«Размышляя о Воскресении Христа, мы понимаем наше собственное будущее. Непостижимость Бога в откровении означает, что для христианина будущее все ещё открыто и полно возможностей», –
Вольфхарт Панненберг, «Вера и реальность» (1977)
🪶Объективный мир есть лишь изначальная, ещё бессознательная поэзия духа (noch bewußtlose Poesie des Geistes).
🪶Из обыденной действительности нас выводят лишь два пути — поэзия, перемещающая нас в идеальный мир, и философия, заставляющая исчезнуть перед нашим взором реальный мир.
🪶Однако если только искусство может придать общезначимую объективность тому, что философ способен изобразить лишь субъективно, то из этого следует еще один вывод: поскольку философия, а вместе с философией и все науки, следующие за ней по пути совершенствования, были рождены и питаемы поэзией, то можно ожидать, что, достигнув своего завершения, они вернутся отдельными потоками в тот всеобщий океан поэзии, из которого они вышли. Что окажется тем промежуточным звеном, которое вернет философию к поэзии, в общем предвидеть нетрудно, так как подобное звено уже существовало в виде мифологии до того, как произошло это необратимое, как нам теперь представляется, разделение*. Но как может возникнуть такая мифология, которая будет открытием не отдельного поэта, а некоего нового рода, как бы воплощающего в себе единого поэта,– это проблема, решение которой зависит только от будущих судеб мира и дальнейшего хода истории.
➖➖➖➖➖➖➖➖➖
* Дальнейшее развитие этой мысли содержится в исследовании о мифологии, над которым уже в течение ряда лет ведется работа и которое вскоре выйдет в свет.
«Болеро»Мориса Равеля расширило понятие повторения больше, чем мы могли предположить до того, точно так же, как бибоп расширил, с другой стороны, и без того широкий диапазон разнообразных возможностей, предоставленных джазовым музыкантам, включая таких религиозных музыкантов, как Колтрейн.
...когда мы слышим, как самый великий новатор века, основоположник современной космологии, создатель воистину всеобъемлющего интеллектуального синтеза, воплощенного в уравнениях, призывает интуицию в помощь разуму и провозглашает «воображение подлинной питательной почвой науки», и, идя ещё дальше, объявляет благом для ученого обладание подлинно «артистическим видением» — не дает ли это нам право считать поэтический метод столь же законным, сколь и логический?
Что ведёт дальше и видит дальше: дискурсивная мысль или поэтический эллипсис? Из этой первобытной ночи, откуда ощупью ищут выход двое слепорожденных — один во всеоружии научного снаряжения, другой, опираясь только на озарения своей интуиции, кто поднимется первым, узревши больше фосфорических сполохов? Ответ не имеет значения. Тайна едина.
Аналогическая и символическая мысль, озарения сопрягающего образа, игра его соответствий, тысяча цепочек связей и причудливых ассоциаций и, наконец, великий дар языка, воплощающий само движение Бытия, открывает поэту сверхреальность, неведомую науке. Есть ли диалектика более внятная человеку и более упоительная? Когда философы оставляют пустовать метафизический порог, поэт заступает на место метафизика, и тогда уже поэзия, а не философия становится истинной «дочерью изумления», говоря словами античного философа, которому она всегда была крайне подозрительна.
Но поэзия не столько форма познания, сколько образ жизни — и жизни целостной. Поэт жил в человеке пещерном, он останется жить и в человеке атомного века, ибо он неотъемлем от самого человека. Из жажды поэтической, жажды духовной родились религии, и дар поэзии вечно возжигает божественную искру, высекая её из человеческого кремня. Когда рушатся мифологии, божественное находит в поэзии прибежище, а может быть, и грядущее пристанище.
И словно одна великая живая строфа, она заключает в объятия настоящего всё былое и всё грядущее, всё человеческое и сверхчеловеческое, всё пространство планетарное и вселенское. Темнота, которую ей ставят в вину, присуща не её существу, светоносному по природе, а той ночи, которую она изучает и обязуется изучать: ночью души и тайны, окутывающей человека. Её реченье всегда отвергает темноту, и это реченье не менее требовательно, чем язык науки.
Дождь мангровым деревом крону корней раскинул над Городом.
Молокососы-кораллы множат упорно в извести мглистой свои малокровные орды,
И нагая, как ретиарий, Идея под хлещущим гребнем в сквере косы рассыпала гордо.
Пой, поэма, под громкий гогот вод неотвратимость темы,
Пой, поэма, под дробный топот вод неукротимость темы,
Ей право первой ночи непорочных Пророчиц,
Расколот золотой кокон и тонет в лилово-синей трясине ночи.
И у меня на подушке, о плутовка! на теплой опушке дремы
Разметалась, ворочается, заголилась бесстыдно роза поэмы.
Боже великий, смеха владыка, земля, что дымится на вертеле ветра, как мясо вепря,
Вдовые глины под ласкою ливней невинных, луга под босыми ногами бессонных,
И пенные росы, грунтовые воды, как вина, на них ли настоен напиток забвенья?
Господи Боже, Боже великий, смеха владыка, здесь снов земные угодья,
Здесь к непогоде в дюны уходит эхо от многоярусной ярости моря,
Здесь смертный одр земли в испарине, новорожденный час в свивальниках и в моем сердце просодия невиданной оды.
V
Мы ваших приходов постигли величье в тщедушной и душной тщете столичной жизни, обугленной в тигле будней,
Но резко пахнуло озоном прозрений, смыслом смолистым на мокрую зелень при первых порывах бури,
Вы нам облик людской вернули, вы нас лепите заново, Ливни, и под маску-личину проник запах свежей глины.
Но на высотах орлиных ужель не обрящем память?
Иль пропоем забвенью псалом в темной аллее сада, топча листы золотые библии листопада?
Тропы в тюльпанных полях сновидений, озер обмелевших бельма, кость камня в горле колодца ужель недостойны пера стихотворца!
Старинные розы в руках инвалида, дети в дупле столетней оливы, над гроздью муската грузные осы, пчела над левкоем и узкие лестницы в тайных покоях вдовых молний ужель не достойны ни слова?
Нежность агав и алоэ, сладострастье магнолий и безгрешных бесплодье, земля, иссушенная познания зноем.
Зеленоволосые грозы плетут изумрудные косы, глядясь в зеркала банкиров.
В батистовой тине, в муслиновом иле тонет облик богини.
И молодые идеи садятся за стол со столпами империи. Безмолвные толпы строятся немо строка за строкою на белых полях поэмы.
Залейте, Ливни, крутые утесы, залейте, залейте кресты и стелы, надгробья Габсбургов, катафалки маршалов, мавзолеи елея, ульи лжи.
Развейте, развейте с крутого утеса прах войн недавнего прошлого, развейте над морем и пепел белых, приплывших когда-то на каравеллах.
И пусть он вечно сидит на железном троне, на четырех ветрах, на чугунной треноге, на голой скале под грозовым небом, обуреваемый своим бредом, что преисполнил народы гневом.
И будет виться над морем вечно дым злодеяний и благодеяний, зола преданий, житий, сказаний – истории головешки
Пока в лепрозориях и обителях терпкий запах термитов и дух пьянящий белой малины узор свой сплетают и на ноги ставят Принцев болящих...
«Я хотел, я хотел жить с людьми, но земля явила нам душу свою чужестранку....
Против рационализма и научного функционализма эпохи Просвещения Шеллинг и Бальтазар выступают вместе в том смысле, что они очень серьезно относятся к мифу и высоко ценят его, хотя последний сопротивляется спекулятивной онтологии первого. Как уже говорилось выше, Шеллинг посвящает последние этапы своей философской карьеры разработке философии мифологии (а затем и откровения); Бальтазар посвящает четвертый том* своей «Эстетики» «Царство метафизики в античности» Гомеру, Гесиоду, Пиндару, Эсхилу, Софоклу и Платону. Конечно, нельзя сказать, что Бальтазар считал миф как таковой богословски непригодной категорией, хотя он и отвергает пагубную модель мифологизации, которая извлекает или абстрагирует аисторические истины из событий истории. Подлинный миф, однако, наполняет грубую фактичность тайной.
Действительно, для Бальтазара метафизика включает миф как откровение о смысле бытия. Мифопоэтическое воображение не только ценно как предварительное формирование отношений между Богом и миром, но и библейское откровение «происходит в том же формально-антропологическом локусе, где мифопоэтическое воображение создавало свои образы вечного... [и] в котором осуществляется вся философско-мифологическая постановка вопроса [человека]».
Бальтазар оставляет открытой возможность того, что истинный свет Божий озаряет мифы и спекулятивную философию, пусть и косвенно, так что эти образы могут привести искателя истины к Богу откровения.
Он выражает особое сочувствие и восхищение русским религиозным духом, который, в некоторой степени в духе мифологических интересов позднего Шеллинга, не является нетерпимым к античному, языческому прошлому.
«Размышляя о Воскресении Христа, мы понимаем наше собственное будущее. Непостижимость Бога в откровении означает, что для христианина будущее все ещё открыто и полно возможностей», –
Вольфхарт Панненберг, «Вера и реальность» (1977)
«Болеро»Мориса Равеля расширило понятие повторения больше, чем мы могли предположить до того, точно так же, как бибоп расширил, с другой стороны, и без того широкий диапазон разнообразных возможностей, предоставленных джазовым музыкантам, включая таких религиозных музыкантов, как Колтрейн.
...когда мы слышим, как самый великий новатор века, основоположник современной космологии, создатель воистину всеобъемлющего интеллектуального синтеза, воплощенного в уравнениях, призывает интуицию в помощь разуму и провозглашает «воображение подлинной питательной почвой науки», и, идя ещё дальше, объявляет благом для ученого обладание подлинно «артистическим видением» — не дает ли это нам право считать поэтический метод столь же законным, сколь и логический?
Что ведёт дальше и видит дальше: дискурсивная мысль или поэтический эллипсис? Из этой первобытной ночи, откуда ощупью ищут выход двое слепорожденных — один во всеоружии научного снаряжения, другой, опираясь только на озарения своей интуиции, кто поднимется первым, узревши больше фосфорических сполохов? Ответ не имеет значения. Тайна едина.
Аналогическая и символическая мысль, озарения сопрягающего образа, игра его соответствий, тысяча цепочек связей и причудливых ассоциаций и, наконец, великий дар языка, воплощающий само движение Бытия, открывает поэту сверхреальность, неведомую науке. Есть ли диалектика более внятная человеку и более упоительная? Когда философы оставляют пустовать метафизический порог, поэт заступает на место метафизика, и тогда уже поэзия, а не философия становится истинной «дочерью изумления», говоря словами античного философа, которому она всегда была крайне подозрительна.
Но поэзия не столько форма познания, сколько образ жизни — и жизни целостной. Поэт жил в человеке пещерном, он останется жить и в человеке атомного века, ибо он неотъемлем от самого человека. Из жажды поэтической, жажды духовной родились религии, и дар поэзии вечно возжигает божественную искру, высекая её из человеческого кремня. Когда рушатся мифологии, божественное находит в поэзии прибежище, а может быть, и грядущее пристанище.
И словно одна великая живая строфа, она заключает в объятия настоящего всё былое и всё грядущее, всё человеческое и сверхчеловеческое, всё пространство планетарное и вселенское. Темнота, которую ей ставят в вину, присуща не её существу, светоносному по природе, а той ночи, которую она изучает и обязуется изучать: ночью души и тайны, окутывающей человека. Её реченье всегда отвергает темноту, и это реченье не менее требовательно, чем язык науки.
Дождь мангровым деревом крону корней раскинул над Городом.
Молокососы-кораллы множат упорно в извести мглистой свои малокровные орды,
И нагая, как ретиарий, Идея под хлещущим гребнем в сквере косы рассыпала гордо.
Пой, поэма, под громкий гогот вод неотвратимость темы,
Пой, поэма, под дробный топот вод неукротимость темы,
Ей право первой ночи непорочных Пророчиц,
Расколот золотой кокон и тонет в лилово-синей трясине ночи.
И у меня на подушке, о плутовка! на теплой опушке дремы
Разметалась, ворочается, заголилась бесстыдно роза поэмы.
Боже великий, смеха владыка, земля, что дымится на вертеле ветра, как мясо вепря,
Вдовые глины под ласкою ливней невинных, луга под босыми ногами бессонных,
И пенные росы, грунтовые воды, как вина, на них ли настоен напиток забвенья?
Господи Боже, Боже великий, смеха владыка, здесь снов земные угодья,
Здесь к непогоде в дюны уходит эхо от многоярусной ярости моря,
Здесь смертный одр земли в испарине, новорожденный час в свивальниках и в моем сердце просодия невиданной оды.
V
Мы ваших приходов постигли величье в тщедушной и душной тщете столичной жизни, обугленной в тигле будней,
Но резко пахнуло озоном прозрений, смыслом смолистым на мокрую зелень при первых порывах бури,
Вы нам облик людской вернули, вы нас лепите заново, Ливни, и под маску-личину проник запах свежей глины.
Но на высотах орлиных ужель не обрящем память?
Иль пропоем забвенью псалом в темной аллее сада, топча листы золотые библии листопада?
Тропы в тюльпанных полях сновидений, озер обмелевших бельма, кость камня в горле колодца ужель недостойны пера стихотворца!
Старинные розы в руках инвалида, дети в дупле столетней оливы, над гроздью муската грузные осы, пчела над левкоем и узкие лестницы в тайных покоях вдовых молний ужель не достойны ни слова?
Нежность агав и алоэ, сладострастье магнолий и безгрешных бесплодье, земля, иссушенная познания зноем.
Зеленоволосые грозы плетут изумрудные косы, глядясь в зеркала банкиров.
В батистовой тине, в муслиновом иле тонет облик богини.
И молодые идеи садятся за стол со столпами империи. Безмолвные толпы строятся немо строка за строкою на белых полях поэмы.
Залейте, Ливни, крутые утесы, залейте, залейте кресты и стелы, надгробья Габсбургов, катафалки маршалов, мавзолеи елея, ульи лжи.
Развейте, развейте с крутого утеса прах войн недавнего прошлого, развейте над морем и пепел белых, приплывших когда-то на каравеллах.
И пусть он вечно сидит на железном троне, на четырех ветрах, на чугунной треноге, на голой скале под грозовым небом, обуреваемый своим бредом, что преисполнил народы гневом.
И будет виться над морем вечно дым злодеяний и благодеяний, зола преданий, житий, сказаний – истории головешки
Пока в лепрозориях и обителях терпкий запах термитов и дух пьянящий белой малины узор свой сплетают и на ноги ставят Принцев болящих...
«Я хотел, я хотел жить с людьми, но земля явила нам душу свою чужестранку....
Против рационализма и научного функционализма эпохи Просвещения Шеллинг и Бальтазар выступают вместе в том смысле, что они очень серьезно относятся к мифу и высоко ценят его, хотя последний сопротивляется спекулятивной онтологии первого. Как уже говорилось выше, Шеллинг посвящает последние этапы своей философской карьеры разработке философии мифологии (а затем и откровения); Бальтазар посвящает четвертый том* своей «Эстетики» «Царство метафизики в античности» Гомеру, Гесиоду, Пиндару, Эсхилу, Софоклу и Платону. Конечно, нельзя сказать, что Бальтазар считал миф как таковой богословски непригодной категорией, хотя он и отвергает пагубную модель мифологизации, которая извлекает или абстрагирует аисторические истины из событий истории. Подлинный миф, однако, наполняет грубую фактичность тайной.
Действительно, для Бальтазара метафизика включает миф как откровение о смысле бытия. Мифопоэтическое воображение не только ценно как предварительное формирование отношений между Богом и миром, но и библейское откровение «происходит в том же формально-антропологическом локусе, где мифопоэтическое воображение создавало свои образы вечного... [и] в котором осуществляется вся философско-мифологическая постановка вопроса [человека]».
Бальтазар оставляет открытой возможность того, что истинный свет Божий озаряет мифы и спекулятивную философию, пусть и косвенно, так что эти образы могут привести искателя истины к Богу откровения.
Он выражает особое сочувствие и восхищение русским религиозным духом, который, в некоторой степени в духе мифологических интересов позднего Шеллинга, не является нетерпимым к античному, языческому прошлому.
🪶Объективный мир есть лишь изначальная, ещё бессознательная поэзия духа (noch bewußtlose Poesie des Geistes).
🪶Из обыденной действительности нас выводят лишь два пути — поэзия, перемещающая нас в идеальный мир, и философия, заставляющая исчезнуть перед нашим взором реальный мир.
🪶Однако если только искусство может придать общезначимую объективность тому, что философ способен изобразить лишь субъективно, то из этого следует еще один вывод: поскольку философия, а вместе с философией и все науки, следующие за ней по пути совершенствования, были рождены и питаемы поэзией, то можно ожидать, что, достигнув своего завершения, они вернутся отдельными потоками в тот всеобщий океан поэзии, из которого они вышли. Что окажется тем промежуточным звеном, которое вернет философию к поэзии, в общем предвидеть нетрудно, так как подобное звено уже существовало в виде мифологии до того, как произошло это необратимое, как нам теперь представляется, разделение*. Но как может возникнуть такая мифология, которая будет открытием не отдельного поэта, а некоего нового рода, как бы воплощающего в себе единого поэта,– это проблема, решение которой зависит только от будущих судеб мира и дальнейшего хода истории.
➖➖➖➖➖➖➖➖➖
* Дальнейшее развитие этой мысли содержится в исследовании о мифологии, над которым уже в течение ряда лет ведется работа и которое вскоре выйдет в свет.
