Чтобы отвлечься от грустных тем, напишу о ностальгическом. Сегодня международный День радио. Советский День радио 7 мая для меня уже не существует, поэтому праздник -- сегодня.
Радио -- мой любимый жанр, оно гораздо круче видео и ТВ, тем более бездушных стримов и прочего ютюба. Оно в прямом смысле слова ламповое, аналоговое, даже когда цифровое, потому что между тобой и слушателем есть стихия воздуха, о чем очень точно пишет мой коллега по Радио "Свобода" Игорь Померанцев в отрывке ниже. Он сравнивает радиоведущего с парашютистом -- оба они ощущают плотность, материю воздуха. Я не парашютист, а велосипедист, но там мы тоже работаем со стихией воздуха, стремясь стать для него незаметными, минимальными, аэро -- обтягиваемся узкой лайкрой на два размера меньше, бреем ноги, надеваем высокие носки, прижимаем локти и подтыкаемся под руль -- но все равно всем телом чувствуем упругость, сопротивление воздуха.
Радиоэфир -- тот же воздух, он живой, он дышит незримыми слушателями. Как там было в "Гамлете", "на меня нацелен сумрак ночи тысячью биноклей на оси", а тут ночь навострена тысячью ушей. Лучшие секунды в жизни были в начале эфира, сразу после новостей, погоды и пробок, когда отзвучали джинглы программы, и ты берешь секундную паузу, представляя, как ждут твоего голоса двадцать, тридцать, пятьдесят тысяч человек у приемников, плееров, магнитол в московских пробках, и этим голосом ты можешь задать им настроение, рассмешить или встревожить, это ощущение огромного гулкого города перед тем как ты наберешь воздуха и скажешь традиционное: "в Москве 18.05, на улице минус три, в эфире "Археология", в студии Сергей Медведев"... Интересно, есть тут еще кто-то, кто помнит мои эфиры по средам на Финам FM, из уютной студии в дряхлом особняке в Потаповском переулке на Покровке?
В общем, с праздником. И обещанный Igor Pomerantsev:
"Я пришёл на радио еще в эпоху пленки. Я чувствовал звуки руками, и так открывал для себя в эфире свободную стихию. Есть такой жанр – проза поэта. Я придумал жанр «радио поэта».
Меня интересует, прежде всего, язык радио.
Я отдавал и отдаю себе отчет в специфике радио, на которых я работаю, но мне в первую голову интересна именно воздушная стихия. Её хорошо знают парашютисты. Если ты прыгаешь с парашютом, ты ощущаешь плотность воздуха. Вот и я открыл для себя плотность воздуха, материю воздуха, с которой можно работать, как скульптор работает с гранитом или мрамором, как поэт работает с языком.
Я понял это, работая в англо-американском эфире, потому что это эфир свободного мира. Когда ты очень хочешь что-то сделать на радио, ты приходишь к американскому или к английскому редактору и говоришь: «Я хочу сделать это». Он думает и говорит: «У нас это не принято». Но я повторяю: «Я очень хочу», тогда редактор говорит: «Ладно, если ты хочешь, попробуй». Потом ты приносишь то, что сделал, и он говорит: «А почему мы это должны передавать, обоснуй, это же радио «Свобода». Я отвечаю: «Потому что мы радио «Свобода», и свобода — это не только политическая категория, но и культурная, артистическая, эстетическая». «Ладно,- говорит редактор, – ты меня убедил».
То, что я делаю на радио, никакого отношения не имеет к моему писательству. В этом смысле я на радио - предатель литературы, потому что у радио и литературы – разные языки. Литература работает со значением слов и грамматическими конструкциями, а радио – это стихия звука. В эфире важен смысл звуков, а не смысл слов. Помню, это было в Мюнхене, когда умер писатель Джералд Даррелл, первоклассный писатель-анималист. Директор «Свободы» пришёл ко мне и сказал: «Слушай, ты же у Даррелла брал когда-то интервью». Я ответил: «Я брал у Лоренса, брата Джералда». Он сказал: «Ну, не важно. Напиши-ка некролог».
Я долго думал, что же мне делать и понял – что. Я собрал голоса зверей – дельфинов, котиков, волков, слонов – всех, кого писатель любил, и смонтировал композицию: плач животных по Джералду Дарреллу.
