ничего нового
25.04.202507:00
Когда говорят, что “каждый второй брак в Казахстане заканчивается разводом”, хочется добавить: НЕТ. Просто в 2024 году зарегистрировали 124 тысячи браков и 61 тысячу разводов — но это браки и разводы разных пар. И так обычно статистику разводов не считают.
Лучший показатель, на который ориентируются исследователи — коэффициент разводов на 1 000 человек населения. Это позволяет сравнивать данные между странами и отслеживать динамику по годам. Если смотреть на такую статистику в Казахстане, видно, как она постепенно росла с 1,84 в 2000-м до 3,23 в 2019-м, затем временно снизилась в пандемию, но к 2024 году снова вернулась к доковидному уровню — 2,01. Важно отметить, что в городах Казахстана уровень разводов стабильно выше, чем в сельской местности: в 2019 году — 4,05 против 2,06 на 1000 человек, в 2024 году — 2,39 против 1,38. Это различие может быть связано с более высокой доступностью юридической помощи, меньшей стигматизацией развода и иным социальным климатом в городах.
С такой статистикой Казахстан в последние десятилетия стабильно входит в категорию стран с высоким уровнем разводов. Мы в топ-15 стран по количеству разводов в мире. Не топ-2, потому что статистика в 4 развода на 1000 людей в городах была только в 2019 году и с тех пор до такого уровня больше не поднималась. Так почему обычно люди разводятся?
Во-первых, один из самых важных факторов, влияющих на уровень разводов — это насколько просто в стране юридически оформить развод. В странах с более либеральным законодательством, как в большинстве стран Западной Европы, разводиться легче — и именно там разводы встречаются чаще. Также и у нас в Казахстане. В странах же Латинской Америки, где развод либо сильно стигматизирован, либо юридически сложен, уровень разводов ниже. В краткосрочной перспективе упрощение развода вызывает всплеск — это эффект «накопленных» браков, где пары давно хотели разойтись. В долгосрочной — меняется само отношение к браку: его начинают реже воспринимать как пожизненное обязательство, что влияет на число новых союзов.
Во-вторых, международные исследования показывают устойчивую связь между ранним вступлением в брак и высоким риском развода. В исследовании Нигерии выяснилось, что браки, заключённые до 20 лет, в 4 раза чаще заканчиваются разводом, чем те, что заключаются после 25. Браки, заключённые в возрасте от 18 до 21 года, имеют самые высокие показатели разводов в США. Почему? Экономическая нестабильность, эмоциональная незрелость и быстрое расхождение жизненных целей. Dall’Agnola и Thibault (2021) показывают, что ранние браки - один из главных предикторов ранних разводов и в Казахстане: треть всех разводов происходит в первые четыре года, а 61,5% в течение первого десятилетия брака. Казахстанская молодежь вступает в брак рано и так же рано разводится на фоне изменений в обществе, цифровизации и новых взглядов на роли мужчин и женщин.
Отдельное внимание стоит уделить связи между азартными играми и разводами. Исследования всё чаще указывают на прямую и тревожную взаимосвязь между игровой зависимостью и распадом браков. В США уровень разводов среди патологических игроков достигает 53,5%, а в Великобритании — до 65% при наличии зависимости у одного из партнёров. По словам премьер-министра Алихана Смаилова, в 2023 году около 40% разводов в Казахстане были связаны с лудоманией. Хотя точность этой цифры ещё требует проверки, очевидно, что рост онлайн-гемблинга, нелегальных платформ и вовлечённости молодёжи в ставки влияет не только на индивидуальное благополучие, но и на устойчивость семей в стране.
И куча других факторов влияют на разводы, все сюда не влезет..
Так что, да, разводы — это своего рода социальный термометр. И то, что он сегодня показывает, — повод не к тому, чтобы “спасать институт семьи”, а чтобы задуматься: как поддержать семьи так, чтобы они не распадались от стресса, бедности, изоляции и отсутствия перспектив. И даже когда разводятся люди, как сделать так, чтобы это было максимально безопасно.
Лучший показатель, на который ориентируются исследователи — коэффициент разводов на 1 000 человек населения. Это позволяет сравнивать данные между странами и отслеживать динамику по годам. Если смотреть на такую статистику в Казахстане, видно, как она постепенно росла с 1,84 в 2000-м до 3,23 в 2019-м, затем временно снизилась в пандемию, но к 2024 году снова вернулась к доковидному уровню — 2,01. Важно отметить, что в городах Казахстана уровень разводов стабильно выше, чем в сельской местности: в 2019 году — 4,05 против 2,06 на 1000 человек, в 2024 году — 2,39 против 1,38. Это различие может быть связано с более высокой доступностью юридической помощи, меньшей стигматизацией развода и иным социальным климатом в городах.
С такой статистикой Казахстан в последние десятилетия стабильно входит в категорию стран с высоким уровнем разводов. Мы в топ-15 стран по количеству разводов в мире. Не топ-2, потому что статистика в 4 развода на 1000 людей в городах была только в 2019 году и с тех пор до такого уровня больше не поднималась. Так почему обычно люди разводятся?
Во-первых, один из самых важных факторов, влияющих на уровень разводов — это насколько просто в стране юридически оформить развод. В странах с более либеральным законодательством, как в большинстве стран Западной Европы, разводиться легче — и именно там разводы встречаются чаще. Также и у нас в Казахстане. В странах же Латинской Америки, где развод либо сильно стигматизирован, либо юридически сложен, уровень разводов ниже. В краткосрочной перспективе упрощение развода вызывает всплеск — это эффект «накопленных» браков, где пары давно хотели разойтись. В долгосрочной — меняется само отношение к браку: его начинают реже воспринимать как пожизненное обязательство, что влияет на число новых союзов.
Во-вторых, международные исследования показывают устойчивую связь между ранним вступлением в брак и высоким риском развода. В исследовании Нигерии выяснилось, что браки, заключённые до 20 лет, в 4 раза чаще заканчиваются разводом, чем те, что заключаются после 25. Браки, заключённые в возрасте от 18 до 21 года, имеют самые высокие показатели разводов в США. Почему? Экономическая нестабильность, эмоциональная незрелость и быстрое расхождение жизненных целей. Dall’Agnola и Thibault (2021) показывают, что ранние браки - один из главных предикторов ранних разводов и в Казахстане: треть всех разводов происходит в первые четыре года, а 61,5% в течение первого десятилетия брака. Казахстанская молодежь вступает в брак рано и так же рано разводится на фоне изменений в обществе, цифровизации и новых взглядов на роли мужчин и женщин.
Отдельное внимание стоит уделить связи между азартными играми и разводами. Исследования всё чаще указывают на прямую и тревожную взаимосвязь между игровой зависимостью и распадом браков. В США уровень разводов среди патологических игроков достигает 53,5%, а в Великобритании — до 65% при наличии зависимости у одного из партнёров. По словам премьер-министра Алихана Смаилова, в 2023 году около 40% разводов в Казахстане были связаны с лудоманией. Хотя точность этой цифры ещё требует проверки, очевидно, что рост онлайн-гемблинга, нелегальных платформ и вовлечённости молодёжи в ставки влияет не только на индивидуальное благополучие, но и на устойчивость семей в стране.
И куча других факторов влияют на разводы, все сюда не влезет..
Так что, да, разводы — это своего рода социальный термометр. И то, что он сегодня показывает, — повод не к тому, чтобы “спасать институт семьи”, а чтобы задуматься: как поддержать семьи так, чтобы они не распадались от стресса, бедности, изоляции и отсутствия перспектив. И даже когда разводятся люди, как сделать так, чтобы это было максимально безопасно.
11.04.202505:21
Почему одни культурные различия становятся политическими, а другие — нет? И как это вообще изучают.
Иногда кажется, что если группы в обществе отличаются языком, историей или религией, то конфликт почти неизбежен. Но исследования говорят, что не все так однозначно: различие само по себе необязательно приводит к напряжению. Оно становится важным, только если за него дают политические очки.
Есть одно очень показательное исследование, которое я люблю объяснять студентам. Его провёл политолог Дэниел Познер в далеком 2004. Оно построено на методе, который называется естественный эксперимент (natural experiment). Это, по сути, эксперимент, который “случился сам по себе", без вмешательства учёного. Исследователь не может, как в лаборатории, взять две группы людей и заставить их жить по разным правилам. Но иногда в реальности возникают ситуации, где всё уже разделилось - и всё, что остаётся, это сравнить.
В данном случае такую возможность даёт граница между двумя странами. По одну сторону границы - одни и те же этнические группы живут в одной политической системе. По другую - в другой.
Культура, язык, история схожи, а вот условия политической жизни - разные. Именно это и позволяет «проверить», как именно политика влияет на то, станет ли этничность важной или нет.
В данном случае - это граница между Малави и Замбией, двумя соседними странами в Восточной Африке. По обе стороны границы живут одни и те же этнические группы - например, чева и тумбука:
их язык, культура и образ жизни схожи, они жили на этих землях задолго до появления государственной границы и прошли через похожий опыт колониального и постколониального периода.
Но! В Малави эти две группы - чева и тумбука - достаточно большие, чтобы влиять на политику. Политики борются за их голоса, строят на них свои кампании. В итоге появляется соперничество: каждая группа начинает видеть в другой — политического оппонента. Люди чаще голосуют по этническому признаку, между группами возникает напряжение.
А вот в Замбии - эти же самые чева и тумбука живут по другую сторону границы, но их меньше, и в масштабах страны они не играют заметной политической роли. Политики не ориентируются на них, не используют этничность как инструмент. Поэтому и у самих людей нет особой причины думать о себе как о "разных" в политическом смысле. Различия остаются, но они не становятся поводом для конфликта.
Познер провёл опросы по обе стороны границы, проверяя, насколько сильно люди подчеркивают свою этническую принадлежность, насколько негативно или нейтрально они относятся к "другой" группе, и с кем готовы вступать в коалиции. Результаты предельно ясны: влияет не сама этничность, а контекст, в котором она становится политически выгодной.
Это и есть главная идея: политическая значимость идентичности зависит от того, как устроена конкуренция, какие есть партии, как выстроены правила доступа к власти и ресурсам.
Этот вывод важен не только для Африки. Так в некоторых обществах, особенно постколониальных или постимперских, идентичности вроде этничности, языка, религии, региона становятся политическими не потому, что “люди разные”, а потому что кто-то делает их важными для выборов, кадровой политики, образования или публичной легитимности.
И тут мы возвращаемся к политике как системе стимулов. Политики будут использовать любую доступную линию раскола, если это даёт электоральную выгоду. И не будут использовать её, если это не приносит никаких плюшек. Понятное дело, что не бывает нейтральной культуры или аполитичного разнообразия. Вопрос не в том, чтобы "избавиться от различий", а в том, какие различия мы поощряем институционально.
Иногда кажется, что если группы в обществе отличаются языком, историей или религией, то конфликт почти неизбежен. Но исследования говорят, что не все так однозначно: различие само по себе необязательно приводит к напряжению. Оно становится важным, только если за него дают политические очки.
Есть одно очень показательное исследование, которое я люблю объяснять студентам. Его провёл политолог Дэниел Познер в далеком 2004. Оно построено на методе, который называется естественный эксперимент (natural experiment). Это, по сути, эксперимент, который “случился сам по себе", без вмешательства учёного. Исследователь не может, как в лаборатории, взять две группы людей и заставить их жить по разным правилам. Но иногда в реальности возникают ситуации, где всё уже разделилось - и всё, что остаётся, это сравнить.
В данном случае такую возможность даёт граница между двумя странами. По одну сторону границы - одни и те же этнические группы живут в одной политической системе. По другую - в другой.
Культура, язык, история схожи, а вот условия политической жизни - разные. Именно это и позволяет «проверить», как именно политика влияет на то, станет ли этничность важной или нет.
В данном случае - это граница между Малави и Замбией, двумя соседними странами в Восточной Африке. По обе стороны границы живут одни и те же этнические группы - например, чева и тумбука:
их язык, культура и образ жизни схожи, они жили на этих землях задолго до появления государственной границы и прошли через похожий опыт колониального и постколониального периода.
Но! В Малави эти две группы - чева и тумбука - достаточно большие, чтобы влиять на политику. Политики борются за их голоса, строят на них свои кампании. В итоге появляется соперничество: каждая группа начинает видеть в другой — политического оппонента. Люди чаще голосуют по этническому признаку, между группами возникает напряжение.
А вот в Замбии - эти же самые чева и тумбука живут по другую сторону границы, но их меньше, и в масштабах страны они не играют заметной политической роли. Политики не ориентируются на них, не используют этничность как инструмент. Поэтому и у самих людей нет особой причины думать о себе как о "разных" в политическом смысле. Различия остаются, но они не становятся поводом для конфликта.
Познер провёл опросы по обе стороны границы, проверяя, насколько сильно люди подчеркивают свою этническую принадлежность, насколько негативно или нейтрально они относятся к "другой" группе, и с кем готовы вступать в коалиции. Результаты предельно ясны: влияет не сама этничность, а контекст, в котором она становится политически выгодной.
Это и есть главная идея: политическая значимость идентичности зависит от того, как устроена конкуренция, какие есть партии, как выстроены правила доступа к власти и ресурсам.
Этот вывод важен не только для Африки. Так в некоторых обществах, особенно постколониальных или постимперских, идентичности вроде этничности, языка, религии, региона становятся политическими не потому, что “люди разные”, а потому что кто-то делает их важными для выборов, кадровой политики, образования или публичной легитимности.
И тут мы возвращаемся к политике как системе стимулов. Политики будут использовать любую доступную линию раскола, если это даёт электоральную выгоду. И не будут использовать её, если это не приносит никаких плюшек. Понятное дело, что не бывает нейтральной культуры или аполитичного разнообразия. Вопрос не в том, чтобы "избавиться от различий", а в том, какие различия мы поощряем институционально.
01.04.202510:35
Счастье не любит тишину: Антропологическое объяснение
Мы любим ссылаться на все-диджитал, что мир стал чуть ли ненастоящим, притворным, и все дело в социальных сетях (а теперь и в ИИ). Инстаграм стал злодеем — мы там делимся только хорошим. И не дай боже, нас сглазят. Поэтому и всеми любимое «счастье любит тишину». Что ж.
На самом деле, еще далеко до соцсетей мы делились с окружающими приятными новостями. И, также как и сейчас, обычно это были только и только хорошие вести о наших жизнях.
Например, когда девушка получала предложение руки и сердца, новость разносилась по району в течение дня — невеста забегала к подругам и сестрам, а вместе будущие молодожены заходили в гости к родственникам, рассказывали друзьям, получали поздравления, а кто-то и вовсе выбегал на улицу, чтобы крикнуть соседям: «Она сказал да!» Звучит знакомо, не правда ли? Сегодня мы постим фотографии с колечком и ждем лайков, комментариев, реакций — цифровой эквивалент одобрительных возгласов и хлопков по плечу.
Антропологи называют это «эффектом постоянного присутствия» (“ambient co-presence”) — когда соцсети позволяют нам ощущать близость даже на расстоянии, особенно когда расстояние стало таким легкодоступным (привет, глобализация). Например, в исследованиях британского антрополога Дэниэля Маккея (2018) говорится о филиппинских мамах, работающих в Великобритании: они общаются с детьми по видеосвязи, как будто находятся рядом, «присутствуют» в их жизни и делятся этим в соцсетях, ожидая поддержки от своего окружения.
То же самое касается и других радостных событий — выпускного, рождения ребенка, новой работы, переезда. Раньше люди собирали гостей, устраивали застолья, рассказывали о своих достижениях в узком кругу. Сегодня это в дополнение к офлайн происходит в ленте: цифровая платформа дополнила кухонные посиделки, но суть осталась той же — мы всегда делились радостью и искали подтверждение нашего счастья у других.
А теперь к главному: я лично часто пощу своего парня в инстаграме, и если это кого-то раздражает — возможно, вам просто стоит представить, что я радостно выбежала во двор к соседям с криком: «Смотрите, какой он у меня классный!»
Ведь это так и есть.
Мы любим ссылаться на все-диджитал, что мир стал чуть ли ненастоящим, притворным, и все дело в социальных сетях (а теперь и в ИИ). Инстаграм стал злодеем — мы там делимся только хорошим. И не дай боже, нас сглазят. Поэтому и всеми любимое «счастье любит тишину». Что ж.
На самом деле, еще далеко до соцсетей мы делились с окружающими приятными новостями. И, также как и сейчас, обычно это были только и только хорошие вести о наших жизнях.
Например, когда девушка получала предложение руки и сердца, новость разносилась по району в течение дня — невеста забегала к подругам и сестрам, а вместе будущие молодожены заходили в гости к родственникам, рассказывали друзьям, получали поздравления, а кто-то и вовсе выбегал на улицу, чтобы крикнуть соседям: «Она сказал да!» Звучит знакомо, не правда ли? Сегодня мы постим фотографии с колечком и ждем лайков, комментариев, реакций — цифровой эквивалент одобрительных возгласов и хлопков по плечу.
Антропологи называют это «эффектом постоянного присутствия» (“ambient co-presence”) — когда соцсети позволяют нам ощущать близость даже на расстоянии, особенно когда расстояние стало таким легкодоступным (привет, глобализация). Например, в исследованиях британского антрополога Дэниэля Маккея (2018) говорится о филиппинских мамах, работающих в Великобритании: они общаются с детьми по видеосвязи, как будто находятся рядом, «присутствуют» в их жизни и делятся этим в соцсетях, ожидая поддержки от своего окружения.
То же самое касается и других радостных событий — выпускного, рождения ребенка, новой работы, переезда. Раньше люди собирали гостей, устраивали застолья, рассказывали о своих достижениях в узком кругу. Сегодня это в дополнение к офлайн происходит в ленте: цифровая платформа дополнила кухонные посиделки, но суть осталась той же — мы всегда делились радостью и искали подтверждение нашего счастья у других.
А теперь к главному: я лично часто пощу своего парня в инстаграме, и если это кого-то раздражает — возможно, вам просто стоит представить, что я радостно выбежала во двор к соседям с криком: «Смотрите, какой он у меня классный!»
Ведь это так и есть.
11.03.202505:46
40% людей в мире не имеют доступа к образованию на родном языке — говорится в свежем отчете ЮНЕСКО. Миллионы детей и взрослых вынуждены учиться на языках, которые они плохо понимают, что приводит к снижению качества образования, росту неравенства и маргинализации целых групп населения.
Почему это происходит?
1) В ряде стран по-прежнему доминируют языки бывших метрополий, а местные языки остаются на периферии образовательных систем.
2) Государственные программы нередко продвигают один официальный язык, а остальные маргинализируются. Это ведет к постепенному вытеснению языкового многообразия.
3) Дети мигрантов и беженцев оказываются в ситуации, когда не могут получить образование на языке, который знают лучше всего, что усугубляет их положение и ограничивает социальные перспективы. Не всегда предоставляются программы по натурализации — обучению локального языка. А когда предоставляются, зачастую бывают очень некачественные.
Эти тенденции нельзя рассматривать в отрыве от глобальных политических процессов. Президент США Трамп подписал указ, объявляющий английский официальным языком США. Это отменяет прежние требования к государственным учреждениям предоставлять переводы и услуги на других языках, но не запрещает этого полностью. Это может затруднить доступ к государственным услугам и голосованию для неанглоязычных граждан, повлиять на системы образования, особенно на двуязычные программы, усилить стигматизацию и дискриминацию по языковому признаку и изменить политику интеграции и ассимиляции иммигрантов.
В России Владимир Путин усиливает давление на мигрантов, требуя от них не только владения русским языком, но и сдачи экзаменов по «русской культуре». Внесенный в Госдуму в 2024 году законопроект предусматривает запрет зачислять в школу детей иностранцев, не знающих русский язык. Это может усилить социальную изоляцию и спровоцировать рост преступности, как говорят правозащитники.
В Казахстане продолжаются дискуссии о статусе языков, где процесс то укрепления казахского, то укрепления русского сопровождается тревогами о непонятном статусе языков вообще. Несмотря на значительный рост числа казахоязычных школьников — в 2023 году 70% выпускников окончили школы с казахским языком обучения, тогда как 10 лет назад их было менее 50% — инфраструктура образования не поспевает за этими изменениями. Половина библиотечного фонда школ до сих пор русскоязычная, и преподавание сложных дисциплин, особенно точных наук, часто сопровождается нехваткой качественных учебников и контента на казахском языке.
Системное вытеснение родных языков — это не просто вопрос удобства или образовательной политики. Это инструмент формирования новых границ включения и исключения. В истории уже были примеры того, как под предлогом унификации власти целенаправленно стирали культурную идентичность народов. Сегодня мы видим, как этот процесс продолжается, но уже в новом формате и с новыми обоснованиями.
Почему это происходит?
1) В ряде стран по-прежнему доминируют языки бывших метрополий, а местные языки остаются на периферии образовательных систем.
2) Государственные программы нередко продвигают один официальный язык, а остальные маргинализируются. Это ведет к постепенному вытеснению языкового многообразия.
3) Дети мигрантов и беженцев оказываются в ситуации, когда не могут получить образование на языке, который знают лучше всего, что усугубляет их положение и ограничивает социальные перспективы. Не всегда предоставляются программы по натурализации — обучению локального языка. А когда предоставляются, зачастую бывают очень некачественные.
Эти тенденции нельзя рассматривать в отрыве от глобальных политических процессов. Президент США Трамп подписал указ, объявляющий английский официальным языком США. Это отменяет прежние требования к государственным учреждениям предоставлять переводы и услуги на других языках, но не запрещает этого полностью. Это может затруднить доступ к государственным услугам и голосованию для неанглоязычных граждан, повлиять на системы образования, особенно на двуязычные программы, усилить стигматизацию и дискриминацию по языковому признаку и изменить политику интеграции и ассимиляции иммигрантов.
В России Владимир Путин усиливает давление на мигрантов, требуя от них не только владения русским языком, но и сдачи экзаменов по «русской культуре». Внесенный в Госдуму в 2024 году законопроект предусматривает запрет зачислять в школу детей иностранцев, не знающих русский язык. Это может усилить социальную изоляцию и спровоцировать рост преступности, как говорят правозащитники.
В Казахстане продолжаются дискуссии о статусе языков, где процесс то укрепления казахского, то укрепления русского сопровождается тревогами о непонятном статусе языков вообще. Несмотря на значительный рост числа казахоязычных школьников — в 2023 году 70% выпускников окончили школы с казахским языком обучения, тогда как 10 лет назад их было менее 50% — инфраструктура образования не поспевает за этими изменениями. Половина библиотечного фонда школ до сих пор русскоязычная, и преподавание сложных дисциплин, особенно точных наук, часто сопровождается нехваткой качественных учебников и контента на казахском языке.
Системное вытеснение родных языков — это не просто вопрос удобства или образовательной политики. Это инструмент формирования новых границ включения и исключения. В истории уже были примеры того, как под предлогом унификации власти целенаправленно стирали культурную идентичность народов. Сегодня мы видим, как этот процесс продолжается, но уже в новом формате и с новыми обоснованиями.
23.02.202507:41
Камеры в российском Петербурге настроят на распознавание этноса — чтобы следить за мигрантами
Когда возникает разговор об обмене «свободы» на «безопасность» в нашем регионе, я стараюсь перевести обсуждение на тему «непреднамеренно преднамеренных последствий». Особенно в нашем регионе, где безопасность — это лишь иллюзия, а истинная причина столь масштабного наблюдения чаще всего связана с контролем, а не защитой.
Системы, которые якобы созданы для обеспечения безопасности, легко могут быть использованы против маргинализированных сообществ, создавая пропасть между теми, кто чувствует себя защищённым, и теми, кто чувствует себя мишенью. Когда технологии начинают отслеживать такие характеристики, как «этническая принадлежность», это перестает быть вопросом общественной безопасности и превращается в инструмент профилирования и укрепления системного неравенства.
Опасность заключается в том, что подобные практики всегда становятся нормой под предлогом национальной безопасности. После того как такие меры введены, их сложно отменить. То, что оправдывалось борьбой с преступностью, быстро становится инструментом подавления и ксенофобии. Этнические меньшинства начинают задерживать чаще, маргинализируя их ещё больше. Стереотипы укрепляются, а большинство верит в них, не осознавая, что система изначально настроена против тех, кого она якобы защищает.
Тогда встает вопрос: кто определяет, что такое «безопасность» и кто за неё в итоге платит?
Когда возникает разговор об обмене «свободы» на «безопасность» в нашем регионе, я стараюсь перевести обсуждение на тему «непреднамеренно преднамеренных последствий». Особенно в нашем регионе, где безопасность — это лишь иллюзия, а истинная причина столь масштабного наблюдения чаще всего связана с контролем, а не защитой.
Системы, которые якобы созданы для обеспечения безопасности, легко могут быть использованы против маргинализированных сообществ, создавая пропасть между теми, кто чувствует себя защищённым, и теми, кто чувствует себя мишенью. Когда технологии начинают отслеживать такие характеристики, как «этническая принадлежность», это перестает быть вопросом общественной безопасности и превращается в инструмент профилирования и укрепления системного неравенства.
Опасность заключается в том, что подобные практики всегда становятся нормой под предлогом национальной безопасности. После того как такие меры введены, их сложно отменить. То, что оправдывалось борьбой с преступностью, быстро становится инструментом подавления и ксенофобии. Этнические меньшинства начинают задерживать чаще, маргинализируя их ещё больше. Стереотипы укрепляются, а большинство верит в них, не осознавая, что система изначально настроена против тех, кого она якобы защищает.
Тогда встает вопрос: кто определяет, что такое «безопасность» и кто за неё в итоге платит?
18.04.202506:48
Когда я только начинала свой бакалавр, одним из популярных направлений среди международников было миротворчество и медиация. Я туда, конечно, не пошла, потому что решила, что сравнительная политология поприкольнее, но вплоть до магистратуры брала предметы по этому направлению. Особенно интересной для меня была тема женщин в миротворчестве. Не из-за стереотипа, что “женщины вот такие прекрасные, спасательницы”, а потому что действительно было интересно, почему там, где в принятии решений участвуют женщины, меньше войн, а соглашения о мире после конфликта длятся дольше.
Исследование Krause, Krause и Bränfors (2018) показывает, что это не про репрезентацию ради галочки, а про устойчивость мира. И не просто устойчивость — а долгосрочную, с конкретными измеримыми эффектами.
Авторы проанализировали 82 мирных соглашения, заключённых с участием женщин в 1989–2011 годах, и задались одним очень прагматичным вопросом: повышает ли участие женщин шанс, что конфликт не вспыхнет снова?
Ответ — да, и причём с эффектом, который трудно проигнорировать. Если женщины участвуют в переговорах — вероятность устойчивого мира возрастает примерно на 20%. Если они подписывают соглашение или участвуют в его реализации — вероятность того, что мир продержится 15 лет, вырастает уже на 35%. Причём это не просто корреляция естественно. В модели учтены ключевые переменные: уровень насилия, число погибших, политический режим, география, вовлечённость международных акторов, длительность конфликта. Эффект остаётся значимым даже под контролем этих факторов.
Так почему же это происходит? Женщины, вовлечённые в мирный процесс, часто представляют не только себя, но и более широкие коалиции — от учителей до матерей погибших, от активистских групп до медицинских работников. Вместе с собой они приносят в повестку переговоров темы, которые обычно не считают "миротворческими": образование, здравоохранение, репарации, поддержка пострадавших. Но именно эти темы, как показывают и другие исследования, уменьшают вероятность рецидива конфликта, потому что адресуют его коренные причины. То есть женщины чаще фокусируются на устранении самих условий, из которых рождается насилие.
Не любое участие женщин в мирных переговорах действительно что-то меняет. Если они просто «для галочки» сидят за столом, но не участвуют в принятии решений, это почти не влияет на результат. Другое дело — когда женщины связаны с гражданским обществом: с учителями, врачами, активистками. Когда они участвуют в так называемой Track II Diplomacy — это неофициальные переговоры, где представители общества, а не только политики, обсуждают пути к миру. В таких случаях женщины приносят с собой важные темы: справедливость, восстановление, заботу о людях. И именно это помогает построить более устойчивый мир, потому что меняется сам подход к тому, каким он должен быть
Авторы исследования говорят, что мирное соглашение — это не только про прекращение стрельбы. Это про то, какое будущее будет выстраиваться после. Кто будет услышан, чьи травмы будут признаны, и кто получит доступ к восстановлению. Если в этом будущем нет тех, кто тащил на себе войну, кто заботился, лечил, восстанавливал — устойчивости не будет. Потому что мир — это не только про элитные компромиссы. Это про доверие, легитимность и включённость.
И именно поэтому участие женщин — не опция, а условие.
Исследование Krause, Krause и Bränfors (2018) показывает, что это не про репрезентацию ради галочки, а про устойчивость мира. И не просто устойчивость — а долгосрочную, с конкретными измеримыми эффектами.
Авторы проанализировали 82 мирных соглашения, заключённых с участием женщин в 1989–2011 годах, и задались одним очень прагматичным вопросом: повышает ли участие женщин шанс, что конфликт не вспыхнет снова?
Ответ — да, и причём с эффектом, который трудно проигнорировать. Если женщины участвуют в переговорах — вероятность устойчивого мира возрастает примерно на 20%. Если они подписывают соглашение или участвуют в его реализации — вероятность того, что мир продержится 15 лет, вырастает уже на 35%. Причём это не просто корреляция естественно. В модели учтены ключевые переменные: уровень насилия, число погибших, политический режим, география, вовлечённость международных акторов, длительность конфликта. Эффект остаётся значимым даже под контролем этих факторов.
Так почему же это происходит? Женщины, вовлечённые в мирный процесс, часто представляют не только себя, но и более широкие коалиции — от учителей до матерей погибших, от активистских групп до медицинских работников. Вместе с собой они приносят в повестку переговоров темы, которые обычно не считают "миротворческими": образование, здравоохранение, репарации, поддержка пострадавших. Но именно эти темы, как показывают и другие исследования, уменьшают вероятность рецидива конфликта, потому что адресуют его коренные причины. То есть женщины чаще фокусируются на устранении самих условий, из которых рождается насилие.
Не любое участие женщин в мирных переговорах действительно что-то меняет. Если они просто «для галочки» сидят за столом, но не участвуют в принятии решений, это почти не влияет на результат. Другое дело — когда женщины связаны с гражданским обществом: с учителями, врачами, активистками. Когда они участвуют в так называемой Track II Diplomacy — это неофициальные переговоры, где представители общества, а не только политики, обсуждают пути к миру. В таких случаях женщины приносят с собой важные темы: справедливость, восстановление, заботу о людях. И именно это помогает построить более устойчивый мир, потому что меняется сам подход к тому, каким он должен быть
Авторы исследования говорят, что мирное соглашение — это не только про прекращение стрельбы. Это про то, какое будущее будет выстраиваться после. Кто будет услышан, чьи травмы будут признаны, и кто получит доступ к восстановлению. Если в этом будущем нет тех, кто тащил на себе войну, кто заботился, лечил, восстанавливал — устойчивости не будет. Потому что мир — это не только про элитные компромиссы. Это про доверие, легитимность и включённость.
И именно поэтому участие женщин — не опция, а условие.
से पुनः पोस्ट किया:
Насильственный экстремизм и котики
09.04.202504:06
AI и не только для дисера
Вроде как начала продвигаться в работе над диссертацией. Честно говоря, тут главная эмоция — злость на себя, что можно уже сделать и жить спокойно, но посмотрим, насколько меня хватит. Решила поделиться с вами инструментами, которыми пользуюсь при написании.
1. researchrabbit.ai. Вообще, он существует сто лет, ещё до того, как к любому сервису с минимальным количеством алгоритмов стало модно добавлять приставку ai. Что делает: находит связи между статьями, показывает новые публикации и неочевидный тематический и около контент. Очень удобно.
2. deepl write. Помогает оттачивать формулировки, сделать текст более удобочитаемым. Для меня, с моей тягой к очень-сложно-подчинённым предложениям — просто находка. Есть галочка «писать академическим языком».
* тут у академиков будут возражения, что дисер никто читать не будет, но вдруг: стараюсь стараться для потенциальных читателей.
3. perplexity.ai. Не очень часто пользуюсь, но иногда хочется каких-то инсайтов — бывает, заставляет подумать про вещи под новым углом. Плюс неплохо парсит по разным официальным сайтам нужные документы, до которых не всегда дотягивается обычный гуглпоиск.
4. scite.ai. Создан именно для написания академических текстов. Отвечает коротко; делает удобный список референсов. И пишет соответствующим языком, с цитированиями по всем правилам. Но всё равно приходится перепроверять, потому что не всегда корректно интерпретирует; так что в основном для поиска исследований.
5. mendeley. Тоже старичок; крут для систематизации скачанных материалов, был бы полезен для цитирования, если бы не дурацкие ГОСТ-стандарты, в которые он не умеет.
** В этом плане как раз очень надеюсь на какой-нибудь простенький AI, чтобы, когда придёт время, привести список использованной литературы в порядок и не сидеть над этими точками-запятыми как в доисторические времена.
6. chatGPT (в pro версии) не помогает никак — всё же туповат для научных бесед. Думаю, мб за что другое начать уже платить, раз так.
#phdnews
Вроде как начала продвигаться в работе над диссертацией. Честно говоря, тут главная эмоция — злость на себя, что можно уже сделать и жить спокойно, но посмотрим, насколько меня хватит. Решила поделиться с вами инструментами, которыми пользуюсь при написании.
1. researchrabbit.ai. Вообще, он существует сто лет, ещё до того, как к любому сервису с минимальным количеством алгоритмов стало модно добавлять приставку ai. Что делает: находит связи между статьями, показывает новые публикации и неочевидный тематический и около контент. Очень удобно.
2. deepl write. Помогает оттачивать формулировки, сделать текст более удобочитаемым. Для меня, с моей тягой к очень-сложно-подчинённым предложениям — просто находка. Есть галочка «писать академическим языком».
* тут у академиков будут возражения, что дисер никто читать не будет, но вдруг: стараюсь стараться для потенциальных читателей.
3. perplexity.ai. Не очень часто пользуюсь, но иногда хочется каких-то инсайтов — бывает, заставляет подумать про вещи под новым углом. Плюс неплохо парсит по разным официальным сайтам нужные документы, до которых не всегда дотягивается обычный гуглпоиск.
4. scite.ai. Создан именно для написания академических текстов. Отвечает коротко; делает удобный список референсов. И пишет соответствующим языком, с цитированиями по всем правилам. Но всё равно приходится перепроверять, потому что не всегда корректно интерпретирует; так что в основном для поиска исследований.
5. mendeley. Тоже старичок; крут для систематизации скачанных материалов, был бы полезен для цитирования, если бы не дурацкие ГОСТ-стандарты, в которые он не умеет.
** В этом плане как раз очень надеюсь на какой-нибудь простенький AI, чтобы, когда придёт время, привести список использованной литературы в порядок и не сидеть над этими точками-запятыми как в доисторические времена.
6. chatGPT (в pro версии) не помогает никак — всё же туповат для научных бесед. Думаю, мб за что другое начать уже платить, раз так.
#phdnews
27.03.202518:34
Что ж, ОДКБ утвердила план операции «Нелегал-2025», направленной на борьбу с незаконной миграцией в странах-участницах
Кому в ОДКБ это вообще нужно?
По сути, операция нужна только России. Именно там сосредоточены основные миграционные потоки из стран ОДКБ. Для остальных стран-членов (Таджикистана, Кыргызстана, Казахстана, Беларуси) эта операция не несет такой значимости. Но раз это инициатива России, а ОДКБ давно служит скорее инструментом российской политики, все остальные страны формально соглашаются.
Название «Нелегал-2025» – серьезно??
Название моментально маркирует мигрантов как угрозу, создавая образ «чужих», против которых ведется борьба. Это усиливает othering (отчуждение) мигрантов и укладывается в общий тренд риторики российских властей, где мигранты все чаще упоминаются в контексте преступности, нестабильности и угроз.
Отношения России и Таджикистана + рост ультраправых движений в РФ
Отношения между Россией и Таджикистаном в плане миграции и так уже напряженные: таджикские власти регулярно выражают недовольство массовыми депортациями и нарушением прав своих граждан. Но при этом они остаются в зависимости от России как главного рынка труда для своих граждан. После теракта в «Крокусе» (где подозреваемые – выходцы из Центральной Азии) антимигрантская истерия в России усилилась.
Такие операции показывают, что секьюритизация миграции уже вышла за рамки российской политики и стала частью региональной повестки. Если раньше жесткая антимигрантская риторика была в первую очередь инструментом внутренней политики России, теперь она транслируется на весь регион через структуры вроде ОДКБ. Это не просто ужесточение контроля, а попытка придать миграционному вопросу статус угрозы национальной безопасности.
Включение ОДКБ в такие процессы делает репрессии более системными и легитимными на уровне межгосударственного сотрудничества. Фактически страны региона соглашаются с логикой, где их собственные граждане, уехавшие на заработки, становятся объектами полицейских операций. Это приводит к парадоксу: государства Центральной Азии зависят от денежных переводов мигрантов, но при этом участвуют в процессе, который делает их положение еще более уязвимым.
Такие меры не решают реальных проблем: они не снижают спрос на труд мигрантов, не делают их положение в странах пребывания безопаснее и не дают регионам альтернатив для экономического выживания. Вместо этого создается механизм циклического кризиса – мигрантов используют, демонизируют, репрессируют, а затем все повторяется.
P.S. совершенно непонятно еще, что там эта операция из себя представляет вообще и как она будет выполняться))
Кому в ОДКБ это вообще нужно?
По сути, операция нужна только России. Именно там сосредоточены основные миграционные потоки из стран ОДКБ. Для остальных стран-членов (Таджикистана, Кыргызстана, Казахстана, Беларуси) эта операция не несет такой значимости. Но раз это инициатива России, а ОДКБ давно служит скорее инструментом российской политики, все остальные страны формально соглашаются.
Название «Нелегал-2025» – серьезно??
Название моментально маркирует мигрантов как угрозу, создавая образ «чужих», против которых ведется борьба. Это усиливает othering (отчуждение) мигрантов и укладывается в общий тренд риторики российских властей, где мигранты все чаще упоминаются в контексте преступности, нестабильности и угроз.
Отношения России и Таджикистана + рост ультраправых движений в РФ
Отношения между Россией и Таджикистаном в плане миграции и так уже напряженные: таджикские власти регулярно выражают недовольство массовыми депортациями и нарушением прав своих граждан. Но при этом они остаются в зависимости от России как главного рынка труда для своих граждан. После теракта в «Крокусе» (где подозреваемые – выходцы из Центральной Азии) антимигрантская истерия в России усилилась.
Такие операции показывают, что секьюритизация миграции уже вышла за рамки российской политики и стала частью региональной повестки. Если раньше жесткая антимигрантская риторика была в первую очередь инструментом внутренней политики России, теперь она транслируется на весь регион через структуры вроде ОДКБ. Это не просто ужесточение контроля, а попытка придать миграционному вопросу статус угрозы национальной безопасности.
Включение ОДКБ в такие процессы делает репрессии более системными и легитимными на уровне межгосударственного сотрудничества. Фактически страны региона соглашаются с логикой, где их собственные граждане, уехавшие на заработки, становятся объектами полицейских операций. Это приводит к парадоксу: государства Центральной Азии зависят от денежных переводов мигрантов, но при этом участвуют в процессе, который делает их положение еще более уязвимым.
Такие меры не решают реальных проблем: они не снижают спрос на труд мигрантов, не делают их положение в странах пребывания безопаснее и не дают регионам альтернатив для экономического выживания. Вместо этого создается механизм циклического кризиса – мигрантов используют, демонизируют, репрессируют, а затем все повторяется.
P.S. совершенно непонятно еще, что там эта операция из себя представляет вообще и как она будет выполняться))
06.03.202510:22
Всегда ловлю панику от тестовых оповещений. Чуть с лестницы не упала сегодня. Я не уверена в целом, насколько это нормальная практика. Особенно в отношении тревожных людей 😂
Я понимаю оповещения, о которых заранее предупреждают. Но вот такие, как сегодня — очень интересный феномен.
Я понимаю оповещения, о которых заранее предупреждают. Но вот такие, как сегодня — очень интересный феномен.
से पुनः पोस्ट किया:
Qogammetrika
15.04.202509:33
Авторитарные режимы во многом опираются на репрессивный аппарат, но все же не могут полностью игнорировать общественные настроения. Им нужна легитимность — политический ресурс, который позволяет править без необходимости постоянного применения грубой силы, обеспечивая молчаливое согласие или хотя бы пассивное подчинение значительной части общества. Без этого ресурса власть держится исключительно на штыках, что дорого, нестабильно и рискованно в долгосрочной перспективе.
Каковы источники легитимности Токаева? Я бы выделил 4 “ножки”, на которые опирается нынешний режим:
1. Социальный контракт: лояльность в обмен на госрасходы. Старый и проверенный метод, когда государство через повышение зарплат, пенсий и социальных льгот представляет себя основным источником благосостояния для значительной части граждан. В период Токаева сюда добавились списание кредитов, раздача пенсионных денег и недавние выплаты детям из Нацфонда. Сейчас эта "ножка" находится под серьезным давлением. Наши опросы фиксируют рост недовольства социально-экономической ситуацией и решениями правительства. В частности, попытки пополнить бюджет за счет повышения НДС и штрафов воспринимаются крайне негативно, напрямую подрывая основу этого негласного договора. На фоне общей экономической ситуации эта "ножка" становится все более шаткой, хотя выплаты из Нацфонда еще могут некоторое время поддерживать ее хрупкую устойчивость.
2. Анти-"Старый Казахстан". Легитимность режима в значительной степени строилась на противопоставлении себя назарбаевскому периоду и обещаниях восстановить справедливость (возврат активов, преследование фигур из окружения Назарбаева). Этот нарратив долгое время был эффективен, но сейчас его убедительность сходит на нет. Несмотря на громкие дела и манипуляции страхом перед реваншем старой гвардии в обществе уже нет доверия к риторике о “де-назарбаевизации”. Наоборот, с каждым новым политически мотивированным делом и несправедливыми решениями, укрепляется убеждение, что режим тот же, как и методы его управления.
3. Реформаторская риторика и “Жаңа Қазақстан”. Обещания политических изменений, демократизация, прозрачность госуправления — эти нарративы в свое время ответили на мейнстримный общественный запрос на кардинальные перемены. Но сейчас эта “ножка” тоже фактически сломана. Разрыв между декларациями и реальностью стал настолько очевидным, что сама идея реформ для многих дискредитирована. Хорошая иллюстрация — отношение к инициативам власти: данные наших опросов (например, по Национальному Курултаю, о котором почти 60% не слышали) показывают, что лишь около ⅕ граждан верят в реальное исполнение озвученных планов и поручений Токаева.
4. Многовекторный курс и нарратив о нейтралитете. Пока единственная по-настоящему устойчивая опора режима. Она поддерживается, во-первых, внешней нестабильностью (особенно войной в Украине), усиливающей запрос на безопасность, а во-вторых, пониманием многими гражданами сложности геополитического положения страны. Как показывают наши опросы, большинство казахстанцев одобряют позицию невмешательства в войну, которой придерживается руководство страны.
Таким образом, можно заключить, что легитимность режима смещается с ослабевших внутренних опор (социальный контракт, вера в реформы, риторика "Анти-Старого Казахстана") на внешние — многовекторную дипломатию и стабильность. Это пока находит отклик у населения на фоне глобальной турбулентности, но на этой опоре далеко не уедешь. Нужны новые источники внутренней легитимности, с чем явные проблемы у Акорды. Видимо, это и подталкивает режим к усилению силового контроля и попыткам окончательно зачистить информационное поле.
Каковы источники легитимности Токаева? Я бы выделил 4 “ножки”, на которые опирается нынешний режим:
1. Социальный контракт: лояльность в обмен на госрасходы. Старый и проверенный метод, когда государство через повышение зарплат, пенсий и социальных льгот представляет себя основным источником благосостояния для значительной части граждан. В период Токаева сюда добавились списание кредитов, раздача пенсионных денег и недавние выплаты детям из Нацфонда. Сейчас эта "ножка" находится под серьезным давлением. Наши опросы фиксируют рост недовольства социально-экономической ситуацией и решениями правительства. В частности, попытки пополнить бюджет за счет повышения НДС и штрафов воспринимаются крайне негативно, напрямую подрывая основу этого негласного договора. На фоне общей экономической ситуации эта "ножка" становится все более шаткой, хотя выплаты из Нацфонда еще могут некоторое время поддерживать ее хрупкую устойчивость.
2. Анти-"Старый Казахстан". Легитимность режима в значительной степени строилась на противопоставлении себя назарбаевскому периоду и обещаниях восстановить справедливость (возврат активов, преследование фигур из окружения Назарбаева). Этот нарратив долгое время был эффективен, но сейчас его убедительность сходит на нет. Несмотря на громкие дела и манипуляции страхом перед реваншем старой гвардии в обществе уже нет доверия к риторике о “де-назарбаевизации”. Наоборот, с каждым новым политически мотивированным делом и несправедливыми решениями, укрепляется убеждение, что режим тот же, как и методы его управления.
3. Реформаторская риторика и “Жаңа Қазақстан”. Обещания политических изменений, демократизация, прозрачность госуправления — эти нарративы в свое время ответили на мейнстримный общественный запрос на кардинальные перемены. Но сейчас эта “ножка” тоже фактически сломана. Разрыв между декларациями и реальностью стал настолько очевидным, что сама идея реформ для многих дискредитирована. Хорошая иллюстрация — отношение к инициативам власти: данные наших опросов (например, по Национальному Курултаю, о котором почти 60% не слышали) показывают, что лишь около ⅕ граждан верят в реальное исполнение озвученных планов и поручений Токаева.
4. Многовекторный курс и нарратив о нейтралитете. Пока единственная по-настоящему устойчивая опора режима. Она поддерживается, во-первых, внешней нестабильностью (особенно войной в Украине), усиливающей запрос на безопасность, а во-вторых, пониманием многими гражданами сложности геополитического положения страны. Как показывают наши опросы, большинство казахстанцев одобряют позицию невмешательства в войну, которой придерживается руководство страны.
Таким образом, можно заключить, что легитимность режима смещается с ослабевших внутренних опор (социальный контракт, вера в реформы, риторика "Анти-Старого Казахстана") на внешние — многовекторную дипломатию и стабильность. Это пока находит отклик у населения на фоне глобальной турбулентности, но на этой опоре далеко не уедешь. Нужны новые источники внутренней легитимности, с чем явные проблемы у Акорды. Видимо, это и подталкивает режим к усилению силового контроля и попыткам окончательно зачистить информационное поле.
04.04.202508:06
Сейчас мы с вами ведём асинхронный диалог. Я написала эти слова в прошлом. Вы читаете их в будущем. Мы не в синхроне.
Хотя мы и находимся в одном приложении - что вроде бы подразумевает общее цифровое пространство - это почти не похоже на то, как мы взаимодействуем в реальном, физическом мире в режиме реального времени.
У нас нет визуального, слухового, тактильного, пространственного или телесного осознания друг друга. Мы также не знаем, кто ещё читает этот текст, даже если они делают это одновременно с вами.
Технологии развиваются. Теперь мы привыкли к тому, что соединения обновляются каждые миллисекунды. Мы живём в реальном времени: острые Twitter-драмы, совместное редактирование Google Docs, переполненные Zoom-встречи, сенсационные новости BBC, турниры World of Warcraft и WhatsApp созвоны всей семьей.
Это и есть «ambient co-presence» — особая форма соприсутствия, возникающая в условиях polymedia (медиасред, где используется множество платформ одновременно). Мадианоу (2013) отмечает, что смартфоны и беспроводные соединения создают культуру постоянного подключения (“always on”), подпитываемую фоновым осознанием других людей на расстоянии через социальные сети.
Ambient co-presence характеризуется именно этим постоянным осознанием присутствия других, будь то в семьях или сообществах, даже при редких или отсутствующих личных встречах. Мадианоу описывает это как «периферийное» ощущение, но не в смысле второстепенности или незначимости этих людей в социальной сети. Напротив, ambient co-presence представляет собой «интенсивный, но периферийный» опыт.
Таким образом, концепция подчеркивает, что одни из наших самых значимых отношений могут оставаться фоновыми в повседневной жизни, при этом именно они создают её эмоциональный контур и устойчивость. Ambient co-presence может усиливать чувство принадлежности. Однако у неё есть и обратная сторона: она усиливает социальный контроль и может привести к обострению конфликтов, особенно если отношения изначально были нестабильными или напряжёнными. Именно сила существующих связей влияет на то, как технологии отражаются на семье. Социальные сети помогают сохранять ощущение общности даже на расстоянии.
Например, в исследовании Мадианоу и Миллер (2013) рассказывают, как матери мигрантки из Филиппин включают вебкамеру на 8–12 часов в день, пока дети делают уроки. Они не разговаривают постоянно, но их «цифровое присутствие» создает эффект соприкосновения. Комната становится общей. Как будто это уже не просто Zoom колл, а форма дистанционной повседневности, реконструкция семьи в условиях разлома.
Как показывают Недельку и Висс, polymedia-среда формирует повседневные практики совместного цифрового присутствия, которые подпитывают ощущение семейной повседневности — того, как люди ежедневно выражают, поддерживают и переживают свои семейные связи на расстоянии (doing family). Эти рутины ambient co-presence делятся на три типа:
Ритуальное соприсутствие - регулярные, заранее запланированные практики: например, еженедельный видеозвонок по воскресеньям или «семейный ужин» по Zoom. Они структурируют время и создают чувство стабильности. Повсеместное соприсутствие (omnipresent) - это непрерывное, часто незаметное фоновое присутствие. Например, когда семья обменивается стикерами, гифками или просто «читает, но не пишет» в общем чате. Это то самое тихое «я рядом», которое не требует слов. Усиленное соприсутствие (reinforced) - активизируется в моменты кризиса, стресса или наоборот, сильных позитивных событий. Это может быть поток сообщений во время болезни кого-то из членов семьи или эмоциональная поддержка на расстоянии.
Цифровое соприсутствие таким образом выступает социальной тканью, на которой держится семья, сообщество, ощущение «нас». В эпоху миграции, войн и транснациональностей оно становится не заменой, а продолжением близости. И именно поэтому нам стоит внимательнее относиться к тому, какие формы цифровой повседневности мы создаём и для кого.
Хотя мы и находимся в одном приложении - что вроде бы подразумевает общее цифровое пространство - это почти не похоже на то, как мы взаимодействуем в реальном, физическом мире в режиме реального времени.
У нас нет визуального, слухового, тактильного, пространственного или телесного осознания друг друга. Мы также не знаем, кто ещё читает этот текст, даже если они делают это одновременно с вами.
Технологии развиваются. Теперь мы привыкли к тому, что соединения обновляются каждые миллисекунды. Мы живём в реальном времени: острые Twitter-драмы, совместное редактирование Google Docs, переполненные Zoom-встречи, сенсационные новости BBC, турниры World of Warcraft и WhatsApp созвоны всей семьей.
Это и есть «ambient co-presence» — особая форма соприсутствия, возникающая в условиях polymedia (медиасред, где используется множество платформ одновременно). Мадианоу (2013) отмечает, что смартфоны и беспроводные соединения создают культуру постоянного подключения (“always on”), подпитываемую фоновым осознанием других людей на расстоянии через социальные сети.
Ambient co-presence характеризуется именно этим постоянным осознанием присутствия других, будь то в семьях или сообществах, даже при редких или отсутствующих личных встречах. Мадианоу описывает это как «периферийное» ощущение, но не в смысле второстепенности или незначимости этих людей в социальной сети. Напротив, ambient co-presence представляет собой «интенсивный, но периферийный» опыт.
Таким образом, концепция подчеркивает, что одни из наших самых значимых отношений могут оставаться фоновыми в повседневной жизни, при этом именно они создают её эмоциональный контур и устойчивость. Ambient co-presence может усиливать чувство принадлежности. Однако у неё есть и обратная сторона: она усиливает социальный контроль и может привести к обострению конфликтов, особенно если отношения изначально были нестабильными или напряжёнными. Именно сила существующих связей влияет на то, как технологии отражаются на семье. Социальные сети помогают сохранять ощущение общности даже на расстоянии.
Например, в исследовании Мадианоу и Миллер (2013) рассказывают, как матери мигрантки из Филиппин включают вебкамеру на 8–12 часов в день, пока дети делают уроки. Они не разговаривают постоянно, но их «цифровое присутствие» создает эффект соприкосновения. Комната становится общей. Как будто это уже не просто Zoom колл, а форма дистанционной повседневности, реконструкция семьи в условиях разлома.
Как показывают Недельку и Висс, polymedia-среда формирует повседневные практики совместного цифрового присутствия, которые подпитывают ощущение семейной повседневности — того, как люди ежедневно выражают, поддерживают и переживают свои семейные связи на расстоянии (doing family). Эти рутины ambient co-presence делятся на три типа:
Ритуальное соприсутствие - регулярные, заранее запланированные практики: например, еженедельный видеозвонок по воскресеньям или «семейный ужин» по Zoom. Они структурируют время и создают чувство стабильности. Повсеместное соприсутствие (omnipresent) - это непрерывное, часто незаметное фоновое присутствие. Например, когда семья обменивается стикерами, гифками или просто «читает, но не пишет» в общем чате. Это то самое тихое «я рядом», которое не требует слов. Усиленное соприсутствие (reinforced) - активизируется в моменты кризиса, стресса или наоборот, сильных позитивных событий. Это может быть поток сообщений во время болезни кого-то из членов семьи или эмоциональная поддержка на расстоянии.
Цифровое соприсутствие таким образом выступает социальной тканью, на которой держится семья, сообщество, ощущение «нас». В эпоху миграции, войн и транснациональностей оно становится не заменой, а продолжением близости. И именно поэтому нам стоит внимательнее относиться к тому, какие формы цифровой повседневности мы создаём и для кого.
से पुनः पोस्ट किया:Qogammetrika
17.03.202507:32
Если бы у нас была возможность регулярно проводить опросы, можно было бы отслеживать, как популярность Токаева меняется в зависимости от ситуации в стране и его публичной деятельности. Например, я думаю, что его рейтинг после Курултая заметно упал.
Во-первых, его слова в поддержку сохранения единого часового пояса идут вразрез с мнением почти 60% казахстанцев, которые выступают против такого решения. Причем больше всего недовольства в восточных и центральных регионах, которые всегда были более лояльны режиму, чем, например, жители западных областей.
Во-вторых, несмотря на то, что в своем выступлении он затрагивает огромный спектр тем, большинство из них не касаются действительно важных для людей вопросов. Например, ничего не сказано про инфляцию, коррупцию и экологические проблемы. По нашим опросам, именно эти темы находятся в топе социальных приоритетов, а не качество кинофильмов, деструктивные течения и даже не ЛГБТ.
В-третьих, диссонанс усиливается, когда Токаев говорит о “кардинальных переменах” и “политических реформах” как о свершившемся факте. В то время как в обществе доминирует мнение, что в "Новом Казахстане" фактически ничего не изменилось, а в некоторых аспектах ситуация даже стала хуже. Игнорировать этот дискурс — значит не замечать слона в комнате.
В-четвертых, со времен эпохи позднего Назарбаева людей сильно раздражает, когда чиновники тратят бюджетные деньги на пафосные мероприятия. Сейчас, на фоне ухудшения социально-экономической ситуации, а также планов повысить НДС, раздражение по этому поводу стало еще сильнее. Тем более что большая часть аудитории даже не будет вчитываться в содержание выступления, а увидит только картинку. А она совершенно не соотносится с призывами Токаева затянуть пояса и жить по средствам.
Ну и в-пятых, Курултай представляет Токаева в роли очередного патриарха, который раздает указания вниз по вертикали. Тут дело даже не в ассоциациях с Назарбаевым, от которого Токаев хочет дистанцироваться, а в том, что в обществе явно доминирует запрос на демократический стиль управления. По нашим данным, большинство казахстанцев (64%) хотят видеть президента, который подотчетен органам власти и гражданам. Сильный лидер, стоящий выше остальных ветвей власти, популярен только среди авторитарных лоялистов, доля которых составляет примерно 20%.
Таким образом, мне кажется, Токаев и его окружение явно переоценивают свой символический капитал. Они не настолько популярны, чтобы принимать столь непопулярные решения.
Во-первых, его слова в поддержку сохранения единого часового пояса идут вразрез с мнением почти 60% казахстанцев, которые выступают против такого решения. Причем больше всего недовольства в восточных и центральных регионах, которые всегда были более лояльны режиму, чем, например, жители западных областей.
Во-вторых, несмотря на то, что в своем выступлении он затрагивает огромный спектр тем, большинство из них не касаются действительно важных для людей вопросов. Например, ничего не сказано про инфляцию, коррупцию и экологические проблемы. По нашим опросам, именно эти темы находятся в топе социальных приоритетов, а не качество кинофильмов, деструктивные течения и даже не ЛГБТ.
В-третьих, диссонанс усиливается, когда Токаев говорит о “кардинальных переменах” и “политических реформах” как о свершившемся факте. В то время как в обществе доминирует мнение, что в "Новом Казахстане" фактически ничего не изменилось, а в некоторых аспектах ситуация даже стала хуже. Игнорировать этот дискурс — значит не замечать слона в комнате.
В-четвертых, со времен эпохи позднего Назарбаева людей сильно раздражает, когда чиновники тратят бюджетные деньги на пафосные мероприятия. Сейчас, на фоне ухудшения социально-экономической ситуации, а также планов повысить НДС, раздражение по этому поводу стало еще сильнее. Тем более что большая часть аудитории даже не будет вчитываться в содержание выступления, а увидит только картинку. А она совершенно не соотносится с призывами Токаева затянуть пояса и жить по средствам.
Ну и в-пятых, Курултай представляет Токаева в роли очередного патриарха, который раздает указания вниз по вертикали. Тут дело даже не в ассоциациях с Назарбаевым, от которого Токаев хочет дистанцироваться, а в том, что в обществе явно доминирует запрос на демократический стиль управления. По нашим данным, большинство казахстанцев (64%) хотят видеть президента, который подотчетен органам власти и гражданам. Сильный лидер, стоящий выше остальных ветвей власти, популярен только среди авторитарных лоялистов, доля которых составляет примерно 20%.
Таким образом, мне кажется, Токаев и его окружение явно переоценивают свой символический капитал. Они не настолько популярны, чтобы принимать столь непопулярные решения.
से पुनः पोस्ट किया:
Власть - Новости Казахстана
06.03.202506:00
Власть поговорила с социологиней, исследовательницей и писательницей Камилой Ковязиной о том, насколько консервативны казахстанцы, об инициативах депутатов принять закон об иноагентах, борьбе феминисток и Казахстанского союза родителей - почему и те и другие становятся все более маргинальными в глазах общества.
Для людей, которые понимают о чем идет речь, это очевидно: с севера и востока убывает очень много неказахского населения, там в принципе исторически меньше рождаемость. Это все так легко объясняется, но это так сложно понять, если не хочешь! И получается, что легче сказать, что это из-за ЛГБТ.
Но все сейчас зависит от нас, мы, как гражданское общество, тоже должны громко кричать, потому что иного противовеса я не вижу. Опять же как у нас часто принимаются решения наверху? Кто громче кричит, того и слушают.
Один из основных аргументов Багили Балтабаевой против ЛГБТИК - это демографический вопрос.
Для людей, которые понимают о чем идет речь, это очевидно: с севера и востока убывает очень много неказахского населения, там в принципе исторически меньше рождаемость. Это все так легко объясняется, но это так сложно понять, если не хочешь! И получается, что легче сказать, что это из-за ЛГБТ.
Когда начинает подниматься демографический вопрос - это уже заход на территорию женского тела.
Но все сейчас зависит от нас, мы, как гражданское общество, тоже должны громко кричать, потому что иного противовеса я не вижу. Опять же как у нас часто принимаются решения наверху? Кто громче кричит, того и слушают.
से पुनः पोस्ट किया:
Политическая ученая
11.04.202510:38
Тут еще такой момент. В одном контексте группы могут иметь больше ресурсов, чтобы вступать в политическую борьбу, а в другом контексте меньше. То есть ожидания отдачи от твоих действия тоже могут мотивировать или демотивировать
03.04.202505:22
Про вынужденное сближение Японии, Южной Кореи и Китая против США и коллективную память
На фоне политики администрации Трампа в сфере внешней торговли произошло событие, которое в ином контексте казалось бы невозможным: Китай, Южная Корея и Япония — три страны с глубокими историческими конфликтами — начали координацию в противостоянии экономическому давлению со стороны США.
Чтобы понять масштаб этого сближения, стоит вспомнить: Япония колонизировала Корею с 1910 по 1945 год. За этот период корейцам запретили говорить на родном языке, лишили земли и культуры. Тысячи женщин были принудительно вовлечены в систему сексуального рабства для японской армии — те самые "женщины для утешения". До сих пор Япония не принесла полноценного извинения за эти преступления.
В 1937 году началась японская агрессия в Китае — Резня в Нанкине, одна из самых жестоких в XX веке. По оценкам, было убито более 200 000 человек, тысячи женщин подверглись изнасилованиям. Параллельно функционировал печально известный отряд 731, занимавшийся биологическим оружием и медицинскими экспериментами на людях — масштабом сравнимый с нацистскими лагерями. По некоторым данным, даже представители Третьего рейха были шокированы методами японской армии.
И вот теперь — спустя десятилетия неразрешённых конфликтов, отсутствия раскаяния и дипломатического напряжения — эти страны начинают сотрудничество. Почему? Потому что торговая политика США при Трампе нанесла и потенциально может нанести столь ощутимый урон экономике региона, что для Китая, Южной Кореи и Японии проще временно забыть о прошлом, чем игнорировать текущие угрозы.
Эта ситуация иллюстрирует важную закономерность международных отношений: когда угроза общая и достаточно серьёзная, даже глубочайшие травмы могут на момент отступить на второй план. Антагонизм Трампа стал тем редким фактором, который объединил страны, ещё недавно не признававшие друг друга.
Но стоит ли воспринимать это как признак подлинного примирения? Лично я сомневаюсь. Исследования в области коллективной памяти (memory studies) показывают: травма — это не то, что забывается или отменяется решением правительства. Она продолжает жить в учебниках, в протестных движениях, в межпоколенческих нарративах. И вряд ли большинство граждан этих стран всерьёз готовы "отпустить" прошлое ради геополитических игр. Скорее всего, это временный и прагматичный альянс — не столько из симпатии и перемирия, сколько из необходимости.
И да — это, безусловно, ещё один эпизод в хронике международной глупости Дональда Трампа.
На фоне политики администрации Трампа в сфере внешней торговли произошло событие, которое в ином контексте казалось бы невозможным: Китай, Южная Корея и Япония — три страны с глубокими историческими конфликтами — начали координацию в противостоянии экономическому давлению со стороны США.
Чтобы понять масштаб этого сближения, стоит вспомнить: Япония колонизировала Корею с 1910 по 1945 год. За этот период корейцам запретили говорить на родном языке, лишили земли и культуры. Тысячи женщин были принудительно вовлечены в систему сексуального рабства для японской армии — те самые "женщины для утешения". До сих пор Япония не принесла полноценного извинения за эти преступления.
В 1937 году началась японская агрессия в Китае — Резня в Нанкине, одна из самых жестоких в XX веке. По оценкам, было убито более 200 000 человек, тысячи женщин подверглись изнасилованиям. Параллельно функционировал печально известный отряд 731, занимавшийся биологическим оружием и медицинскими экспериментами на людях — масштабом сравнимый с нацистскими лагерями. По некоторым данным, даже представители Третьего рейха были шокированы методами японской армии.
И вот теперь — спустя десятилетия неразрешённых конфликтов, отсутствия раскаяния и дипломатического напряжения — эти страны начинают сотрудничество. Почему? Потому что торговая политика США при Трампе нанесла и потенциально может нанести столь ощутимый урон экономике региона, что для Китая, Южной Кореи и Японии проще временно забыть о прошлом, чем игнорировать текущие угрозы.
Эта ситуация иллюстрирует важную закономерность международных отношений: когда угроза общая и достаточно серьёзная, даже глубочайшие травмы могут на момент отступить на второй план. Антагонизм Трампа стал тем редким фактором, который объединил страны, ещё недавно не признававшие друг друга.
Но стоит ли воспринимать это как признак подлинного примирения? Лично я сомневаюсь. Исследования в области коллективной памяти (memory studies) показывают: травма — это не то, что забывается или отменяется решением правительства. Она продолжает жить в учебниках, в протестных движениях, в межпоколенческих нарративах. И вряд ли большинство граждан этих стран всерьёз готовы "отпустить" прошлое ради геополитических игр. Скорее всего, это временный и прагматичный альянс — не столько из симпатии и перемирия, сколько из необходимости.
И да — это, безусловно, ещё один эпизод в хронике международной глупости Дональда Трампа.
14.03.202510:32
По данным Всемирного банка, денежные переводы мигрантов составляют 14% ВВП Узбекистана, около 30% ВВП Кыргызстана и 45% ВВП Таджикистана. В ряде случаев заработок мигранта за границей в два-три раза превышает тот, что он мог бы получать на родине, что кардинально меняет уровень жизни его семьи.
Денежные переводы мигрантов (remittances) — один из ключевых источников дохода для многих развивающихся стран. Это средства, которые трудовые мигранты отправляют домой своим семьям, поддерживая не только отдельные домохозяйства, но и целые национальные экономики.
И здесь возникает парадокс. В странах, чьи экономики во многом зависят от переводов, формируется не проблема миграции, а проблема экономической зависимости от этих потоков.
Миграция — это естественный и неизбежный процесс, но важна разница: люди должны выбирать уезжать, а не делать это вынужденно. Вместо того чтобы создавать условия для этого выбора, правительства продолжают зависеть от денежных переводов мигрантов — сидят на "миграционной игле", где экономическая стабильность держится не на развитии внутреннего рынка, а на доходах тех, кто уехал искать лучшие возможности.
И если по каким-то причинам эти переводы сокращаются — например, из-за экономического кризиса в стране назначения или политических изменений — это наносит мощный удар по всей системе.
В последние годы миграционные потоки становятся еще более политизированными. Россия традиционно была основным направлением для трудовых мигрантов из Центральной Азии, но после 2022 года, когда страну потрясли санкции, экономическая нестабильность и мобилизация, их количество начало сокращаться. Только за осень 2022 года число кыргызских трудовых мигрантов в России уменьшилось на 36%. Это значит, что сотни тысяч семей, зависимых от этих средств, оказались в зоне риска — и абсолютно вне контроля над своей экономической ситуацией.
Как ни крути, миграция нужна всем — и принимающим странам, где без нее остановятся целые отрасли, и странам отправления, чьи экономики зависят от денежных переводов. Но вместо того чтобы признать очевидное, политики продолжают разгонять антииммигрантскую истерию, забывая, что без мигрантов первыми пострадают именно их собственные системы.
Денежные переводы мигрантов (remittances) — один из ключевых источников дохода для многих развивающихся стран. Это средства, которые трудовые мигранты отправляют домой своим семьям, поддерживая не только отдельные домохозяйства, но и целые национальные экономики.
Без мигрантов ситуация была бы катастрофической. Например, если бы не их денежные переводы, уровень бедности в Узбекистане вырос бы почти вдвое — с9,6% до 16,8%, а в Кыргызстане семьи, зависящие от этих средств, столкнулись бы с пятикратным ростом бедности.
И здесь возникает парадокс. В странах, чьи экономики во многом зависят от переводов, формируется не проблема миграции, а проблема экономической зависимости от этих потоков.
Миграция — это естественный и неизбежный процесс, но важна разница: люди должны выбирать уезжать, а не делать это вынужденно. Вместо того чтобы создавать условия для этого выбора, правительства продолжают зависеть от денежных переводов мигрантов — сидят на "миграционной игле", где экономическая стабильность держится не на развитии внутреннего рынка, а на доходах тех, кто уехал искать лучшие возможности.
И если по каким-то причинам эти переводы сокращаются — например, из-за экономического кризиса в стране назначения или политических изменений — это наносит мощный удар по всей системе.
В последние годы миграционные потоки становятся еще более политизированными. Россия традиционно была основным направлением для трудовых мигрантов из Центральной Азии, но после 2022 года, когда страну потрясли санкции, экономическая нестабильность и мобилизация, их количество начало сокращаться. Только за осень 2022 года число кыргызских трудовых мигрантов в России уменьшилось на 36%. Это значит, что сотни тысяч семей, зависимых от этих средств, оказались в зоне риска — и абсолютно вне контроля над своей экономической ситуацией.
Как ни крути, миграция нужна всем — и принимающим странам, где без нее остановятся целые отрасли, и странам отправления, чьи экономики зависят от денежных переводов. Но вместо того чтобы признать очевидное, политики продолжают разгонять антииммигрантскую истерию, забывая, что без мигрантов первыми пострадают именно их собственные системы.
27.02.202513:54
Антииммигрантская риторика и рост консервативных движений
Более двадцати лет назад в своей книге "Расизм в Европе" Нил Макмастер описал, как крайне правые группы долгое время оставались политически изолированными, пока сами правительства начали использовать антииммигрантскую риторику. И это придало крайне правым группам легитимность. Такая тенденция не ограничивалась одной страной — она была заметна по всей Европе, и в последние годы только усилилась.
Ярким примером стал Закон об иммиграции и убежище 1999 года, предложенный лейбористами в Великобритании. Когда антииммигрантская риторика проникла в мейнстримную политику, она подпитывала опасный нарратив о том, что мигранты угрожают системе социального обеспечения, культуре и ценностям страны. Однако исследования показывают, что такое упрощенное представление скрывает более сложную реальность. Мигранты вносят значительный вклад в национальное благосостояние, привносят культурное разнообразие и, вопреки распространенному мнению, часто укрепляют, а не истощают экономику.
В последние годы исследования (1, 2, 3) подчеркивают, что миграция, особенно из стран с низким уровнем квалификации или неевропейских государств, стала ключевым фактором поддержки ультраправых движений в Европе. Данные из нескольких европейских стран, включая Францию и Германию, показывают, что в регионах с высоким уровнем миграции часто наблюдается рост поддержки правых популистских партий.
Например, партия "Альтернатива для Германии" (AfD) активно использовала нарратив об иммиграции как угрозе национальной безопасности, и ее растущая поддержка связана со страхами перед увеличением миграции из неевропейских стран. Аналогично, администрация Трампа в США активно продвигала антииммигрантскую политику, сам Трамп называл миграцию "военным вторжением" и использовал провокационные высказывания, чтобы заручиться поддержкой своей базы.
Scapegoat Theory или всегда должен быть КОЗЕЛ ОТПУЩЕНИЯ:
Ключевой момент во всей этой истории заключается не столько в самой миграции, сколько в том, как она преподносится. Изображая мигрантов как "захватчиков" или "угрозу", политические лидеры переключают внимание общества с более глубоких структурных проблем — таких как экономическое неравенство — на удобного козла отпущения в виде мигрантов, которые зачастую вообще тут не причем. Более того, так как сам факт миграции не является корнем экономических проблем, ужесточение миграции эту проблему обычно решить неспособно (разве что поднять популярность и поддержку консервативному режиму.)
Но здесь есть важный нюанс: хотя мигранты стали главной мишенью, рост популизма также подпитывается другим видом миграции — оттоком населения. Во многих европейских регионах сельские районы столкнулись с массовым отъездом молодежи, ищущей лучших возможностей в городах. Это привело к демографическим изменениям в небольших городах, где остаются более пожилые и консервативные слои населения. По мере того как эти города становятся менее разнообразными, политическая атмосфера смещается в сторону правых идеологий, создавая почву для ультраправых партий. Этот процесс хорошо виден в Швеции, где партия "Шведские демократы" набирает значительную поддержку в регионах, столкнувшихся с депопуляцией.
Сочетание миграции и оттока населения изменило политический ландшафт. С одной стороны, миграция, особенно из менее развитых стран, изображается популистскими партиями как угроза. С другой стороны, отток молодого и более либерального населения из сельских районов оставляет консервативные регионы более восприимчивыми к правой риторике. Эти процессы не изолированы, а являются частью более широкого тренда — отката демократии (democratic backsliding), когда политика, основанная на страхах, и популизм подрывают демократические нормы, способствуя авторитарным тенденциям.
Более двадцати лет назад в своей книге "Расизм в Европе" Нил Макмастер описал, как крайне правые группы долгое время оставались политически изолированными, пока сами правительства начали использовать антииммигрантскую риторику. И это придало крайне правым группам легитимность. Такая тенденция не ограничивалась одной страной — она была заметна по всей Европе, и в последние годы только усилилась.
Ярким примером стал Закон об иммиграции и убежище 1999 года, предложенный лейбористами в Великобритании. Когда антииммигрантская риторика проникла в мейнстримную политику, она подпитывала опасный нарратив о том, что мигранты угрожают системе социального обеспечения, культуре и ценностям страны. Однако исследования показывают, что такое упрощенное представление скрывает более сложную реальность. Мигранты вносят значительный вклад в национальное благосостояние, привносят культурное разнообразие и, вопреки распространенному мнению, часто укрепляют, а не истощают экономику.
В последние годы исследования (1, 2, 3) подчеркивают, что миграция, особенно из стран с низким уровнем квалификации или неевропейских государств, стала ключевым фактором поддержки ультраправых движений в Европе. Данные из нескольких европейских стран, включая Францию и Германию, показывают, что в регионах с высоким уровнем миграции часто наблюдается рост поддержки правых популистских партий.
Например, партия "Альтернатива для Германии" (AfD) активно использовала нарратив об иммиграции как угрозе национальной безопасности, и ее растущая поддержка связана со страхами перед увеличением миграции из неевропейских стран. Аналогично, администрация Трампа в США активно продвигала антииммигрантскую политику, сам Трамп называл миграцию "военным вторжением" и использовал провокационные высказывания, чтобы заручиться поддержкой своей базы.
Scapegoat Theory или всегда должен быть КОЗЕЛ ОТПУЩЕНИЯ:
Ключевой момент во всей этой истории заключается не столько в самой миграции, сколько в том, как она преподносится. Изображая мигрантов как "захватчиков" или "угрозу", политические лидеры переключают внимание общества с более глубоких структурных проблем — таких как экономическое неравенство — на удобного козла отпущения в виде мигрантов, которые зачастую вообще тут не причем. Более того, так как сам факт миграции не является корнем экономических проблем, ужесточение миграции эту проблему обычно решить неспособно (разве что поднять популярность и поддержку консервативному режиму.)
Но здесь есть важный нюанс: хотя мигранты стали главной мишенью, рост популизма также подпитывается другим видом миграции — оттоком населения. Во многих европейских регионах сельские районы столкнулись с массовым отъездом молодежи, ищущей лучших возможностей в городах. Это привело к демографическим изменениям в небольших городах, где остаются более пожилые и консервативные слои населения. По мере того как эти города становятся менее разнообразными, политическая атмосфера смещается в сторону правых идеологий, создавая почву для ультраправых партий. Этот процесс хорошо виден в Швеции, где партия "Шведские демократы" набирает значительную поддержку в регионах, столкнувшихся с депопуляцией.
Сочетание миграции и оттока населения изменило политический ландшафт. С одной стороны, миграция, особенно из менее развитых стран, изображается популистскими партиями как угроза. С другой стороны, отток молодого и более либерального населения из сельских районов оставляет консервативные регионы более восприимчивыми к правой риторике. Эти процессы не изолированы, а являются частью более широкого тренда — отката демократии (democratic backsliding), когда политика, основанная на страхах, и популизм подрывают демократические нормы, способствуя авторитарным тенденциям.
दिखाया गया 1 - 17 का 17
अधिक कार्यक्षमता अनलॉक करने के लिए लॉगिन करें।