Быстрее выстрелов есть только память,
Больней штыка есть только череда
Картинок боли на сыром плакате,
Где слёзы скорби и убитая семья.
Страшнее пыток только скептицизм
Прочнее стали только сила обелиска,
Где имена, что растерзал нацизм,
Имена из бесконечно вьющегося списка.
Чище неба только русский ветерок,
Ярче крови только красная гвоздика,
Что медленно упала и уснула у сапог
Медного солдата и воскового крика.
Глубже моря лишь чернеющее дно,
В котором тает раскуроченная память.
Но русской памяти расстаять не дано,
И русскому, навеки, не дадим расстаять.

Это было — август. Я родился, в день, когда убили в поле Щорса»

… последний
Вздох его не был ли моим первым

Боев за коммуну мы смолоду ищем.
За границей в каждой нише по нищему,
Там небо в крестах самолетов – Кладбищем

Марш!
И глина в чавкающем топоте
до мозга костей промерзших ног
наворачивается на чёботы
весом хлеба в месячный паек.

Не до ордена.
Была бы родина.
С ежедневными Бородино.

— Философы нам не нужны.
— Теперь у нас у всех одна философия: борьба против общего врага
— Вот была бы у Вас какая-нибудь военная специальность.
— А какие специалисты Вам нужны?
— Всякие. Хотя бы медицинские сестры.
— Хорошо, я стану медицинской сестрой.

Я вдоль дороги мягкий лен,
Я сон в твоих глазах.
Я сказочных немых персон
Дрожанье на устах.
Я тихий луч и звонкий дрозд.
Я сразу свет и тень.

Попробуй провести меня
Сквозь зимний снежный день.
Я не пойду, я буду здесь,
Я теплых рук боюсь.
Улыбкой пасмурной тебе
С балкона усмехнусь.

...Нужны были годы, огромные древние годы
Псалмов и проклятий, торжеств, ликований – и мглы,
Блистательных царств, урожаев, проказы, невзгоды,
Побед, беззаконий, хвалений и дикой хулы,

Нужны были годы, века безнадёжных блужданий,
Прокисшие хлебы и горький сжигающий мёд,
Глухие века пресмыканья, молитв и рыданий,
Пустынное солнце и страшный пустынный исход,

Мучительный путь сквозь пожары и дымы столетий,
Извечная скука, алчба, торжество и тоска,
Затем чтоб теперь на блестящем салонном паркете
Я мог поклониться тебе, улыбнувшись слегка.

Какие пески отдаляли далёкую встречу,
Какие века разделяли блуждающих нас,
А ныне мы вместе, мы рядом, и вот даже нечем
Засыпать пустыню и голод раскрывшихся глаз.

И только осталось твоё озарённое имя.
Как хлебом питаться им – жадную душу кормить,
И только осталось пустыми ночами моими
Звериную муку мою благодарно хранить.

Спокойно платить этой жизнью, отрадной и нищей,
За нежность твоих – утомлённых любовию – плеч,
За право тебя приводить на моё пепелище,
За тайное право: с тобою обняться и лечь.

Ты рыжей легла пустыней.
Твой глаз
Встаёт, как чёрное солнце,
Меж холмами восставших грудей.

Вечер огненный стынет.
С сердцем, растресканным жаждой,
(Уже не однажды, не дважды...)
Ищу и ищу колодца.

Здесь гибли верблюды и люди.
Под реянье вечных мелодий.
С предсмертным криком о чуде.

Было.
Есть.
Будет.

Под песками отлогих бёдер
Узко
В тугом молчанье
Ходит тугой мускул
От ветра моих желаний.

Будет самум. Тучи!
А мы босы и наги.
В тоске и жажде
Влаги

Распалённый требует рот.
Скоро самум! Могучий
Мелко бьётся живот.
За лёгким взгорьем

Стоит и ждёт верблюд.
Скоро последний труд!
Скоро в песках самума – встреча, крик, борьба.

Алчба!..
Господи, спаси и помилуй.

«Война всегда будет нас волновать — это такая великая беда, которая на четыре года покрыла нашу землю, и это никогда не будет забываться, и всегда к этому будут возвращаться те, кто в какой-то степени владеет пером...»

«По-моему, главное в нëм то, что рос он, окруженный людьми про­стыми и честными, прошедшими через войну,— на­стоящими людьми».

«Мерцал закат, как блеск клинка.
Свою добычу смерть считала»

Наступать — всегда радость, но наступать по неприятельской земле — это радость, удесятеренная гордостью, любопытством и каким-то непреложным ощущением победы. Люди молодцевато усаживаются в седлах. Лошади прибавляют шаг.

Явился к коменданту, держа на запястье бритву, и пригрозил: „Вот я сейчас вскрою себе вены, своей кровью твою морду вымажу, а тебя будут черти жарить на сковороде“ (тот боялся Страшного суда). Вот так меня и отпустили.

Воюю я пока удачно: наступал, брал города, пил спирт, ел кур и уток, особенно мне нравилось варенье; немцы, пытаясь задержать меня, стреляли в меня из пушек, но не попали. Воевать мне понравилось, в тылу гораздо скучнее.

И семь самолётов,
как камни, на нас.
Мне слышен был пушек
отчётливый стук.
На небе чернели снарядов пути,
И я не отвёл каменеющих рук,
Чтоб бросить прицелы
и с пушки сойти.
А пять «фокке-вульфов»
опять в вышине
Стремятся на запад
к чужим облакам,
А двое... кружатся в дыму и огне
И падают вниз
на горящий Альтдамм.
Минута, другая —
и вдруг тишина,
И Одера синяя лента видна,
И виден Победы улыбчивый взгляд.
Сегодня в Альтдамме
отмщён Ленинград!

Все как один мы в строю стоим.
Все как один вспоминаем:
Солдаты усталые взяли Берлин
В солнечном тёплом мае.

Память Победы народа одна.
Льются знакомые песни.
У всякой войны есть святая цена
В отместку «победобесию».

На смену шарам, лентам и швам,
Рассыпанным возле курганов,
На смену прогнившим рекламным щитам,
Улыбкам жлобов и тиранов

Гнилых перегаров, жрущих тупиц,
Парадов кощеевой своры
Придёт и смоет грязь со столиц
Мощь кумачовых просторов!

Бузит пусть нещадно и бьёт через край
Спесь современных холопов -
Вернётся однажды по-новому: знай,
Воинство спасших Европу!

И будет опять на Запад поход!
И следуя правильной моде,
Новые песни мой добрый народ
Сложит о нашей свободе.

Когда я слышу слово культура – моя рука инстинктивно тянется к пистолету

За тридцать веков своей истории Италия пережила много памятных часов. Эти, безусловно, самые торжественные. Я объявляю миру, что война окончена и мир восстановлен.

Необходимо добавить, что это наш мир — римский мир, — который выражается в этих терминах, окончательных и определенных терминах: «Эфиопия — итальянская». Народ Льва Иудейского ясно показал, что он желает жить под опекой итальянского народа

Пули пели мимо. Не попали.
В яму, в ту, что для меня копали,
Видимо, товарищи упали...

Давайте после драки
Помашем кулаками,
Не только пиво-раки
Мы ели и лакали,

Нет, назначались сроки,
Готовились бои,
Готовились в пророки
Товарищи мои.

Но не видно у реки той края,
На исходе лошадиных сил
Вдруг заржали кони, возражая
Тем, кто в океане их топил.

Кони шли на дно и ржали, ржали,
Все на дно покуда не пошли.
Вот и всё. А всё-таки мне жаль их —
Рыжих, не увидевших земли.

О бюргеры Кёльна,
да будет вам срамно!
О граждане Кёльна, как же так?
Вы, трезвые, честные, где же вы были,
Когда, зеленее, чем медный пятак,
Мы в Кёльнской яме
с голоду выли?
Собрав свои последние силы,
Мы выскребли надпись на стенке отвесной,
Короткую надпись над нашей могилой -
Письмо
солдату Страны Советской.

За наши судьбы (личные),
За нашу славу (общую),
За ту строку отличную,
Что мы искали ощупью,

За то, что не испортили
Ни песню мы, ни стих,
Давайте выпьем, мёртвые,
За здравие живых!

Прозрачно всё — и солнечные дни,
И запах моря, и печальный вечер.
Душа моя. Вот мы с тобой одни
На этой догорающей планете.

Как просто всё — по-новому любить
И от всего уйти без сожаленья,
Но ты ещё не можешь позабыть
Тяжёлого земного сновиденья.

Душа моя, что делать мне с тобой?
Как жалкий раб, отпущенный на волю,
Тоскуешь ты о каторге земной,
О человеческой тоскуешь боли...

Есть радость в том, что всё обречено,
Неизмерима и недвижна вечность.
Божественное счастье мне дано —
Пробыть — и возвратиться в бесконечность.

Спал на пуханах, а девятого мая
В мой ДР мы со столбов снимаем флаги
Бегали, махали, где пропасть во ржи
Фед берет трубу и куда-то звонит

«Алло, милиция, мы на Карла Маркса
Здесь четыре пацана, мелкое хулиганство»
Сперва ему не верим — думаем прикол
А потом нас крепят несколько жирных ментов

Я сбежал дворами, пацанов до утра держали
Зато как мы ржали

35 — это не дата!

Самое страшное в мире -
Это быть успокоенным.
Славлю Котовского разум,
Который за час перед казнью
Тело свое граненое
Японской гимнастикой мучил.

Самое страшное в мире -
Это быть успокоенным.
Славлю мальчишек смелых,
Которые в чужом городе
Пишут поэмы под утро,
Запивая водой ломозубой,
Закусывая синим дымом.

Самое страшное в мире -
Это быть успокоенным.
Славлю солдат революции
Мечтающих над строфою,
Распиливающих деревья,
Падающих на пулемет!

— Нет, оставьте! Оставьте, он — тоже,
вжав до боли в прожжённый рукав
рукоядь АКМ, —
повторял я, взъерошив,
лишь во рту пару слов пережав, —
пережав, сука, каждое слово,
как арматуры изломленный крест
и пускай — клонит холодом лома,
кропальком перекованных рельс,
острым колом стропил —
все они перестали,
ты — крыши сколотый шифер помножь,
словно стоны прикровельной стали
и переломленный в горле штык-нож.
И подобно шрапнели, ты лишь помножь его
вшей протертой шинели, и — тут
просто проволок ржавое крошево
да прежних троп перетоптанный грунт.

В упор приклад, сугроб ветер косит,
снял дульный тормоз, и только — она,
примерзших ресниц та февральская просинь,
в нагрудном кармане осталась сполна.
Ревет эстакада металла, проталин,
неровный топот сапог впопыхах —
вы его слышали, его застали
и как только тело присыплет труха
вспомнится как чужой взгляд был погашен,
он — звон осколков гремящих в ушах
пролетающий пухом лебяжьим,
не поднятым весом проложенных шпал.
И снег, и дождь, будто небо пропорото —
то, как у Блока манто-мотылек,
теплом подклада солдатского ворота
я каждое слово о нем приберег.

Прожилкой в камне, он — тенью в пещере,
светом оконным — мерещится он,
осторожно привстав и надсадно ощерясь,
дожимает гашетку до талого в пол,
медная лента слетает со свистом,
он, словно, осечка, что в ухе ревет,
я боюсь — дверь, стена, потолок тот же низко
да лицо в отражении шум бережет —
и тот шум, брат, останется нáдолго с вами —
он останется с вами — тот шум,
я ремнем тем, что снят был со сваи,
петлю вокру́г его шеи сам перевяжу.

Он — Гаер, Юлаев, Иосиф, Варрава,
Волноваха и Новочеркасск —
и прощенья, нет, вовсе не надо,
пока им вполголоса слышен приказ
там, где шершавит пейзаж
то ли клен, то ли ива
двухсотым, трехсотым — прищурил глаза
соснового бора октябрьский ливень,
точно навстречу волнам паруса —
все тело вминая, слегка покосившись,
я подпираю подошвой окно —
подожди! — повторял кто-то трижды,
обхватив вместо рамы цевьё,
и с раскатом хоров миномета,
пролетает мотором с растяжки чека,
я молча сижу, вспоминаю кого-то
и уже не дрожит дирижера рука.

— Я жил не раз, и жить снова не стану,
покуда жив! — говорил, препираясь, поэт, —
Нет, не вернусь! Я каюсь, я каюсь, я каюсь,
но вместо слов только гусениц танковых след.
Там градус — ноль, костылей ж/д оправа,
а дальше, с гор, помню, узкоколейка влита
лицом в упор тому, кто слег да и этого мало,
кому — валета, а кому — вальта.
Турбины лопасть, их множество кружев,
по щеке негладко каплей стекает роса,
теперь не пойдет в козлах стоящих ружей —
в строй, пошереножно.
Левой.
Раз. Два!
И, вот — тишина, она уже всех доканала,
сам недвижно стою, словно именно я,
пока колени стучали по нарам,
нервно в арках царапал гвоздем даты и имена.

‎Нас не надо жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
‎И пред лицами предков сегодня горды и честны.
‎Все мы вышли из пота и грязи в мир крови и гнили
‎Безнадежной любви и кремированной простоты.
‎
‎Их тогда овевали знамёна в цвет новых рассветов,
‎Укрепляли заветы и вера в наш, будущий век.
‎Мы - давно проебали и стяги Советов,
‎И секундную гордость, когда говорят "человек".
‎
‎Нет страны, нет тех флагов - новый русский Октябрь
‎Поглотил, разжевал, превратил их уже в маскарад.
‎Нет единства, нет веры, не осталось любви к Человеку,
‎Нам достались границы и ближущийся смертопад.
‎
‎Мы - последние, знавшие, что Второй Украинский
‎Нëс надежду народам, а не пепел родным городам.
‎Мы же первые, кто объебавшись на вписках,
‎Насмотрелись тиктока и ушли доживать в ЧВК.
‎
‎По выжженной равнине, озираясь, метр за метром,
‎Группа Центр идёт в никуда, отложив на потом тишину.
‎Память предков останется лишь на кремлёвских концертах,
‎Наша сгигет в подъездах, слишком плотно забившись в иглу.
‎
‎Но от этой чужой, плотоядной, пиздливой эпохи,
‎Не останется флагов - их тоже пожрет ураган.
‎Ненасытен Октябрь, не будет предельного срока,
‎Не найти противления тем беспощадным ветрам.
‎
‎Не останется мая, затянутся раны июня,
‎Не задержится в памяти злобный оскал февраля.
‎Но на земли Европы придёт поколение Полудня,
‎Что сумеет мечтать и научится верить в себя.
‎
‎Нас не будут жалеть, мы и сами себя не жалели,
‎Дожигая руины, что строили наши деды.
‎Но остались мы с Родиной в час безразличной метели,
‎С той, что миру однажды подарит победу мечты.

*  *  *
Окоп как змея
Ползет
По склону холма
В нем
Копошатся
Обезумевшие люди
В серых шинелях
Микробы
Под микроскопом
Люди без лиц

*  *  *
Моя нога
Не хотела
Быть со мной
Отскочила
В сторону
У многих
Отскочили головы
И покатились
Под откос
Как головки
Голландского
сыра

*  *  *
С похмелья
Воевать неохота
Ору
Вперед рота
У самого рвота

*  *  *
Человека
Раздавил танк
Кровь на броне
Как пятно
От
Томатного сока

*  *  *
Ни звезды
Ни креста
Ни черта
Волосы
Вместо травы
Торчат
Из земли
На братской могиле

ВТОРАЯ МИРОВАЯ
Ох
Ля
Чох
Бля
Бинт
Винт
Кран
Вен
Был
Бой
Стал
Плен
Папе
В гестапо
Дали
Пилюлю
Пулю
От
Головной
Боли