Bill x Dipper confessions ⚠️🌲

— Зачем вам нужны внутренние органы, которых нужно всю вашу жизнь поддерживать? Разве не органы должны поддерживать тело? Зачем вам хрупкое тело, которое ломается?

У Билла болит сердце. Его, сотканное их нервов, артериальной крови, гладкомышечных лоскутов, болит и ноет в унисон с гастритным желудком и воспалённым аппендиксом.

— Билл, давай мы с тобой поедем в больницу? — упрашивает снова Диппер, игнорируя вопрос об органах уже в восьмой раз за день. А его — Шифра — зацикленная на несовершенстве человеческого тела мысль бьёт по мозгам и себе, и Мейсону.

— Я могу сам вырезать себе аппендикс, — заторможенно мотает головой в знак протеста. Биллу плохо и его тошнит. Юноша понимает, что если бы тот хотел, давно бы достал ножницы и в своей безумной манере испачкал половину комнаты в собственной крови, вырезая болезнь из живота. Нет, даже не так: он бы посчитал это новой идеей, новой причиной, удачным случаем сделать страшное для человеческого ума, устроить представление и излить лишний раз крови. Но страшно не это. Страшно — когда демон этого не хочет.

Картина масляными красками: ужасный, несчастный, больной и болезненный Шифр согнулся сидя, но уже давно не корчаясь, лишь холодный пот и рваные вдохи выдают самые что ни на есть человеческие страдания и боль. На жгучие слезливые глаза, бледность тела и рвоту в синем тазике смотрит такой же хмурый и несчастный Диппер, но вместо страданий за компанию пытает демона жалкой попыткой номер девятнадцать: уговорить на палату, раз дух не в силах поменять состояния своего сосуда.

Да, не может. Он вообще больше ничего не может. Думаете, вступление про невозможность, которой якобы нет, просто вступление? Ленивость письма, конечно, привлекает, оттого всё не к месту кажется.

Он бледнее и мокрее скалярии — тем временем белая рыбка в аквариуме недовольно зыркнула через стекло. Парень пытается дать духу возможность прислушаться:

— Ты можешь терпеть боль дальше, но смотреть я на тебя не могу. Ты знаешь, я не уйду, а тебе не хочется, чтобы я смотрел. Идем, — в одном Диппер был прав — он не уйдет. А в другом нет — Биллу нравится, когда на него смотрят. Особенно, когда больно.

А сейчас Билл не придает этой мысли значения. Билл заболел.

Билл заболел.

То грубое тепло, горячесть, льющаяся волнами на желтовласого, была лишь жаром, простудой, блеклостью на фоне человеческих болезней. Но как же его трясло, о, как же трясло: он принимал всю эту боль впервые, он не знает, как к ней привыкать и не хочет бороться, он совсем-совсем не умеет быть человеком. У него стучит сердце быстрее, чем он успевает выученно дышать, его тело колотит жаром и ознобом, заставляя пот покрывать весь сосуд, и тремор бьёт по конечностям сильно-сильно; у него двигаются мозги в голове в такт нытью желудка, который снова хочет выплеснуть желчь наружу через рот.

И это происходит: вместо ответа даже молчанием, которое бы все равно не спасло ситуацию, но заняло свое место в разговоре-монологе, высокий сгинается над тазом снова. Ну пиздец.

— Так, всё, хватит, — Диппер раздражается, отходит за дверь и спускается по лестнице к кухне. Его телефон лежит на столике, и мысль вызвать врачей, не соглашаясь с сожителем, кажется ему хорошей.

— Сто-ой... — звучит уже отдалённое и страдальное, растворяясь в полустоне. Билл невладает. Мейсону хочется прекратить его мучения.

Он не может понять, почему ему так больно, он не в силах помочь себе, не в силах исправить, когда больно.

Солнце перекатывается на нефелах, шторы принимают свет. Две цифры набраны, гудок громко долбит в уши.

— Алло, скорая?

— Бля-я-я-я, не-ет, — слышно со второго этажа. Несчастье ползёт по полу и кашляет, на мокром от жара лбу прилипли прядочки. Дрожь и ломота в теле будто зудит саму душу Билла. Но он не может.

∆. «Человеческая боль изнутри. Часть I».

Нет никакого связующего в действиях того, у кого своя собственная, неповторимая логика и чьи действия порождают связи, а не наоборот, как происходит у обычных людей.

Обычных людей — тоже не связующее. Не связывает никакой нитью ни то, как долго нужно быть, чтобы быть человеком, ни то, как желать этого: быть хотя бы немного, на часть, но чтобы зримо. Быть похожим на человека.

Отличительный фактор у людей же — человечность, разум, логика для их мышления и невероятно раздутое самолюбие и уверенность в каждом их жизненном дне. У демона самолюбие и уверенность порождаются и порождают зло, когда же у людишек ничего не порождается оттуда и все эти качества родились из ничего. Это не идея, это корень, что ползет по земле, по которой ходят люди и которую травят они же, они же её и лечат, чтобы травить более. Когда действительно чахнет, то они поспевают за ней, выхаживают, строят скворечники из соковых коробок для птиц, которых сбивают на машинах. Люди видят слепо, люди слепые, и если им принадлежат глаза, они никогда ими не воспользуются. К ушам это не относится: они слушают друг друга, слышат голоса радикалов, подначивают глухостью друг друга, превращая их умы в тесные — это их симбиоз.

— Выводы, которые сделал Билл. Вывод из большого вывода, который он не может озвучить в своей голове, потому что это будет означать его слабость — думать и интересоваться бессмысленными и глупыми вещами. А первые два абзаца — отличительная черта меж человеком и зверем. Билл — зверье, оно умное, Билл умное зверье, и он никогда не станет Богом для людей. Потому что люди не поймут его, и от непонимания они умрут, как делают это сейчас. Ему не нужны последователи, не понимающие его идей и логики, ему не нужен человек где-то в шляпе и под тростью, который даже если послушает его божественную речь, не услышит ее. Но а самое главное — ему стало до одури скучно управлять рабами, управлять безнравственностью, порабощать безумие своим безумием. Ему безразлично. Он спит. Он не перемещается. Он не может выйти в двумерный, в трехмерный, в любые другие миры, найти там идею и вдохновение, и ведь дело даже не в собственной невозможности, которой нет. У него больше нет власти, потому что нет рук. И человек хочет это звать "депрессией" — болезнью глупых и немых людей. Болезнью слабых и сильных в человеческом понимании. Болезнью людей.

— Ты молчишь слишком долго.

У человека худой или толстый нрав — знает Билл. Но как же это неподходит под стоящего в комнате; его нрав, его разум, у него ничего не худое и не толстое, у него ничего не эфемерное и не плотное, у него совсем другое, у него другая машина, другой двигатель, шестерёнка работает параллельно часам, и такого Билл видел лишь пару десятков раз за своё долгое пребывание в измерении, которое он ласково стал называть "моё". Но как давно это было; как давно Билл не встречал человеческое создание, мыслящее приближенно к чему-то, что не из его мира, что его породил? Это было тысячу лет назад на человеческой земле, это было пару веков назад на человеческой земле, это было сорок с лишним лет назад на человеческой земле, это есть сейчас. "Какой-то" одаренный монах, вызывающий духа по обрядам; "какой-то" учёный-доктор, грезящий о будущем во времена Ома, лица которого не вспомнит из-за ненадобности; "какой-то" ученый, грезящий о недосягаемом-досягаемом когда-то в то время, когда одна непримечательная изба в лесу была жильем, а не туристическим объектом. Мальчик с созвездием на лбу, который будучи взрослым с созвездием на лбу еще приглядывается Биллу, больше, чем раньше, и появляется желание дать родившемуся под заездами расцвести, показать несуществование грани, которые существует лишь для человеческого разума и больше ни для никого и ничего. Дать свободу, открытую комнату.

Но зачем об этом думать? Зачем это ворошить? Сейчас же никакого действа не выйдет, ведь у демона всё болит.

Тишина перебивается, философские идеи отдаляются от больной головы.