Денозавр в мезозое ❘ Денис Лукьянов 🦖

Наиболее яркие новинки ярмарки будут представлены на экспозиции в виде топ-листов, определенных в пяти номинациях: «Взрослая литература» – 181 книга, «Детская литература» – 69 книг, «Молодежная литература» – 35, «Комиксы» – 36 и «Особое детство» – 45 книг.

И каждый раз, видя лицо очередного эксперта, ведущего, корреспондента, читая то краткую заметку, то эмоциональный пост, ты слышал боль тысячелетия, и перед глазами, как в детстве, за заляпанным стеклом, мерцали картинки забитых до отказа госпиталей, людей под белыми простынями, штабелями, как продукты, сложенных в коридоре, опустевших улиц мегаполисов – шум и возня больше не глушили их стоны. Все кончилось, сказали с экранов, все обошлось, жизнь вернулась в привычное русло: а мир все кричал и кричал. И больше не замолкнет никогда. Только твои герои способны залатать его раны. И то – временно.

Поддавшись колыбельной железной дороги, методичному постукиванию колес, посипыванию соседей и скрипу тележек с едой, даже далекому, звучащему еще меж глухими стонами грома улюлюканью троллей, Ваня засыпает и видит сон – раскрывается книжка-картинка, все цветное, объемное, шатко-валкое. Такие сны случаются редко, быть может – пару раз в жизни, это и не сны вовсе, а наспех сделанные воспоминания: это пахнет изнывающем от летней жары асфальтом, на губах отдает кислотой энергетиков, на теле ощущается нервным зудом начавшейся и длящейся по-нолановски вечно сессией; сухость времени, сырость старой кафедры, потные подмышки одногруппников и багровеющие группы одногруппниц, и голос, стекающий по стенкам и потолку прямо в уши – вздрагиваешь после каждой фразы, точно чувствуешь ее конец, точки тяжелые, литеры на древнем печатном станке.

– Мы с вами наконец пришли к последней лекции, и перед экзаменом поговорим наконец о самом главном – кто есть настоящий художник? – он почесывает густую бороду, и сонный Ваня – бутафорский, из собственного же воспоминания, – вдруг вспоминает его имя, вернее, прозвище, прилипшее засохшей жвачкой под партой так, что не соскрести, и ставшее именем: Хрюмблдор, постоянно роящийся в их омутах памяти. Почему тогда невозможно остановиться – хочется слушать и слушать? Залезает в их мозги! – Вот что я вам скажу, дорогие. Художник тот, кто врет, но врет красиво и со вкусом, да еще и не завирается. Все мы окружены враньем: ради него мы ходим в галереи и покупаем книги, ради него придумали вручать «Оскар» и «Золотую маску». Вранье – составляющая тайны, а где бы мы были без тайн? Не просто же так, как говорил мой знакомый профессор, правда, потом свихнулся совсем, решил отыскать Гиперборею – ну так вот, не зря говорил он, что античная культура, колыбель европейской цивилизации, была подлунной, а не солнечной: культурой тайны и мистики, более всего чтимой на перекрестке всяких дорог.

Ваня задумывается. Как и всегда над словами Хрюмблдора, единственного умеющего по-настоящему дискутировать со студентами, а не доказывать свою правоту и превосходство, единственного не считающего –не нужно залезать в чужие мозги, чтобы знать, - Ваню поступившим по ошибке, по блату: не умете творить, Иван, только выпендриваетесь и кричите, что покорите мир – научитесь сначала держать в руках стамеску, а потом уже станете размахивать скипетром; начните фильтровать фантазии и выдумки, в конце концов – искусство это работа, и работа скучная, механическая, оставьте полет фантазии в детстве.

- Полет фантазии, - вторя Ване, продолжает Хрюмблдор. – Это и есть поток постоянного вранья. Но художник делает это вранье эстетически прекрасным – и из сферы бытового оно переходит в метафизическое….

Хрюмблдор, старый предатель: Ваня из промокшего папье-маше разваливается; горят щеки, клокочет нечто внутри – Хрюмблдор сидит с ним на экзамене, и никого больше в аудитории, и зачетка с «отлично», и столь непривычное недовольное цоканье, а потом – керосин слов, воспламеняется Ваня уже сам, и без того искрит.
– Ну, в вашей оценке, Иван, я ни разу не сомневался, – ритуальное почесывание бороды, попытка вспомнить забытые заклинания любителя-пиромана. – Порываюсь вам весь год кое-что сказать, да все никак с духом не собирался – вы знаете мое отношение к студентам. А вот теперь наконец скажу. Сейчас будете проклинать меня. Ваня, уймите свое вранье и свою фантазию – направьте ее в более созидательное русло. Вы ведь завираетесь, завираетесь! Поверьте, так далеко не уедете. Погубите ведь себя. Это ведь все равно, что прыгать по морю зыбкого песка, морю мертвых – вы же не Одиссей, да и его это ни к чему хорошему не привело. Поймите же, время велики трикстеров давно кончилось, – он захлопывает зачетку, пододвигает к Ване. – Да и время великих творцов – тоже. Вам им не стать. Вы не чувствовать чего-то там, – он тыкает пальцем в потолок, поднимает глаза к небу. – А без этого ни-ни. Хоть обовритесь. Идите, прижгите раны. Знаю же, что пойдете праздновать куда-нибудь в бар по соседству.