3/3
Но есть и ещё причина. Даже среди людей, морально осуждающих российскую агрессию и рискующих сесть из-за этого в тюрьму и идущих за эту в тюрьму, находится не так много тех, кто решается целиком и полностью прямо встать на сторону жертвы агрессии. Диктатура боится, что их станет больше, боится примеров. Поэтому у неё был свой интерес не давать лишнего усиления моему голосу и не подчёркивать те особенности моего дела, о которых я только что говорил. Я старался заострить внимание общественности именно на этих особенностях.
А вот доказывать агрессору, что он агрессор, попирающий все международно-признанные нормы права, я в отличие от моих адвокатов действительно не пытался. В этом столько же смысла, сколько в дискуссии о правах человека с режимом Гитлера или с аналогичным ему режиму Сталина. Кстати, пусть судья вспомнит, какая статья УК карает за приравнивание сталинского режима к гитлеровскому.
А вот в чём я и мои адвокаты едины, так это в том, что моё дело не может рассматриваться вне контекста идущей войны, оно часть этой войны. И попытки моих адвокатов разговаривать на языке права с властями агрессора лишь еще раз иллюстрируют: когда говорят пушки, право молчит.
Моё дело не в про свободу слова. На этой войне слово — это тоже оружие, которое тоже убивает. Украинцы пишут мое имя на снарядах, уничтожающих путинское отребье, вторгшееся на их землю. Смерть российско-фашистским захватчикам, смерть Путину, новому Гитлеру, убийце и подлецу! Слава Украине, героям слава! У меня всё.
