Иосиф Бродский, очень любивший Баратынского за сходство поэтического дара, даже, несколько дерзко, ставил его выше Пушкина:
«Я думаю, что Баратынский серьезнее Пушкина. Разумеется, на этом уровне нет иерархии, на этих высотах...».
Конечно, согласиться с этим трудно. Да и серьезность – еще не все. И легкокрылость гения не становится менее мудрой от его просветленной улыбки. Скорее наоборот.
Тем не менее, эту конгениальность (ясного солнца одного и ночной холодности другого), несомненно, ощущал и сам Пушкин. Когда, например, предложил Баратынскому издать одной книжкой две поэмы: свой «Домик в Коломне» и его «Бал».
Несомненно и то, что Пушкин понимал Баратынского лучше, чем тот его. Мрачному уму последнего свойственно было смотреть на солнечную «легковесность» Пушкина несколько свысока... И лишь после смерти поэта, разбирая его неопубликованные бумаги, Баратынский с изумлением признал: оказывается, он мыслил!
Такая слепота вообще свойственна русской культуре. Даже Вл. Соловьев не разглядел в Пушкине мыслителя, имея несколько преувеличенное мнение о собственной роли «пророка».
Общественная позиция Пушкина и Баратынского также становится рельефнее, когда мы видим одного на фоне другого.
Пушкин по своей натуре всегда был консерватором и стихийным, если можно так выразиться, монархистом. Он легко примирился с Николаем, покровительствовал любомудрам (будущим славянофилам) и выказывал в конце жизни желание сражаться на поприще политической журналистики на стороне правительства.
Баратынский же навсегда остался в стороне от политики, да и от общества.
Пушкин бурно общался и с западниками, и с будущими славянофилами, со всеми находя общий язык, но всегда оставаясь собой.
Баратынский же замыкался в себе, иногда бросая в тех и других из своего угла колкие эпиграммы. В то время как Пушкин всегда бежал на свет, Баратынский делал шаг назад, в тень. И в конце концов «стал для всех чужим и никому не близким» (Гоголь).
Но и из этой тени часто доходили до ушей света его холодные, безошибочные суждения.
...Век шествует путем своим железным;
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы...
Эти строки стихотворения «Последний поэт» стали причиной второй его смертельной раны.
На Баратынского напал прогрессивный Белинский, усмотрев в этих и подобных им стихах атаку на идеалы просвещения. Причем нападки неистового Виссариона следовали в самом оскорбительном тоне.
Будучи же в ту пору вождем русской критики и ментором молодежи, направляющим сонмы своих поклонников, Белинский имел огромную силу. Одним словом, Баратынскому, и так не избалованному вниманием, был нанесен удар в сердце.
Вообще Белинский, человек даровитый, горячий, но фанатичный и невежественный, воспитанный на демократических брошюрах, стал настоящим злым демоном русской культуры. Высота таких гениев, как Пушкин, Гоголь, Баратынский, была совершенно недоступна его узкому, поверхностному, предельно идеологизированому уму. Зато настроение и культурный уровень эпохи вполне ему соответствовали...
Блок, умирая, язвительно бросит в сторону Белинского в своей «Пушкинской речи»: белый генерал русской интеллигенции (конечно, точнее – красный комиссар), «служака исправный», клеймящий и опечатывающий «своим штемпелем» «все, что появлялось на свет».
На счету Белинского еще одна великая жертва русской культуры – Гоголь.
Ответ этого неистового комсомольца на «Выбранные места из переписки с друзьями», полный все той же неистовой злобы и бесцеремонной ругани, сломил дух великого страдальца и стал, несомненно, одной из причин его преждевременной смерти. Более того, письмо Белинского раскололо и саму русскую культуру на два непримиримых лагеря, предопределив движение России к революционному краху...
Понятно, что за Гоголем, призывавшем к преображению России на путях эволюции и согласия, пошла не в пример меньшая часть, чем за грубым и плоским «предбольшевиком» Белинским, призывавшем к революционной борьбе.
