Меня качает, как тростинку на ветру.
Чужое замечание я хватаю, на ус (свой и кошачий) лениво наматываю, чешу кошку за ухом и выношу вердикт прежде, чем отпустить окончательно: «Она мне все горшки перевернет»
Будто и вправду о цветах волнуюсь. Чушь же. Просто за животным мне не усмотреть: рано или поздно я не вернусь домой, а оно останется там в полном одиночестве. Это ведь почти живодерство, а воздержание почти альтруизм.
Лунный свет пробивает сквозь острые пики домов, падает на узкую улочку и лениво её облизывает, освещая. Касается лацканов тренча и лица Достоевского: я с интересом подмечаю то, как привычно нездоровое оно раскраснелось после выпитого алкоголя. И упускаю момент, когда оно оказывается слишком близко. Задумчивое, с нахмуренными тонкими бровями и подрагивающими губами. Пальцы у Фёдора тоже еле заметно подрагивают, когда он пытается избавить меня от следов кошачьего преступления — я их накрываю своими горячими ладонями. На пробу. Сжать, утихомирить, стабилизировать, прижать узкую длань к своей одежде окончательно, да так, чтобы не отцепился, пока я голову клоню ниже. Вторгаюсь в личное пространство. Не я это начал, но схватывать на лету всегда умел, потому штора из плотных тёмных волос Достоевского теперь сокрыла за собой два лица. Я, ведомый исключительно выпитым спиртным и духом авантюризма, задумываюсь всего на парочку коротких мгновений, которых бы и в помине не было, будь передо мной какая-нибудь милая официантка, которую я ждал до конца её смены на скамье около входа в кафе. Фёдор тянет на неё с натяжкой, при чем очень сильной, когда ставишь тройку ученику из большой жалости к нему и нежелания иметь дел с ним после. Жалею ли Достоевского? О, нет. Да и зачем? Разве меня добиваются? Но мне правда любопытно. Это дурацкое свойство меня пьяного: цепляться за короткую мысль и бесконечно развивать её.
Я-таки клюю его в уста. Поцелуем это назвать сложно, сложнее, чем поставить тройку. Вздыхаю, кажется, очень шумно и разочарованно через нос, опаляя лицо напротив: на вкус как сакэ. Либо я не распробовал, но все моё любопытство стремительно поугасало, заставляя отстраниться и повернуться на пятках прочь, сверля взглядом ночное небо. Здесь были видны звезды. Район обошла световая слепота, а грудь больше не согревало прикосновениями. Но и я не мерз: тяжело окочанеть, пока в тебе бултыхается виски с водкой.
— Выйдем на трассу. Мне нужно домой, полить азалии. Принесу тебе одну, когда зацветет. Если зацветет.
