Он смотрел на своих последователей, как садовник на взращенный им диковинный сад. В каждом взгляде – отражение его величия, в каждом слове – эхо его мудрости. Тадмавриэль упивался тем, как его слова формируют их сознание, как вера в него становится их единственным компасом в этом хаотичном мире. Он – свет, озаряющий их тьму, ответ на все их вопросы, лекарство от всех их страхов.
Тадмавриэль видел себя не просто человеком, но воплощением идеи, искрой божественного пламени, ниспосланной на землю. Его мысли – как небесные скрижали, высеченные на граните вечности. И чем больше ему поклонялись, тем сильнее крепла его вера в собственное могущество, в абсолютную вседозволенность.
Но среди всей этой серой массы, именуемой его последователями, которые являлись не более чем ступенями на пути к подтверждению своей божественной сущности, выделялся он.
– Закрой свой грязный рот, щенок. – Грубый шёпот слетал с искривленных в гримасе губ Тадмавриэля, пока он всем своим весом придавливал сопротивляющееся тело на холодном каменном алтаре. Наверняка это было неприятно, может быть даже больно. Нежная кожа определённо тёрлась о шершавую поверхность от каждого резкого движения, оставляя красные следы как свидетельство борьбы. Но это хорошо. Ему должно быть больно. Только через боль будут прощены грехи этой потерянной души.
Помимо двух сплетённых тел в церкви больше никого не было. Каменные стены, иссечённые временем, хранили безмолвные истории молитв и отчаяния. Фрески, когда-то яркие и живые, теперь казались выцветшими воспоминаниями, призраками былого величия.
– Ты правда думаешь, что можешь воспротивиться воле Божьей? – Тадмавриэль тяжело дышал, чувствуя, как слюна скапливается во рту. Несмотря на то, что в церкви было до безумия холодно, он ощущал охвативший каждый сантиметр его тела жар.
Искорка греха, запретный плод, вожделение – вот что поднялось в его душе мутным потоком, стоило приметить в толпе этот зазывающий ближе взгляд. Тадмавриэль, провозгласивший себя свободным от слабостей смертных, вдруг обнаружился пленником его плоти. Тадмавриэль, привыкший к молитвам, услышал в его молчании зов. Тадмавриэль купавшийся в любви тысяч, ощутил острую, почти болезненную потребность в его единственном взгляде.
Имя слетело с губ в почти сокровенном жесте, отдавая легкой сладостью на языке.
— Лололошка...
Лололошка был подобен дикой птице, бьющейся в клетке его вожделения. И чем сильнее он сопротивлялся, тем крепче становилась хватка грубых ладоней на юношеском теле. Его «нет» звучало как музыка для ушей Тадмавриэля, как вызов, на который тот жаждал ответить. В этом противостоянии рождалось что-то большее, чем просто похоть, – это была игра, в которой победитель получал всё, а проигравший мирился с действительностью. Его возбуждала сама мысль о том, что он сломит чужую волю, как хрупкий тростник.
Замахнувшись ладонью, Тадмавриэль отвесил звонкую пощёчину этому красивому в своём отчаянии лицу. Звук казался сокрушительным актом дисгармонии. Он врезался в тишину, как молния в ночное небо – короткий, резкий и оглушающе громкий в звенящей пустоте. Эхо, словно призрачные голоса, подхватило его и разнесло под высокими сводами. Шлеп! – и вот уже гул дробится на осколки, отскакивает от каменных стен, танцует между витражами, пока не затихнет, оставив после себя лишь тягучее ощущение чего-то неизбежного.
Холодные пальцы Тадмавриэля вцепились в челюсть Лололошки, до боли сжимая его щёки. Осунувшееся от возраста лицо наклонилось ближе.
– Разве ты не понимаешь, что делаешь себе только хуже? Чем сильнее ты сопротивляешься, тем сильнее я ощущаю вожделение внутри себя. Ты можешь сделать задачу проще для нас обоих. Отпусти свои страхи и сомнения. Растворись в этих ощущениях и прими свою судьбу. – Не проявлявший до этого ни капли нежности мужчина внезапно словно потеплел. Его взгляд перестал быть враждебным, а хватка – дикой. Шероховатая ладонь в почти отеческом жесте провела по раскрасневшейся щеке.
– Я мог бы сделать тебя своим наместником. Нет... Я мог бы позволить появиться второму божеству в своей религии. Только прекрати сопротивляться.