделать для них нечто значительное и оставить след в истории. А после, разумеется, пусть увековечат моё имя.
– Понимаю, – обрадовался робот и, застучав по клавиатуре, забормотал, глядя в монитор: – Вам семнадцать лет. Так-так. Особая судьба. Хм… Есть! Химия. У вас превосходная предрасположенность к этой науке. 80%, что вы сделаете серьёзное открытие. 60% – большой артист, но я бы не советовал. Миру нужны учёные. Хотя…
Робот вывел на экран перед Орешкиным данные и диаграммы.
– Химия? – мечтательно задумался юноша. – Подходит. Орешкин – химик. Звучит! Представляю, как народ будет меня провожать…
– Нет, – робот грустно качнул головой.
– Что нет?
– Не будет народ вас провожать. А запомнит вас лишь одна стотысячная человечества.
Орешкин озадачено нахмурился, а чиновник вновь затараторил, глядя в монитор:
– Согласно прогнозу, вы скончаетесь в одиночестве у себя в квартире. Жена уйдёт к другому, устав от вашего рабочего ритма, дети разъедутся, а память о вас почтут лишь трое ближайших коллег.
Орешкин изумился.
– К прочему, – продолжал робот, – для достижения цели вам придётся экономить, монотонно и скучно жить, отказывать себе в отдыхе и удовольствиях, бороться с завистливыми оппонентами…
– Хватит! – возмутился Орешкин. – Вы что мне сейчас предлагаете?
– Особую судьбу, – виновато пробормотал робот.
– Нет, вы, вероятно, не поняли. Я хочу посвятить свою жизнь человечеству… Всему! Большому!
– Превосходный выбор! – обрадовался робот. – Именно это я и предлагаю.
– И чтобы помогать людям, я должен во всём себе отказывать, страдать, а в результате никакой благодарности?
– Будет мемориальная табличка… – застенчиво уточнил робот.
– А что, если выбрать судьбу артиста?
– О, интеллектуального артиста, задевающего тонкие струны человеческой души? – оживился робот и, смотря в монитор, радостно сообщил: – Тогда вас ждут депрессии, самокопания, несчастная личная жизнь… Но когда умрёте, немногочисленные поклонники будут рукоплескать вам на ваших похоронах и искреннее скорбеть об утрате… Год! А потом и они забудут. Особая судьба.
– Прекратите! – рассердился Орешкин. – Тогда кем мне надо стать, чтобы оставить след в истории?
Робот вновь застучал по клавишам.
– Это не особая судьба, – заметил он.
– Хорошо!
– Тут нет конкретной специализации…
– Отлично!
Робот замер и оторвался от монитора.
– В первую очередь, не отказывайте себе ни в чём и посвятите свою жизнь исключительно удовольствиям. Скандалы, несчастные случаи, загулы пойдут вам на пользу. Бесстыдная публичная жизнь привлечёт внимание. Вы станете популярным и знаменитым. Ваше имя узнают миллионы! И когда вы, испытав все возможные наслаждения, трагически погибните, реки слёз прольются по вам.
– И такая судьба есть? – вожделенно выговорил Орешкин пересохшими губами.
– Есть. Выписываем?
Юноша колебался.
Орешкин медленно плёлся по грязному переулку в свою крохотную квартиру. Мимо, обдав его брызгами, пролетел весёлый автомобиль с пареньком и девицей, которых он видел в зале ожидания. Он догадался, какую судьбу они выбрали, и с силой сжал в кармане бланк назначения в лабораторию. Ведь не каждый день судьба дарит человеку шанс стать особенным.
Көбүрөөк функцияларды ачуу үчүн кириңиз.
