“Я знаю, существует масса проблем у родственников погибших с выплатами, у бойцов с заключениями медкомиссий, с получением выплат по ранению”.
“Даже заключение ВВК, которое было направлено в Луганск для красной печати, была неправильно указана наша воинская часть. Специально это было сделано или это якобы направлено — непонятно”.
“Я была 20 марта в Донецке, в личном присутствии мой сын написал рапорт по семейным обстоятельствам, этот рапорт был направлен Луговому замполиту Василию Анатольевичу, который со всеми подтверждающими документами, что ребенок остался без попечителя родителей. До сих пор рапорт не прочитан. Ничего не изменилось”.
“Не раз просила, что если я задаю вам вопросы, вы ответьте мне честно на них. Где мой сын? Как? И что? Личные вещи вы так же забираете, вы не даете ни телефоном толком пользоваться, ничего! Последний раз я своего сына слышала 20 марта. Что с ним, где он и как, вообще ничего не понятно”.
“Владимир Владимирович, я уже не верю в то, что обещают”
“Дали какой-то “Кеторол” — живи с ним. Ну, типа, обезболишься — и поползёшь. Вы всё равно мясо, на вас вообще всем похер — вот так сказал их командир и отправил на боевое задание в сторону Успеновки”
“Половину выплат не выплатили. Заработная плата 39 тысяч. Хотя вы с экрана телевизора говорили: всё пересчитать, всё ребятам отдать. То есть, получается, без вести пропали — никому ничего”
“Много рассказывал о несправедливом отношении командиров, о вымогании денег — для того, чтобы уехать в отпуск, для того, чтобы позвонить родным”
“Горячая линия СВО не работает, никакую информацию они не дают. Пытаемся найти своими силами, но очень хочется содействия. Потому что, когда привлекали папу к службе, очень много обещали, также обещали поддержку. Поэтому я прошу вашу поддержку и прошу найти моего отца”.
“Их причем вот с этим Сашей, Саша был буквально несколько недель, или 10 дней, что-то такое, после инсульта, их вдвоем загрузили в этот Камаз, тогда на ВВК не взяв, и привезли в Бахмут”.
“Я была уверена, что он просто сидит там в желтой зоне и ремонтирует машины, а тот Саша варит им супы”.
“Он все время мне периодически писал, звонил”.
“Он делился какой-то информацией, как проходит подготовка. Она была такая достаточно быстрая, экспресс-подготовка. Две недели что-то по полигонам побегали, там постреляли. Ему дали пулемет. То есть он стал пулеметчиком”.
“А у него опыта-то боевого нет, ну то есть, по сути, получается, там три месяца всего он в армии, а до этого он не служил нигде. <…> Воздух, да, и попадали. А он просто стоит. Он никакой реакции не провёл и просто стал как вкопанный. И от второй мины, которая прилетела, Сашке отрывает ногу”.
“Ну и дальше написали, что он без вести пропал в документах, которые отправили его супруге. Типа без вести пропал. Ну, потому что как бы его смерти бойцы не видели, потому что, когда они его в БТР пытались затолкать, он еще живой был”.
“Нас подвергают насилию, пыткам, унижениям, оскорблениям <…> обращаться не дают, ВВК комиссию проходить не дают, просто сразу сажают на борт и отправляют за ленту, где уже мы не сможем ничего даже сказать, если даже и скажем, то смысла уже не будет”.
“В СОЧах я не был, ни от кого не убегал, ни от кого не укрывался, не уклонялся <…> Нас могут прям завтра вывезти, они угрожают то, что вывезут на передок без ВВК, без документов”.
“Командование избило его и поставило на тумбочку. Сейчас вот он в данный момент стоит и с места не сдвигается”.
“У меня офицер вон сидел, играл за ноутом в доту — для понимания, за моим ноутом, кстати. Я — срочник, на тот момент 18-летний пацан — читает, редактирует план боевой подготовки полка. У меня нет доступа к секретке, а это секретка 1-го уровня”.
“Нивы не доезжают. Все воруется на стадии отправки и от пока едет все. В одной области минус пять, в другой минус три, и в третьей минус две, а было всего десять. Я слышал то, что прям на передке бывает такое, что “обнуляют” и прям забирают карту”.
“Если человек, грубо говоря, выйдет в поле, и его заметит дрон, а рядом находятся свои — его свои пристрелят”.
“Те, кто возвращается абсолютно здоровыми — это те, кто гасятся: найдут норку, сядут, выключат рацию и сидят, ждут. Таких много очень. Их могут “обнулить” спокойно, это в порядке вещей на передке”.
“Это Россия. Пока ты отсудишь эти выплаты, да, с бюджета — уже отсудят родственники, вот. То есть уже будет не важно тебе. Если ты подписал контракт, там год судиться — через год точно не будет вопросов никаких у человека. Его обычно не бывает уже через полгода — ни вопросов, ни человека”.
“Я знал, что все, это мое крайнее БЗ. Больше я там не окажусь, потому что мне уже тогда, как бы, варианты такие, что платишь энную сумму и ну, скажем, те же кадыровцы, да, списывают. Переводят к себе, списывают. Примерно 20 тысяч евро”.
“И это сопровождение должно было меня отвезти сначала в часть и сразу потом на передок <…> Там просто будет билет в один конец, такие были, то есть их на передок сразу отправляют”.
“За четыре месяца ни одного звонка, никаких поисков моих не было… Ни врачи, ни военная полиция, ни военные, ни командование, вообще никто”.
“По большей части идеологическая накачка на передке идет: делай это и будешь жить. Уже после первого, ну максимум второго БЗ, до человека доходит, что на самом деле он воюет просто, ну, ни за что”.
“Их привезли в ростовский ангар для подписки контракта, но оказалось, что они подписывали не контракт, а какое-то соглашение, так как их избивали дубинами, заставили подписывать кучу бумаг”.
“Также у моего сына не уплачены никакие деньги: ни заработной платы, ни губернаторских, ни вообще ничего, никаких, ни три миллиона”.
“Даже пенсию ребенок мой получает, как простой человек. <…> Почему он не военную пенсию получает? Почему он получает просто пенсию в 10 тысяч?”
“Вышел какой-то мужлан и сказал: зэков нарожали, приперлись сюда, какого хрена вы сюда претесь, чешите отсюда, чтобы я вас и близко не видел. Начальник к вам не выйдет”.
“Я даже в чем-то понимаю, какая проблема: сторона, которая осталась дома, которая ждет своего мужа, она не понимает, как жить без него. Есть очень много сложностей, есть очень много мыслей дурных, которые лезут в голову”.
“Они стали другими, они стали черствее. Они стали немножко жестче. Их жены не видят от них привычных ласковых слов, потому что он солдат, он сейчас вынужден так жить. Он проходит ежедневно через ад… Сторона, которая ждет дома, она просто не понимает”.
“Какое-то время всё они нас напинали, заходит опять этот ФСИНовец в маске и говорит, у вас, говорит, выбор есть. Говорит: вот либо будете, буквально скажу, отъебаны, либо есть у вас вот вариант. Замечательный. Возьмите эту бумажку, подпишите, и все будет у вас хорошо”.
“Нам выдали лопатки саперные и сказали: копайте. Копали мы траншеи, копали мы окопы, норки копали. И как-то ни у кого даже вопрос, ну кто-то боялся даже заикнуться, почему мы там типа не тренируемся, не стреляем, ничего”.
“Вы, говорит, животные, я вас прямо сейчас вас здесь прихуярю. Мне говорит, ничего не стоит, что вы там сдохнете, что вы тут сдохнете <…> Ну, ребята, наверное, метров сто они прошли. Там и с танков стреляли, и с артиллерии стреляли, и дроны пикировали. То есть, ну, может, метров сто, дай бог, они, наверное, прошли. <…> И всё, ну, ребята легли там”.
“У них забирают телефоны, все личные вещи, в том числе крестики, цепочки, карты, и что к ним приставили охрану”.
“Просим помочь определить местонахождение наших родных и предотвратить их отправку на передовую”.
“Очень вас прошу. Пожалуйста, разберитесь в этом, дайте мне отпуск”
“Медицинская помощь оказана не была, были только снимки о переломах, осколочных ранениях”.
“Было заключение врачей отправить его на лечение по месту жительства”.
“Мне супруг сообщил, что его везут неизвестно куда, неизвестно зачем. Потом, как оказалось, его отправили, как он мне сообщил, на усиление в военную полицию”.
“Я заметил, работая санитаром, что да, большинство правая, ну, у большинства правая отсутствует”.
“Самое сложное — дойти до противника, а самое страшное — когда тебя бросают твои товарищи. Ты надеешься на их поддержку, а они убегают”.
“Когда ты приходишь с задачи, и у тебя, ты обнаруживаешь, что у тебя не пришла зарплата, как бы, и ты начинаешь переживать за свою зарплату, чтобы у тебя дома было все хорошо. Ты отвлекаешься от того, чтобы как выполнить тебе нормально задачу, подготовить нормально бойцов, потому что ты, тебя разрывают на части, можно сказать”.
“Мы редко взаимодействуем с другими бригадами, батальонами и из-за этого бывают такие случаи, что воюем друг с другом”.
“Для меня, в принципе, уже поражение, так как я потерял ногу <…> а так, лично, победа — когда все это закончится”.
“Ну то есть они хотят сжечь меня, мою собаку Нюшу, прикрываясь лицемерной заботой о детях. Да вам на детей наплевать!”
“Я надеюсь, что в следующую Государственную Думу придут ребята, которые прошли войну, фронтовики, и мы отменим эти кретинские, ублюдочные, идиотские законы, которые ну позорят нас и отталкивают нас даже не в средневековье, а в какое-то просто днище”.
