Так промозгло, и тускло, и зло. Ты сутулишься. Скулы
скоро станут как скалы, последний приют кораблей.
Лезет в глотку февраль прошлогодним колючим вином. Лезут в голову дуры и пули.
Лезет ветер за шиворот, лезет в штаны, шерудит в животе.
Ты кричишь: «Не ходите ко мне, уважаемые не те».
Так багрово вино. Клёна, крика и крови багровей.
Ты звереешь. Однеешь. Молчишь. Воронье — воронеет.
Так туманы длинны. Так длинны — ничего не длинней.
————————
А помнишь ли, злой мой, скуластый мой Кастор, как до войны
мы катались на иссиня-черных, с жирными шрамами, спинах рыб?
Мы и сейчас смогли б.
Влажные, скользкие спины — как сны.
Сны, где никто не сгинул,
не сгинет
и не сгниёт.
А слышишь ли, зверь мой, милый мой Полидевк: море в ракушке поёт,
как до войны мы бы были бледны, мы бы были бедны,
влюблены, нас хранили б
перепрелые запахи кожи, земли и коры.
Так, наверное, пахнет вдова в опустевшей квартире?
Так, наверное, пахли б и мы.
Так и мы бы…
Последние запахи в мире.
———
Так, наверное, пахнет вдова. Так, наверное, море поёт ни о ком.
Вот плывет Нагльфар. И Ассоль ему машет платком.
