Философия подозрения
25.04.202515:33
Славой Жижек тут написал любопытную колонку, которая мне интересна как раз как исследователю "фейк ньюс", конспирологии и т.д. В ней он возвращается к парадоксу лжеца и объясняет, почему в постправдивую эпоху важно различать не только, что сказано, но и как это сказано — не содержание, а субъектную позицию высказывания. Политические дискурсы, от популизма до либеральной политкорректности, маскируют ложь правдой и наоборот, превращая риторику в симуляцию искренности.
Противопоставление истерии и обсессивного невроза здесь работает как метафора двух типов лжи: истерик лжёт, чтобы выразить правду, невротик — говорит правду, чтобы скрыть ложь. В роли первых в современности часто выступают левые, а в роли вторых правые, о чем остроумно он и подмечает. Правые консерваторы с удовольствием практикуют жесткий релятивизм, который они сами же громогласно проклинают.
В этом и заключается высшая ирония: критики постмодернистского релятивизма действуют по его логике гораздо последовательнее, чем любители Жака Деррида, у которого, как известно, вдруг не стало переда. Просто делают они это не в теории, а на практике, изо дня в день пересобирая "исторические факты" в политически выгодные нарративы.
Жижек уточняет важную вещь: речь не о каком-то лукавом отрицании Холокоста через постструктуралистские игры, наоборот, даже отрицатели Холокоста вроде Дэвида Ирвинга действуют строго по верификационистским принципам: ищут документы, проверяют архивы, настаивают на "правде фактов". Проблема не в том, что они врут, а в том, что именно они делают с правдой, как ее структурируют.
Здесь вступает в игру герменевтический горизонт: данные никогда не говорят сами за себя. Как и в любой интерпретации, важна точка отсчета — что ты хочешь найти, какой вопрос задаешь, откуда смотришь. Историк-расист может выстроить вполне "достоверный" нарратив, опираясь исключительно на те факты, которые подтверждают его изначальную установку. Это будет непротиворечивый, документально подкрепленный рассказ, но это и будет самая опасная форма лжи — ложь, собранная из правды. Или, как когда-то говорил Беньямин, каждый документ культуры есть также и документ варварства: вопрос в том, чей голос в нем слышен больше.
Именно это различие и становится этико-политическим ядром текста. Мы не имеем дела с наивным релятивизмом: все точки зрения не равны. Некоторые из них — более истинны, потому что более адекватно захватывают тотальность — социальную, политическую, историческую. История нацизма, рассказанная с точки зрения угнетенных, — не просто «одна из возможных перспектив», а та, которая выстраивает знание вокруг реальной динамики угнетения, а не фетишизирует банальность зла или эстетику формы.
Здесь на поверхность выходит забытое, но сегодня актуальное актуальное понятие Юргена Хабермаса — "человеческие интересы" как условие всякого знания. В постправдивом мире, где все гоняются за "голыми фактами", мы возвращаемся к простому, но фундаментальному вопросу: зачем ты рассказываешь именно эту историю и от чьего лица ты говоришь? Ответ на него уже не эпистемологический, а этико-политический. Он выводит нас из топи «нейтралитета», в которой так уютно чувствует себя экспертный дискурс. И напоминает, что правда это всегда позиция и ответственность за предложенные тобой знания (о чем я пишу в этом скромном бложике постоянно).
Таким образом, в отличие от тех, кто тоскует по "большой Истине", Жижек предлагает куда более трезвую оптику: нет нейтрального взгляда, но это не значит, что нет более или менее адекватных описаний. Просто адекватность определяется не только и не столько фактами, сколько тем, в каком мире ты хочешь жить и кого ты в этом мире считаешь субъектом, а кого объектом политики. Так, история, рассказанная жертвой, может быть страшнее, но она правдивее — потому что не имитирует "беспристрастность", а проговаривает структуру насилия, которая эту жертву произвела.
И в этом плане, например, хуже фейков — только их разоблачение, которое ничего не меняет.
Такие дела.
Противопоставление истерии и обсессивного невроза здесь работает как метафора двух типов лжи: истерик лжёт, чтобы выразить правду, невротик — говорит правду, чтобы скрыть ложь. В роли первых в современности часто выступают левые, а в роли вторых правые, о чем остроумно он и подмечает. Правые консерваторы с удовольствием практикуют жесткий релятивизм, который они сами же громогласно проклинают.
В этом и заключается высшая ирония: критики постмодернистского релятивизма действуют по его логике гораздо последовательнее, чем любители Жака Деррида, у которого, как известно, вдруг не стало переда. Просто делают они это не в теории, а на практике, изо дня в день пересобирая "исторические факты" в политически выгодные нарративы.
Жижек уточняет важную вещь: речь не о каком-то лукавом отрицании Холокоста через постструктуралистские игры, наоборот, даже отрицатели Холокоста вроде Дэвида Ирвинга действуют строго по верификационистским принципам: ищут документы, проверяют архивы, настаивают на "правде фактов". Проблема не в том, что они врут, а в том, что именно они делают с правдой, как ее структурируют.
Здесь вступает в игру герменевтический горизонт: данные никогда не говорят сами за себя. Как и в любой интерпретации, важна точка отсчета — что ты хочешь найти, какой вопрос задаешь, откуда смотришь. Историк-расист может выстроить вполне "достоверный" нарратив, опираясь исключительно на те факты, которые подтверждают его изначальную установку. Это будет непротиворечивый, документально подкрепленный рассказ, но это и будет самая опасная форма лжи — ложь, собранная из правды. Или, как когда-то говорил Беньямин, каждый документ культуры есть также и документ варварства: вопрос в том, чей голос в нем слышен больше.
Именно это различие и становится этико-политическим ядром текста. Мы не имеем дела с наивным релятивизмом: все точки зрения не равны. Некоторые из них — более истинны, потому что более адекватно захватывают тотальность — социальную, политическую, историческую. История нацизма, рассказанная с точки зрения угнетенных, — не просто «одна из возможных перспектив», а та, которая выстраивает знание вокруг реальной динамики угнетения, а не фетишизирует банальность зла или эстетику формы.
Здесь на поверхность выходит забытое, но сегодня актуальное актуальное понятие Юргена Хабермаса — "человеческие интересы" как условие всякого знания. В постправдивом мире, где все гоняются за "голыми фактами", мы возвращаемся к простому, но фундаментальному вопросу: зачем ты рассказываешь именно эту историю и от чьего лица ты говоришь? Ответ на него уже не эпистемологический, а этико-политический. Он выводит нас из топи «нейтралитета», в которой так уютно чувствует себя экспертный дискурс. И напоминает, что правда это всегда позиция и ответственность за предложенные тобой знания (о чем я пишу в этом скромном бложике постоянно).
Таким образом, в отличие от тех, кто тоскует по "большой Истине", Жижек предлагает куда более трезвую оптику: нет нейтрального взгляда, но это не значит, что нет более или менее адекватных описаний. Просто адекватность определяется не только и не столько фактами, сколько тем, в каком мире ты хочешь жить и кого ты в этом мире считаешь субъектом, а кого объектом политики. Так, история, рассказанная жертвой, может быть страшнее, но она правдивее — потому что не имитирует "беспристрастность", а проговаривает структуру насилия, которая эту жертву произвела.
И в этом плане, например, хуже фейков — только их разоблачение, которое ничего не меняет.
Такие дела.
12.04.202516:36
Умер Андрей Щербенок, с которым мы что-то работали, что-то обсуждали, делали вместе тексты.
Философы обычно живут сильно дольше, чем получилось у него. Не надо так.
Философы обычно живут сильно дольше, чем получилось у него. Не надо так.
29.03.202514:41
Когда уже все обсосали историю с репером из Оксфорда и его поведение с несовершеннолетними, можно посмотреть на все эти события с несколько более отстраненной позиции. Современное психологизированное общество опять уперлось в конкретный кейс и начало с наслаждением разматывать эмоции. Я эмоции обесценивать не хочу и такое поведение репера, конечно, осуждаю, но почему-то никому не пришло в голову перестать ощупывать слона в комнате за только хобот и посмотреть на это животное целиком.
Максимум, говорили о «рэп-тусовке». Но это куда более широкая системная проблема.
Ситуация эта абсолютно аналогичная, если сопоставлять ее со скандалом вокруг католической церкви, который в начале 2000-х вскрыло издание Boston Globe (история, экранизированная в фильме «Spotlight»).
Там один из ключевых моментов заключался не только в самих преступлениях, но и в способе, которым церковь как институт систематически укрывала виновных, изолируя и переводя из прихода в приход, чтобы не подрывать авторитет церковной организации. «Плохие яблоки на хорошем дереве» – именно так священников представляли, замалчивая реальный масштаб.
https://telegra.ph/V-centre-vnimaniya-03-29
Максимум, говорили о «рэп-тусовке». Но это куда более широкая системная проблема.
Ситуация эта абсолютно аналогичная, если сопоставлять ее со скандалом вокруг католической церкви, который в начале 2000-х вскрыло издание Boston Globe (история, экранизированная в фильме «Spotlight»).
Там один из ключевых моментов заключался не только в самих преступлениях, но и в способе, которым церковь как институт систематически укрывала виновных, изолируя и переводя из прихода в приход, чтобы не подрывать авторитет церковной организации. «Плохие яблоки на хорошем дереве» – именно так священников представляли, замалчивая реальный масштаб.
https://telegra.ph/V-centre-vnimaniya-03-29
27.02.202512:13
Петер Слотердайк в конце прошлого века пророчески написал: "Современное счастье – это быть глупым и иметь работу". Он уже тогда увидел, что успешная интеграция в современном обществе требует не столько глубины мышления, сколько определённого уровня адаптивной "глупости" – неспособности или нежелания задаваться сложными вопросами о своем положении и смысле своей деятельности. В своей книге "Критика цинического разума", интеллектуальной аллюзии на великие труды Канта, он показывает, что современный цинизм – это не разоблачение лжи, а скорее сознательное соглашательство с ней. Если идеология 20 века – это "они не понимают, но делают это", то идеология 21 века – "они все прекрасно понимают, но все равно делают это".
Но еще одна интересная реминисценция здесь может быть и с трудом Эразма Роттердамского "Похвала глупости". Эразм еще в Средние века инструментализировал глупость как некоторую стратегию адаптации в обществе. Именно глупость делает людей счастливыми: избавляет их от излишней рефлексии, позволяет наслаждаться жизнью и не страдать от тяжести познания. Он сатирически показывад, что даже те, кто себя считает мудрецами (схоласты, теологи, политики), на самом деле глубоко зависят от глупости – ведь без неё их системы бы рухнули.
Сегодня глупость также становится защитным механизмом, но не в просветительском смысле Эразма, а в циничном ключе, который развивает Слотердайк. В постиндустриальном обществе, где экономика построена на поверхностном потреблении, бесконечной занятости и манипуляциях медиа, глупость – это уже не только внутреннее свойство индивида, но и необходимая норма, обеспечивающая функционирование системы.
Если у Эразма глупость освобождает человека от страданий и делает его счастливым, то у Слотердайка глупость – это необходимое условие современного "счастья", которое позволяет человеку не видеть механизмы своего подчинения. И конечно, глупость – это необходимое условие, чтобы иметь работу, "постоянный контракт". Человек должен быть глупым, чтобы его работа не вызывала у него экзистенциального ужаса. "Иметь работу" в этом контексте означает, во-первых, делать то, что не требует особой рефлексии, во-вторых, следовать предписанным алгоритмам (скрам, канбан, декомпозиция задач), и, конечно, не задавать вопросов о смысле своей деятельности – тут мы уже вспомним Дэвида Грэбера и его концепт Bullshit job.
Парадокс современной работы в том, что работник вынужден сочетать креативность с готовностью к тотальной эксплуатации. В условиях когнитивного капитализма "глупость" становится своего рода защитным механизмом – неспособность к критическому осмыслению реальности защищает субъекта от осознания его полной отчужденности. Такая стратегия позволяет быть встроенным в систему, которая обещает "счастье" (то есть средства для потребления) в обмен на отказ от вопросов.
Получается, что Слотердайк с его фразой "быть глупым и иметь работу" показывает перевернутую версию "Похвалы глупости": если раньше глупость делала человека счастливым в антидогматическом смысле, то теперь она – необходимое условие для того, чтобы система продолжала работать.
В этом есть злая ирония нашего времени: Эразм видел в глупости спонтанную радость, а современный мир превратил её в инструмент адаптации, где альтернативами становятся или невежество, или экзистенциальный кризис.
Такие дела.
Но еще одна интересная реминисценция здесь может быть и с трудом Эразма Роттердамского "Похвала глупости". Эразм еще в Средние века инструментализировал глупость как некоторую стратегию адаптации в обществе. Именно глупость делает людей счастливыми: избавляет их от излишней рефлексии, позволяет наслаждаться жизнью и не страдать от тяжести познания. Он сатирически показывад, что даже те, кто себя считает мудрецами (схоласты, теологи, политики), на самом деле глубоко зависят от глупости – ведь без неё их системы бы рухнули.
Сегодня глупость также становится защитным механизмом, но не в просветительском смысле Эразма, а в циничном ключе, который развивает Слотердайк. В постиндустриальном обществе, где экономика построена на поверхностном потреблении, бесконечной занятости и манипуляциях медиа, глупость – это уже не только внутреннее свойство индивида, но и необходимая норма, обеспечивающая функционирование системы.
Если у Эразма глупость освобождает человека от страданий и делает его счастливым, то у Слотердайка глупость – это необходимое условие современного "счастья", которое позволяет человеку не видеть механизмы своего подчинения. И конечно, глупость – это необходимое условие, чтобы иметь работу, "постоянный контракт". Человек должен быть глупым, чтобы его работа не вызывала у него экзистенциального ужаса. "Иметь работу" в этом контексте означает, во-первых, делать то, что не требует особой рефлексии, во-вторых, следовать предписанным алгоритмам (скрам, канбан, декомпозиция задач), и, конечно, не задавать вопросов о смысле своей деятельности – тут мы уже вспомним Дэвида Грэбера и его концепт Bullshit job.
Парадокс современной работы в том, что работник вынужден сочетать креативность с готовностью к тотальной эксплуатации. В условиях когнитивного капитализма "глупость" становится своего рода защитным механизмом – неспособность к критическому осмыслению реальности защищает субъекта от осознания его полной отчужденности. Такая стратегия позволяет быть встроенным в систему, которая обещает "счастье" (то есть средства для потребления) в обмен на отказ от вопросов.
Получается, что Слотердайк с его фразой "быть глупым и иметь работу" показывает перевернутую версию "Похвалы глупости": если раньше глупость делала человека счастливым в антидогматическом смысле, то теперь она – необходимое условие для того, чтобы система продолжала работать.
В этом есть злая ирония нашего времени: Эразм видел в глупости спонтанную радость, а современный мир превратил её в инструмент адаптации, где альтернативами становятся или невежество, или экзистенциальный кризис.
Такие дела.
29.01.202510:00
Кто о чем, а я о мужиках, которые уходят в лес. Мне вот интересно, читали ли братья Стругацкие Клайва Льюиса и его “Мерзейшую мощь”, потому как пересечения в их “Улитке на склоне” видны невооруженным взглядом.
Оба писательских юнита озабочены некоторым столкновением природы и техники, в обеих книгах Лес – это такой вот символ естественного, хаотического начала, который противостоит бюрократической технологичности. В "Мерзейшей мощи" мы видим, как технократия стремится уничтожить лес, заменяя его искусственными структурами. В "Улитке на склоне" конфликт между администрацией и лесом построен на аналогичном противопоставлении: мир администрации олицетворяет бюрократическую стагнацию и бессмысленное повторение, а лес — динамику, развитие и необъяснимую жизнь.
Ну и, собственно, основной пафос обоих произведений понятен: лес там это символ сопротивления дегуманизации, вызванной технократическим и административным контролем.
Но интересен вот какой нюанс. Клайв Льюис никогда особенно-то технооптимистом и не был, чего не скажешь о Стругацких. И, видимо, их разочарование в том, что “технологии могут решить основные проблемы человечества уже в ближайшее время”, наложило свой отпечаток. У Льюиса Лес все же является некоторой альтернативой технократии, он становится местом очищения и обновления, где герои находят силы для борьбы с врагом.
А у Стругацких лес – это вовсе не место очищения. Это уже какой-то персонаж на грани лавкрафтовских монстров, когда герои сталкиваются с невозможностью рационально понять происходящее. Лес у Стругацких трансформирует сознание, но не приводит ни к однозначной победе, ни к гармонии. У Льюиса лес тесно связан с природным порядком, который встроен в теологическую картину мира. Это не только природное, но и духовное пространство.
У Стругацких же там никакой метафизики — это просто некоторое сопротивление материала, что-то, что не вписывается в рациональные человеческие категории. В отличие от Льюиса, у Стругацких нет теологического объяснения происходящего, но лес всё же остаётся чем-то большим, чем просто биологическая среда (помните, я тут как-то писал про концепцию гиперобъектов Тимоти Мортона?). Он самодостаточен, непредсказуем и враждебен к попыткам его объяснить.
И здесь мы видим этакий атеистический вариант кризиса веры (Льюис, кстати, тоже переживал кризис веры, и Толкиен помог ему с ним справиться). Доброго бога нет, но и доброй природы нет. Ну и что тогда делать? Во что верить? Потому что, как писали Стругацкие уже в другом своем романе: “Русский человек должен во что-то верить, понял, браток? Если ни во что не верить, ничего, кроме водки, не останется. Даже, чтобы бабу любить, нужно верить”.
Такие дела.
Оба писательских юнита озабочены некоторым столкновением природы и техники, в обеих книгах Лес – это такой вот символ естественного, хаотического начала, который противостоит бюрократической технологичности. В "Мерзейшей мощи" мы видим, как технократия стремится уничтожить лес, заменяя его искусственными структурами. В "Улитке на склоне" конфликт между администрацией и лесом построен на аналогичном противопоставлении: мир администрации олицетворяет бюрократическую стагнацию и бессмысленное повторение, а лес — динамику, развитие и необъяснимую жизнь.
Ну и, собственно, основной пафос обоих произведений понятен: лес там это символ сопротивления дегуманизации, вызванной технократическим и административным контролем.
Но интересен вот какой нюанс. Клайв Льюис никогда особенно-то технооптимистом и не был, чего не скажешь о Стругацких. И, видимо, их разочарование в том, что “технологии могут решить основные проблемы человечества уже в ближайшее время”, наложило свой отпечаток. У Льюиса Лес все же является некоторой альтернативой технократии, он становится местом очищения и обновления, где герои находят силы для борьбы с врагом.
А у Стругацких лес – это вовсе не место очищения. Это уже какой-то персонаж на грани лавкрафтовских монстров, когда герои сталкиваются с невозможностью рационально понять происходящее. Лес у Стругацких трансформирует сознание, но не приводит ни к однозначной победе, ни к гармонии. У Льюиса лес тесно связан с природным порядком, который встроен в теологическую картину мира. Это не только природное, но и духовное пространство.
У Стругацких же там никакой метафизики — это просто некоторое сопротивление материала, что-то, что не вписывается в рациональные человеческие категории. В отличие от Льюиса, у Стругацких нет теологического объяснения происходящего, но лес всё же остаётся чем-то большим, чем просто биологическая среда (помните, я тут как-то писал про концепцию гиперобъектов Тимоти Мортона?). Он самодостаточен, непредсказуем и враждебен к попыткам его объяснить.
И здесь мы видим этакий атеистический вариант кризиса веры (Льюис, кстати, тоже переживал кризис веры, и Толкиен помог ему с ним справиться). Доброго бога нет, но и доброй природы нет. Ну и что тогда делать? Во что верить? Потому что, как писали Стругацкие уже в другом своем романе: “Русский человек должен во что-то верить, понял, браток? Если ни во что не верить, ничего, кроме водки, не останется. Даже, чтобы бабу любить, нужно верить”.
Такие дела.
27.12.202409:50
Кстати, к вопросу про мужчин, которые копают землянку и строят шалаш.
У известного немецкого философа-романтика, ветерана Первой и Второй мировых Эрнста Юнгера есть эссе 1951 года Der Waldgang, которое можно буквально перевести как "Уход в лес".
"Человек склонен полагаться на машины или уступать им даже тогда, когда он должен черпать силы из собственных источников. Это объясняется нехваткой фантазии. Человек должен осознавать тот предел, за которым он не может себе позволить отдавать на откуп свое собственное суверенное решение. Пока все в порядке, в кране есть вода, а в розетке ток. Если жизнь и собственность окажутся в опасности, телефон волшебным образом призовет на помощь пожарных и полицию. Большая опасность скрыта в том, что человек слишком сильно на эту помощь полагается и потому оказывается беспомощным, когда она не приходит. За любой комфорт нужно расплачиваться. Положение домашнего животного влечет за собой положение убойного скота.
Катастрофы — это проверка на то, в какой мере людские массы и народы сохранили свою подлинную основу. Уходят ли по-прежнему их корни прямо в почву — вот от чего зависит их здоровье и выживание по ту сторону цивилизации с ее системами страхования.
Это становится заметным в момент самой страшной опасности, когда машины не только изменяют человеку, но и бросают его в самом беспросветном окружении. И тогда он должен сам решить, признает ли он партию проигранной или же будет продолжать ее своими собственными, глубинными силами. В этом случае он решается на Уход в Лес".
То есть в лес романтически настроенные мужчины хотели уйти примерно всегда.
Такие дела.
У известного немецкого философа-романтика, ветерана Первой и Второй мировых Эрнста Юнгера есть эссе 1951 года Der Waldgang, которое можно буквально перевести как "Уход в лес".
"Человек склонен полагаться на машины или уступать им даже тогда, когда он должен черпать силы из собственных источников. Это объясняется нехваткой фантазии. Человек должен осознавать тот предел, за которым он не может себе позволить отдавать на откуп свое собственное суверенное решение. Пока все в порядке, в кране есть вода, а в розетке ток. Если жизнь и собственность окажутся в опасности, телефон волшебным образом призовет на помощь пожарных и полицию. Большая опасность скрыта в том, что человек слишком сильно на эту помощь полагается и потому оказывается беспомощным, когда она не приходит. За любой комфорт нужно расплачиваться. Положение домашнего животного влечет за собой положение убойного скота.
Катастрофы — это проверка на то, в какой мере людские массы и народы сохранили свою подлинную основу. Уходят ли по-прежнему их корни прямо в почву — вот от чего зависит их здоровье и выживание по ту сторону цивилизации с ее системами страхования.
Это становится заметным в момент самой страшной опасности, когда машины не только изменяют человеку, но и бросают его в самом беспросветном окружении. И тогда он должен сам решить, признает ли он партию проигранной или же будет продолжать ее своими собственными, глубинными силами. В этом случае он решается на Уход в Лес".
То есть в лес романтически настроенные мужчины хотели уйти примерно всегда.
Такие дела.
24.04.202510:07
Рубрика "Попал под лошадь" опять с вами: на этот раз выступил экспертом по счастью для уважаемого издания и опять поругал бездумную психологизацию и навязчивый селф-хелп. Счастье-то какое!
Жалко, что не дали закончить все моей любимой фразой.
Такие дела.
«Мы видим, что стабильность и защищенность, наличие доверительных отношений, социальная включенность и жизненная осмысленность — все это формируется не на индивидуальном уровне, а в рамках политик, институтов, культурных норм и форм коллективной жизни», — поясняет Стахеев. Именно поэтому счастье требует не только прогулок в парке (они еще должны быть кем-то построены и благоустроены), но и справедливых систем здравоохранения, честных институтов, работающих сообществ и культур, в которых человек, с одной стороны, может хотя бы как-то делать свой жизненный трек предсказуемым, а с другой — не остается один на один со своим отчаянием.
Жалко, что не дали закончить все моей любимой фразой.
Такие дела.
10.04.202515:15
Нассим Талеб как нарративная структура
Я уже давно слежу за феноменом под названием «российские успешные мужчины 40+». Их система ценностей и правда представляет интересное сочетание оголтелого эгоцентризма, индивидуализма, позитивизма и объектизма уровня книг Айн Рэнд и подхода к социально-гуманитарным проблемам уровня советского инженера из НИИМахорки пополам с двачером, уверовавшим в «темное просвещение».
И здесь нужно вспомнить еще одного интеллектуального гигачада, который стал нарративной ролевой моделью для такого сорта мужчин. Джордан Питерсон для нытиков, для настоящих мужчин – Нассим Талеб. Он очень популярен в России среди некоторого слоя мужчин, которые добились относительного материального успеха на ниве предпринимательства или стали топ-менеджерами в отечественных, а то и зарубежных т.н. экосистемах. Они пытаются перенимать его стиль речи, манеру суждения, пишут, как он, в своих Фейсбуках, твиттерах и т.д.
Все знакомы со словосочетанием «Черный лебедь», «антихрупкость», но, как обычно, вряд ли все внимательно вчитывались его книжки. Они просто пытаются перенимать его стиль речи, манеру суждения и тд. Это коктейль стоицизма по акции, дропов «жестких» цитат, антиуниверситетской позе, презрения к «толпе», и, конечно, вера в то, что теперь ты понял жизнь.
Но, по факту, это не философия. Это просто нарративное оправдание своего случайного успеха. Потому что признать, что тебе повезло, больно. А вот сказать «я антихрупкий» очень приятно. На виртуальных полях срачей в соцсетях Талеб и его последователи родили интересный гибрид - агрессивный стоицизм. Эти буквально позиция, при которой ты подавляешь эмоции, но с выражением лица, как будто вот-вот ударишь кого-нибудь за то, что он не верит в гуманный капитализм и креативное разрушение.
Культ Талеба по факту это маскулинный элитизм с теоретическим лицом. За ним прячется все то же старое доброе:
– мизогиния,
– нарциссическое самоутверждение,
– и временами интеллектуализированное ультранасилие, которое вместо кулака предлагает циничную таблицу вероятностей.
Нассим Талеб это не философ. Это маркетолог вашей тревожной идентичности, дорогие мои успешные люди.
Такие дела.
Я уже давно слежу за феноменом под названием «российские успешные мужчины 40+». Их система ценностей и правда представляет интересное сочетание оголтелого эгоцентризма, индивидуализма, позитивизма и объектизма уровня книг Айн Рэнд и подхода к социально-гуманитарным проблемам уровня советского инженера из НИИМахорки пополам с двачером, уверовавшим в «темное просвещение».
И здесь нужно вспомнить еще одного интеллектуального гигачада, который стал нарративной ролевой моделью для такого сорта мужчин. Джордан Питерсон для нытиков, для настоящих мужчин – Нассим Талеб. Он очень популярен в России среди некоторого слоя мужчин, которые добились относительного материального успеха на ниве предпринимательства или стали топ-менеджерами в отечественных, а то и зарубежных т.н. экосистемах. Они пытаются перенимать его стиль речи, манеру суждения, пишут, как он, в своих Фейсбуках, твиттерах и т.д.
Все знакомы со словосочетанием «Черный лебедь», «антихрупкость», но, как обычно, вряд ли все внимательно вчитывались его книжки. Они просто пытаются перенимать его стиль речи, манеру суждения и тд. Это коктейль стоицизма по акции, дропов «жестких» цитат, антиуниверситетской позе, презрения к «толпе», и, конечно, вера в то, что теперь ты понял жизнь.
Но, по факту, это не философия. Это просто нарративное оправдание своего случайного успеха. Потому что признать, что тебе повезло, больно. А вот сказать «я антихрупкий» очень приятно. На виртуальных полях срачей в соцсетях Талеб и его последователи родили интересный гибрид - агрессивный стоицизм. Эти буквально позиция, при которой ты подавляешь эмоции, но с выражением лица, как будто вот-вот ударишь кого-нибудь за то, что он не верит в гуманный капитализм и креативное разрушение.
Культ Талеба по факту это маскулинный элитизм с теоретическим лицом. За ним прячется все то же старое доброе:
– мизогиния,
– нарциссическое самоутверждение,
– и временами интеллектуализированное ультранасилие, которое вместо кулака предлагает циничную таблицу вероятностей.
Нассим Талеб это не философ. Это маркетолог вашей тревожной идентичности, дорогие мои успешные люди.
Такие дела.
19.03.202516:33
Я тут опять попал под лошадь и давал комментарий про, не поверить, опять астрологию и ретроградный Меркурий. При всем моем отношении к этому явлению, это, конечно, весьма важный симптом, который я сформулировал примерно так:
"Современный мир требует от человека постоянного принятия решений и ответственности за выбор, что, конечно же, ведет к тревожности и усталости. В такой ситуации идеи, предлагающие внешнюю причину проблем, снижают психологическое давление и снимают с человека часть бремени ответственности. В этом смысле мем про ретроградный Меркурий — не просто ироничная фраза, а проявление глубинной потребности в метафизическом утешении, которое оказывается более привлекательным, чем рациональные объяснения.
Можно даже сказать, что это некоторый симптом того, что современные люди не чувствуют возможности как-то повлиять на свою жизнь. Возможность договориться со сверхъестественными «космическими» силами им представляется более реальной, чем с политическими и социальными".
В социологии есть интересное наблюдение, которое называют "теоремой Томаса". Звучит оно так: вещи, представляемые группой людей как реальные, реальны в своих последствияз. Надеюсь, у вас все хорошо, уважаемые эзотерики, и ретроградный Меркурий на вас не влияет.
Такие дела.
"Современный мир требует от человека постоянного принятия решений и ответственности за выбор, что, конечно же, ведет к тревожности и усталости. В такой ситуации идеи, предлагающие внешнюю причину проблем, снижают психологическое давление и снимают с человека часть бремени ответственности. В этом смысле мем про ретроградный Меркурий — не просто ироничная фраза, а проявление глубинной потребности в метафизическом утешении, которое оказывается более привлекательным, чем рациональные объяснения.
Можно даже сказать, что это некоторый симптом того, что современные люди не чувствуют возможности как-то повлиять на свою жизнь. Возможность договориться со сверхъестественными «космическими» силами им представляется более реальной, чем с политическими и социальными".
В социологии есть интересное наблюдение, которое называют "теоремой Томаса". Звучит оно так: вещи, представляемые группой людей как реальные, реальны в своих последствияз. Надеюсь, у вас все хорошо, уважаемые эзотерики, и ретроградный Меркурий на вас не влияет.
Такие дела.
14.02.202514:26
Как и большинство понятий, которые мы сейчас употребляем как универсальные, понятие "любовь", конечно, таким не является, и в разное историческое время под любовью понимались разные вещи. Однако одна общая черта все же была: любовь была средством преодоления некоторого главного страха, который гнетет человечество. Любовь должна была быть сильнее.
В античное время, когда любовь должна была быть сильнее Хаоса, варварства, спонтанности и небытия. Любовь была средством установления социального порядка, актом не только телесным, но и политическим. Она создавала космос – порядок и гармонию.
В Средние века любовь должна была быть сильнее смерти. Она была средством для того, чтобы принять то, что тело – это не главное, что есть что-то, что больше и лучше, что есть бессмертие в Боге и памяти прекрасных дам и ловких на слова трубадуров.
В Новое время любовь должна была быть сильнее тебя самого. Она вырывала тебя из уютного буржуазного брака, с одной стороны, и представлений о себе, с другой. Любовь становилась личным чувством и начала обращать внимание именно на личность и внутренний мир другого.
В эпоху модерна любовь была средством преодоления общественных предрассудком, она должна была быть сильнее вообще всего социального на свете. Это закрепил и Голливуд, создав или визуализировав каноны всех любовных историй.
Потом пришел постмодернизм и все это высмеял. Любовь должна была быть сильнее глупых текстов о любви, этих больших нарративов, которые, по сути, были социально сконструированными моделями для того, чтобы люди лучше понимали, как им себя вести. Постмодерн иронично показал, что любовь это не чувство, а набор культурных кодов, которые придумали маркетологи, чтобы продать тебе кольцо с бриллиантом, цветы на гендерные праздники, на этом живут свадебная индустрия, лакшери бренды, массовая культура и блогеры, которые только и делают, что превращают любовь в контент о любви, постоянный спектакль для выжимки дешевых быстрых эмоций.
Современность, когда постмодерн сменяется метамодерном, задает этот же вопрос: а что любовь должна преодолеть в наше время? Сильнее чего она должна быть? Мой скромный ответ на это: любовь сильнее технологий. Главным преодолением любви сейчас становится преодоление технологичности чувств, алгоритмам, схемам пикапа, спискам практик "как полюбить себя", искусства манипуляции, и может быть, наконец-то преодоления капитализма как главной машины желаний, которая штампует это на своем конвейере.
Сила любви всегда была в ее непредсказуемости, уязвимости, спонтанности, даже в античности, когда из нее собирали социальный порядок. Возможно, ее задача на новом витке истории не преодолеть Хаос, а внести его, но уже в новом, отрефлексированном и более ответственном виде, когда любовь – это не булгаковский убийца с ножом, который внезапно поражает в подворотне, не судьба, довлеющая над несчастным Желтковым, который не может от нее отказаться. Это признание отсутствия смысла, кроме того, который ты вкладываешь сам, и принятие за это личной ответственности. И как тут опять не вспомнить Лакана, который говорил: "Любовь это попытка предложить то, чего у тебя нет, тому, кому это не нужно".
Такие дела.
В античное время, когда любовь должна была быть сильнее Хаоса, варварства, спонтанности и небытия. Любовь была средством установления социального порядка, актом не только телесным, но и политическим. Она создавала космос – порядок и гармонию.
В Средние века любовь должна была быть сильнее смерти. Она была средством для того, чтобы принять то, что тело – это не главное, что есть что-то, что больше и лучше, что есть бессмертие в Боге и памяти прекрасных дам и ловких на слова трубадуров.
В Новое время любовь должна была быть сильнее тебя самого. Она вырывала тебя из уютного буржуазного брака, с одной стороны, и представлений о себе, с другой. Любовь становилась личным чувством и начала обращать внимание именно на личность и внутренний мир другого.
В эпоху модерна любовь была средством преодоления общественных предрассудком, она должна была быть сильнее вообще всего социального на свете. Это закрепил и Голливуд, создав или визуализировав каноны всех любовных историй.
Потом пришел постмодернизм и все это высмеял. Любовь должна была быть сильнее глупых текстов о любви, этих больших нарративов, которые, по сути, были социально сконструированными моделями для того, чтобы люди лучше понимали, как им себя вести. Постмодерн иронично показал, что любовь это не чувство, а набор культурных кодов, которые придумали маркетологи, чтобы продать тебе кольцо с бриллиантом, цветы на гендерные праздники, на этом живут свадебная индустрия, лакшери бренды, массовая культура и блогеры, которые только и делают, что превращают любовь в контент о любви, постоянный спектакль для выжимки дешевых быстрых эмоций.
Современность, когда постмодерн сменяется метамодерном, задает этот же вопрос: а что любовь должна преодолеть в наше время? Сильнее чего она должна быть? Мой скромный ответ на это: любовь сильнее технологий. Главным преодолением любви сейчас становится преодоление технологичности чувств, алгоритмам, схемам пикапа, спискам практик "как полюбить себя", искусства манипуляции, и может быть, наконец-то преодоления капитализма как главной машины желаний, которая штампует это на своем конвейере.
Сила любви всегда была в ее непредсказуемости, уязвимости, спонтанности, даже в античности, когда из нее собирали социальный порядок. Возможно, ее задача на новом витке истории не преодолеть Хаос, а внести его, но уже в новом, отрефлексированном и более ответственном виде, когда любовь – это не булгаковский убийца с ножом, который внезапно поражает в подворотне, не судьба, довлеющая над несчастным Желтковым, который не может от нее отказаться. Это признание отсутствия смысла, кроме того, который ты вкладываешь сам, и принятие за это личной ответственности. И как тут опять не вспомнить Лакана, который говорил: "Любовь это попытка предложить то, чего у тебя нет, тому, кому это не нужно".
Такие дела.
13.01.202509:58
В истории человечества нередко бывало, что философские идеи, доведенные до реализации в упрощенном их понимании, превращались в черт знает что: от Маркса до Ницше. Что уж там, бедного Платона после Второй мировой пришлось денацифицировать. Сейчас же, дорогие друзья, надо таким образом как-то спасать стоиков, потому что то, во что современные гуру-коучи превратили учение Сенеки, Эпиктета и Марка Аврелия – смотреть больно. На днях видел даже стоические советы по пикапу, до чего дело дошло. И все это под видом “философии античных классиков”.
Безусловно, нельзя сказать, что в философии совершенно нет место тому, что называется сейчас “селф-хелп”. Не зря же Северин Боэций, писавший в тюрьме философский текст, назвал его "Утешение философией". Но есть радикальное отличие философии настоящей от этого псевдофилософского фастфуда. Славой Жижек как-то отлично сказал, что философия не дает правильных ответов, она учит задавать правильные вопросы. Философия это не решение проблемы, это буквально умение их создать, увидеть. В том числе, и для себя, и биография Сократа, человека, который первым из известных философов пострадал за свои вопросы, нам наука.
Утешение философией строится от принятия трагичности существования человека Например, у тех же стоиков ключевая идея – осознание, что мы контролируем не все, и принятие этого как естественной части жизни. У селф-хелп литературы утешение обычно связано с обещанием: "все может стать лучше, если ты сделаешь X".
За стоической этикой стоит и эстетика, и онтология, некоторое представление о том, как устроен этот мир. Стоическая идея "жить согласно природе" – это не совет дышать свежим воздухом, а размышление о возможности гармонии между человеческой волей и космическим порядком, который мы не контролируем.
Этот акцент на контроле и возможности изменить свою жизнь предательски ложен вдвойне, как и всякая полуправда. Там, где философия учит смирению перед вещами, которые нельзя изменить, селф-хелп литература порой создаёт иллюзию, что всё в наших руках. Такой подход может быть утешительным, но он редко выдерживает испытание реальностью. То есть мы опять упираемся в то, что вся эта селф-хелп литература – это интеллектуальный наркотик, который дарит временное обезболивание на фоне полного игнорирования причин.
Такие дела.
Безусловно, нельзя сказать, что в философии совершенно нет место тому, что называется сейчас “селф-хелп”. Не зря же Северин Боэций, писавший в тюрьме философский текст, назвал его "Утешение философией". Но есть радикальное отличие философии настоящей от этого псевдофилософского фастфуда. Славой Жижек как-то отлично сказал, что философия не дает правильных ответов, она учит задавать правильные вопросы. Философия это не решение проблемы, это буквально умение их создать, увидеть. В том числе, и для себя, и биография Сократа, человека, который первым из известных философов пострадал за свои вопросы, нам наука.
Утешение философией строится от принятия трагичности существования человека Например, у тех же стоиков ключевая идея – осознание, что мы контролируем не все, и принятие этого как естественной части жизни. У селф-хелп литературы утешение обычно связано с обещанием: "все может стать лучше, если ты сделаешь X".
За стоической этикой стоит и эстетика, и онтология, некоторое представление о том, как устроен этот мир. Стоическая идея "жить согласно природе" – это не совет дышать свежим воздухом, а размышление о возможности гармонии между человеческой волей и космическим порядком, который мы не контролируем.
Этот акцент на контроле и возможности изменить свою жизнь предательски ложен вдвойне, как и всякая полуправда. Там, где философия учит смирению перед вещами, которые нельзя изменить, селф-хелп литература порой создаёт иллюзию, что всё в наших руках. Такой подход может быть утешительным, но он редко выдерживает испытание реальностью. То есть мы опять упираемся в то, что вся эта селф-хелп литература – это интеллектуальный наркотик, который дарит временное обезболивание на фоне полного игнорирования причин.
Такие дела.
26.12.202410:01
Борьба с доксой не дается легко.
16.04.202512:43
Подлая крыса и Большие яйца
Маркс иронически сказал, что история повторяется дважды: первый раз как трагедия, второй раз как фарс. Он, конечно, сравнивал истории восшествия на трон Наполеона Первого и Наполеона Третьего. А что хочу сравнить я?
11 сентября 2012 года во время теракта в Бенгази погибло много служащих американского посольство, среди которых был служащий Госдепартамента США Шон Патрик Смит. Чем он нам интересен? Тем, что скорбь по его гибели выразили не только коллеги и родственник, а также друзья в мире реальном. По нему скорбили в мире игры EVE Online, в которую он уже давно играл. В EVE Online Смит был видной фигурой с ником Vile Rat, занимая должность главного дипломата альянса Goonswarm. Он также был членом Совета звездного управления (Council of Stellar Management), органа, представляющего интересы игроков перед разработчиками игры. Его дипломатические навыки в виртуальном мире были настолько значимы, что многие считают, что он существенно повлиял на формирование политической карты игры .
После его гибели игровое сообщество EVE выразило свою скорбь самыми разными способами, включая массовое переименование космических станций в его честь и организацию виртуальных памятных мероприятий. То есть этот человек с реальным опытом дипломатии в горячих точках крайне успешно применял свои навыки в игровых мирах, в которых высока роль умения договариваться в условиях острой конкуренции.
А сейчас в команде Трампа-Маска DOGE мы видим 19-летнего Эдварда Користина, который под ником Big Balls постил всякую расистскую дичь, устраивал сливы данных, устраивал хакерские атаки "по приколу", а теперь (внимание!) отвечает за информационную безопасность в государственных агентствах, в том числе, Госдепартаменте, то есть отвечает за дипломатическую кибербезопасность. Вот такая, понимаете ли, загогулина и ирония судьбы.
Vile Rat решал реальные проблемы, перенося этот опыт в мир виртуальный.
Big Balls создавал виртуальные проблемы, перенося этот опыт на мир реальный.
Раньше игроки стремились стать похожими на настоящих политиков. Теперь политики подбираются из бывших игроков. Симуляция больше не нуждается в реальности, чтобы ее имитировать. Она теперь сама и есть протокол.
Такие дела.
Маркс иронически сказал, что история повторяется дважды: первый раз как трагедия, второй раз как фарс. Он, конечно, сравнивал истории восшествия на трон Наполеона Первого и Наполеона Третьего. А что хочу сравнить я?
11 сентября 2012 года во время теракта в Бенгази погибло много служащих американского посольство, среди которых был служащий Госдепартамента США Шон Патрик Смит. Чем он нам интересен? Тем, что скорбь по его гибели выразили не только коллеги и родственник, а также друзья в мире реальном. По нему скорбили в мире игры EVE Online, в которую он уже давно играл. В EVE Online Смит был видной фигурой с ником Vile Rat, занимая должность главного дипломата альянса Goonswarm. Он также был членом Совета звездного управления (Council of Stellar Management), органа, представляющего интересы игроков перед разработчиками игры. Его дипломатические навыки в виртуальном мире были настолько значимы, что многие считают, что он существенно повлиял на формирование политической карты игры .
После его гибели игровое сообщество EVE выразило свою скорбь самыми разными способами, включая массовое переименование космических станций в его честь и организацию виртуальных памятных мероприятий. То есть этот человек с реальным опытом дипломатии в горячих точках крайне успешно применял свои навыки в игровых мирах, в которых высока роль умения договариваться в условиях острой конкуренции.
А сейчас в команде Трампа-Маска DOGE мы видим 19-летнего Эдварда Користина, который под ником Big Balls постил всякую расистскую дичь, устраивал сливы данных, устраивал хакерские атаки "по приколу", а теперь (внимание!) отвечает за информационную безопасность в государственных агентствах, в том числе, Госдепартаменте, то есть отвечает за дипломатическую кибербезопасность. Вот такая, понимаете ли, загогулина и ирония судьбы.
Vile Rat решал реальные проблемы, перенося этот опыт в мир виртуальный.
Big Balls создавал виртуальные проблемы, перенося этот опыт на мир реальный.
Раньше игроки стремились стать похожими на настоящих политиков. Теперь политики подбираются из бывших игроков. Симуляция больше не нуждается в реальности, чтобы ее имитировать. Она теперь сама и есть протокол.
Такие дела.
08.04.202513:18
Хочется и дальше развить идею игры как некоторого сакрального ритуала, где практическая польза сию минуту не является главной целью. Если вернуться к истокам социологии, то мы увидим, как Марсель Мосс показывал: ритуал, конечно же, это не пережиток архаики, а способ, которым власть думает телом. Через повтор, позу, интонацию, жест.
И конечно, в современной политике в устоявшихся политических культурах существует своего рода целая литургия: определенный набор манер, сложившиеся партийные оппозциии, выступления, где важна не аргументация, а форма говорения. Ну например, если республиканец не говорит, что на идти на выборы ему велел бог, к нему меньше доверия, потому что ритуал не завершен. Ведется игра, в которой нельзя выйти из роли, не разрушив сам порядок.
Интересно, что про это общество спектакля говорили именно левые мыслители в 60-ые годы прошлого века, однако их действия не шли дальше контр-перфомансов.
То, что сейчас делает Трамп, это борьба с этим "спектаклем" справа. То, что он делает, антропологически можно назвать лиминальным разрывом. Ему нет места в этой двухпартийной литургии, так что он не просто нарушает ритуал, он навязывает новый. Его митинги становятся это буквально проповеди, Make America great again - это не лозунг, это мантра, заклинание, красная шапка это обрядовый инструмент. Он не отказывается от сакрального, он просто меняет жрецов. Политика становится театром, в котором старая сцена сжигается на глазах.
6 января 2021 года, когда толпа врывается в Капитолий, она действует не как политический субъект. Она действует как мистериальное братство, возвращающее себе свое священное пространство. Это не штурм, это обряд вторичного освящения. Не ради власти, а ради знака
Система глобальной торговли, со всеми её тарифами, ВТО и "естественным порядком" потоков - это тоже ритуал, просто замаскированный под экономику. Когда Трамп вводит тарифы, он делает это не как экономист, а как ритуальный агент, возвращающий символическую границу: между своими и чужими, между телом нации и чужим вмешательством. Это не цифры, это жест очищения. "Чистота и опасность", про которую писала Мэри Дуглас.
Трамп - это шут, которому повезло надеть настоящую корону. И потому он публично, перформативно, с полным осознанием того, что священное всегда требует спектакля, пытается выстроить свои правила. Просто теперь это другой культ.
Такие дела.
И конечно, в современной политике в устоявшихся политических культурах существует своего рода целая литургия: определенный набор манер, сложившиеся партийные оппозциии, выступления, где важна не аргументация, а форма говорения. Ну например, если республиканец не говорит, что на идти на выборы ему велел бог, к нему меньше доверия, потому что ритуал не завершен. Ведется игра, в которой нельзя выйти из роли, не разрушив сам порядок.
Интересно, что про это общество спектакля говорили именно левые мыслители в 60-ые годы прошлого века, однако их действия не шли дальше контр-перфомансов.
То, что сейчас делает Трамп, это борьба с этим "спектаклем" справа. То, что он делает, антропологически можно назвать лиминальным разрывом. Ему нет места в этой двухпартийной литургии, так что он не просто нарушает ритуал, он навязывает новый. Его митинги становятся это буквально проповеди, Make America great again - это не лозунг, это мантра, заклинание, красная шапка это обрядовый инструмент. Он не отказывается от сакрального, он просто меняет жрецов. Политика становится театром, в котором старая сцена сжигается на глазах.
6 января 2021 года, когда толпа врывается в Капитолий, она действует не как политический субъект. Она действует как мистериальное братство, возвращающее себе свое священное пространство. Это не штурм, это обряд вторичного освящения. Не ради власти, а ради знака
Система глобальной торговли, со всеми её тарифами, ВТО и "естественным порядком" потоков - это тоже ритуал, просто замаскированный под экономику. Когда Трамп вводит тарифы, он делает это не как экономист, а как ритуальный агент, возвращающий символическую границу: между своими и чужими, между телом нации и чужим вмешательством. Это не цифры, это жест очищения. "Чистота и опасность", про которую писала Мэри Дуглас.
Трамп - это шут, которому повезло надеть настоящую корону. И потому он публично, перформативно, с полным осознанием того, что священное всегда требует спектакля, пытается выстроить свои правила. Просто теперь это другой культ.
Такие дела.
Reposted from:
Ex Professo • Школа для многогранных
07.03.202510:37
Советские сказки — это не просто детские истории, а масштабный культурный проект. В них соединяются индустриальный прогресс и волшебство, классовая борьба и приключения, диалектический материализм и чудеса. Эти тексты воспитывали «нового человека», закладывая в сознание идеалы социализма, коллективизма и научного прогресса.
Какие идеологические коды зашифрованы в сюжетах о Незнайке, Буратино и Страшиле Мудром? Почему детская литература стала полем для идеологических экспериментов? И как советские утопии продолжают жить в массовой культуре сегодня?
Советская эпоха закончилась, но советские сказки никуда не исчезли и продолжают жить в массовой культуре. Разберёмся в том, как и почему, на открытом эфире вместе с социологом и философом Ильёй Стахеевым, автором курса «Большие идеи малыша Незнайки». 13 марта в 19:00. Эфир бесплатный, доступ — по регистрации в TimePad.
Регистрироваться — здесь.
Какие идеологические коды зашифрованы в сюжетах о Незнайке, Буратино и Страшиле Мудром? Почему детская литература стала полем для идеологических экспериментов? И как советские утопии продолжают жить в массовой культуре сегодня?
Советская эпоха закончилась, но советские сказки никуда не исчезли и продолжают жить в массовой культуре. Разберёмся в том, как и почему, на открытом эфире вместе с социологом и философом Ильёй Стахеевым, автором курса «Большие идеи малыша Незнайки». 13 марта в 19:00. Эфир бесплатный, доступ — по регистрации в TimePad.
Регистрироваться — здесь.
Reposted from:
FATA MORGANA
09.02.202514:05
Друзья, привет!
Анонс февральских событий уже летит к вам.
5 февраля, 19:00
Лекция «Fruit defendu: эволюция фруктовых нот в парфюмерии»
Две Валерии, а именно парфюмер Валерия Ермакова и парфюмерный эксперт Валерия Blacksssun, расскажут про парфюмерные фрукты во всей их красоте и многообразии под аккомпанемент тематических вин, душистых компонентов и ароматов.
9 февраля, 14:00
Эстетические чтения
Постигаем революционный текст Джона Дьюи «Искусство и опыт» в компании умных людей: Российское эстетическое общество и РХГА на связи.
13 февраля, 19:30
Книжный клуб
В этот раз FATA LETTERS приглашает на чтение секретного рассказа: вы не будете знать ни автора произведения, ни дату его создания. После чтения — небольшая письменная практика, чтобы почувствовать себя творцом чего-то большого и важного.
14 февраля, 19:00
Лекция «Парфюмерия a la Russe»
Полное погружение в историю отечественной парфюмерии в самые разные периоды: от имперской России и удивительных во всех смыслах флаконов советского периода до парфюмерии современных русских авторов и марок. Конечно же, с ледяным шампанским, икрой и самоваром.
15 февраля, 16:30
Лекция Ильи Стахеева «Пост-любовь и мета-любовь в современном мире»
Что гуманитарные науки думают о любви? Почему после десяти минут в дейтинговом приложении хочется умереть? Как так вышло, что мы оказались одинокими и несчастными? Илья Стахеев вооружится знаниями из социологии, философии и антропологии, чтобы вместе с вами дать отпор эпидемии одиночества.
#фата_вечер
Анонс февральских событий уже летит к вам.
5 февраля, 19:00
Лекция «Fruit defendu: эволюция фруктовых нот в парфюмерии»
Две Валерии, а именно парфюмер Валерия Ермакова и парфюмерный эксперт Валерия Blacksssun, расскажут про парфюмерные фрукты во всей их красоте и многообразии под аккомпанемент тематических вин, душистых компонентов и ароматов.
9 февраля, 14:00
Эстетические чтения
Постигаем революционный текст Джона Дьюи «Искусство и опыт» в компании умных людей: Российское эстетическое общество и РХГА на связи.
13 февраля, 19:30
Книжный клуб
В этот раз FATA LETTERS приглашает на чтение секретного рассказа: вы не будете знать ни автора произведения, ни дату его создания. После чтения — небольшая письменная практика, чтобы почувствовать себя творцом чего-то большого и важного.
14 февраля, 19:00
Лекция «Парфюмерия a la Russe»
Полное погружение в историю отечественной парфюмерии в самые разные периоды: от имперской России и удивительных во всех смыслах флаконов советского периода до парфюмерии современных русских авторов и марок. Конечно же, с ледяным шампанским, икрой и самоваром.
15 февраля, 16:30
Лекция Ильи Стахеева «Пост-любовь и мета-любовь в современном мире»
Что гуманитарные науки думают о любви? Почему после десяти минут в дейтинговом приложении хочется умереть? Как так вышло, что мы оказались одинокими и несчастными? Илья Стахеев вооружится знаниями из социологии, философии и антропологии, чтобы вместе с вами дать отпор эпидемии одиночества.
#фата_вечер
09.01.202513:39
В интернете охают по поводу того, что ужасные пожары в Лос-Анжелесе уничтожили дома Тому Хэнксу и Пэрис Хилтон. Ну что тут сказать. Сочуствую ли я миллионерам, которые на словах поддерживают экологическую повестку, а потом летят на личных джетах и ездят на своих суперспорткарах, снимаясь в рекламе корпораций, которые влияют на климат планеты? Сочувствую, но не очень искренне, как говорится, не от всего сердца.
Ульрих Бек в своем труде "Общество риска" говорил, что мы живём в обществе, где современные технологии и капитализм создают риски, которые не ограничиваются рамками бедных районов, а становятся глобальными. Климатический кризис – это не какой-то специальный бунт природы против человека, а эффект цепочки решений, которые так или иначе используют ресурсы планеты. Природа здесь не мстит, а безжалостно напоминает, что "суверенитет" элит перед катастрофой – это миф. И кажется, вот он, повод для солидарности, ведь дворцы и хижины горят одинаково хорошо.
Но тут, как говорится, есть нюанс, который опять почесывает в нас нашего внутреннего марксиста. В эпоху, где риск уже не знает классовых границ, огонь одинаково разрушает дома миллионеров и рабочие кварталы. Но вот что интересно: одни эти виллы восстанавливают без особых потерь, а другие остаются на пепелище и в буквальном, и метафорическом смысле.
Да, на словах все эти богатые ребята поддерживают климатическую повестку, но не меняют своих привычек, всё так же летая на частных джетах, живя в огромных домах и потребляя больше ресурсов, чем целые кварталы. А риски от этого распределяются неравномерно: огонь уничтожает дома одинаково, но восстановить их могут только те, у кого есть для этого возможности: страховки, капиталы, запасные дома в других привилегированных районах.
Сам Бек писал (а это еще конец 80-ых), что риски глобальны, но их распределение остаётся глубоко социальным. Хотя опасность может угрожать всем, богатство защищает от её последствий, в то время как бедность делает её неизбежной. Это прекрасно показала эпидемия ковида, когда глобальная угроза ударила по наименее защищенным социальным слоям.
При этом, конечно, один из самых главных рисков – это неакватная оценка этих самых рисков. Пожары в Калифорнии примерно как снег в Сибири: еще помню, как Арнольд Шварценеггер, будучи губернатором, с ними боролся. То, что эти пожары напрямую связаны с изменением климата, тоже уже доказано. Однако в силу сезонности, все это забывалось, затиралось и тд. Климатическая повестка в США, с одной стороны, слишком политизирована, с другой, по Беку, слишком абстрактная, это сумма множества факторов, каждый из которых в отдельности кажется незначительным. Зато риски "мигрантов, которые отнимают работу" можно эксплуатировать круглый год. Риски – это не только угроза, но и капитал, который можно использовать в политике и бизнесе.
А потому виноватыми в климатической проблеме будете вы, потому что не сортируете мусор, а виллы отстроят на ваши же страховые взносы, ну и сходим еще посмотреть пару фильмов с этими погорельцами, включим теле-шоу и все сами им компенсируем. За проблемы богатых всегда платят бедные, эка невидаль.
Такие дела.
Ульрих Бек в своем труде "Общество риска" говорил, что мы живём в обществе, где современные технологии и капитализм создают риски, которые не ограничиваются рамками бедных районов, а становятся глобальными. Климатический кризис – это не какой-то специальный бунт природы против человека, а эффект цепочки решений, которые так или иначе используют ресурсы планеты. Природа здесь не мстит, а безжалостно напоминает, что "суверенитет" элит перед катастрофой – это миф. И кажется, вот он, повод для солидарности, ведь дворцы и хижины горят одинаково хорошо.
Но тут, как говорится, есть нюанс, который опять почесывает в нас нашего внутреннего марксиста. В эпоху, где риск уже не знает классовых границ, огонь одинаково разрушает дома миллионеров и рабочие кварталы. Но вот что интересно: одни эти виллы восстанавливают без особых потерь, а другие остаются на пепелище и в буквальном, и метафорическом смысле.
Да, на словах все эти богатые ребята поддерживают климатическую повестку, но не меняют своих привычек, всё так же летая на частных джетах, живя в огромных домах и потребляя больше ресурсов, чем целые кварталы. А риски от этого распределяются неравномерно: огонь уничтожает дома одинаково, но восстановить их могут только те, у кого есть для этого возможности: страховки, капиталы, запасные дома в других привилегированных районах.
Сам Бек писал (а это еще конец 80-ых), что риски глобальны, но их распределение остаётся глубоко социальным. Хотя опасность может угрожать всем, богатство защищает от её последствий, в то время как бедность делает её неизбежной. Это прекрасно показала эпидемия ковида, когда глобальная угроза ударила по наименее защищенным социальным слоям.
При этом, конечно, один из самых главных рисков – это неакватная оценка этих самых рисков. Пожары в Калифорнии примерно как снег в Сибири: еще помню, как Арнольд Шварценеггер, будучи губернатором, с ними боролся. То, что эти пожары напрямую связаны с изменением климата, тоже уже доказано. Однако в силу сезонности, все это забывалось, затиралось и тд. Климатическая повестка в США, с одной стороны, слишком политизирована, с другой, по Беку, слишком абстрактная, это сумма множества факторов, каждый из которых в отдельности кажется незначительным. Зато риски "мигрантов, которые отнимают работу" можно эксплуатировать круглый год. Риски – это не только угроза, но и капитал, который можно использовать в политике и бизнесе.
А потому виноватыми в климатической проблеме будете вы, потому что не сортируете мусор, а виллы отстроят на ваши же страховые взносы, ну и сходим еще посмотреть пару фильмов с этими погорельцами, включим теле-шоу и все сами им компенсируем. За проблемы богатых всегда платят бедные, эка невидаль.
Такие дела.
25.12.202414:45
Возвращаясь к тому, чтобы добить тему НЛП и психоанализа. У Лакана есть своя оригинальная теория дискурсов, в которой он показывает, как структурируются отношения власти, знания, желания и субъективности в обществе и как через это строятся определенные социальные порядки. Это такие метасхемы, в которые встроены дискурсы более мелкого порядка. И вот я попробовал определить: в какую бы из этих мегасхем встроен дискурс НЛП как система говорить о вещах?
И снова длинная телега:
https://telegra.ph/NLP-kapitalisticheskaya-kukla-i-psihologicheskij-karlik-12-25
И снова длинная телега:
https://telegra.ph/NLP-kapitalisticheskaya-kukla-i-psihologicheskij-karlik-12-25
15.04.202510:58
После Хейзинги и Батая философия как будто забыла о праздности. Я уже писал про Хейзингу и его обоснование того, что вся культура, особенно право, религия, даже наука, выросла именно из свободного, игрового и непроизводительного времени. Неотомист Йозеф Пипер настаивал, что досуг — это не отдых после труда, а фундаментальное условие человеческой свободы и созерцания, не подчинённого логике полезности. Батай же пошел еще дальше и считал, что подлинная свобода проявляется не в работе или полезной деятельности, а в расточительстве, в ритуальном эксцессе, в непроизводительном и даже разрушительном празднике, который невозможно превратить в товар.
Сегодня этот опыт почти полностью утрачен в результате "разукоренения", о котором писал Поланьи. Досуг превратился в индустрию услуг, а праздность стала подозрительной, если не сказать аморальной. Мы бесконечно оптимизируем отдых, стремимся извлечь из него ценность и пользу, переживаем чувство вины за "пустое" время.
Любопытно, что вопреки современному стереотипу о постоянно работающих людей древнего мира, антропология показывает другое: люди в традиционных обществах на самом деле не так уж много работали. Большая часть их жизни была организована вокруг ритуалов, коллективных праздников, танцев и молитв. Эта "организованная праздность" была не случайной, это была символическая и структурная форма социального существования. Про это, например, пишет Маршалл Салерс в The Original Affluent Society.
Современный аналог праздности называет прокрастинацией и всячески стигматизируют. Ее патологизируют, пытаются объяснить нейробиологически, найти эффективные способы "побороть". Но что если прокрастинация — это не "сбой", а естественное сопротивление тела и разума против непрерывной продуктивности? Что если она — не симптом лени" или слабости воли, а подавленная и стигматизированная форма праздности, которая так или иначе прорывается наружу?
Философия сегодня практически не обращает внимания на эту потерю. Праздность стала новой ересью в культе продуктивности: признать её правомерность означало бы поставить под вопрос фундаментальные принципы современной жизни. Но возможно, именно в праздности и скрывается то, чего нам сегодня больше всего не хватает: свобода не приносить пользу.
Сегодня этот опыт почти полностью утрачен в результате "разукоренения", о котором писал Поланьи. Досуг превратился в индустрию услуг, а праздность стала подозрительной, если не сказать аморальной. Мы бесконечно оптимизируем отдых, стремимся извлечь из него ценность и пользу, переживаем чувство вины за "пустое" время.
Любопытно, что вопреки современному стереотипу о постоянно работающих людей древнего мира, антропология показывает другое: люди в традиционных обществах на самом деле не так уж много работали. Большая часть их жизни была организована вокруг ритуалов, коллективных праздников, танцев и молитв. Эта "организованная праздность" была не случайной, это была символическая и структурная форма социального существования. Про это, например, пишет Маршалл Салерс в The Original Affluent Society.
Современный аналог праздности называет прокрастинацией и всячески стигматизируют. Ее патологизируют, пытаются объяснить нейробиологически, найти эффективные способы "побороть". Но что если прокрастинация — это не "сбой", а естественное сопротивление тела и разума против непрерывной продуктивности? Что если она — не симптом лени" или слабости воли, а подавленная и стигматизированная форма праздности, которая так или иначе прорывается наружу?
Философия сегодня практически не обращает внимания на эту потерю. Праздность стала новой ересью в культе продуктивности: признать её правомерность означало бы поставить под вопрос фундаментальные принципы современной жизни. Но возможно, именно в праздности и скрывается то, чего нам сегодня больше всего не хватает: свобода не приносить пользу.
02.04.202509:42
Игра против геймификации
В этом полузабытом уголке парадоксов и бухтения я часто пишу о том, как современная эпоха позднего капитализма отчуждает людей от своих важных укорененных форм бытия. Игра – это одна из таких форм. Геймификация, несмотря на звучание, к игре имеет примерно такое же отношение, как карта к территории. Это не игра, а схема поведенческого контроля, только замаскированная под «веселье». Баллы, бейджики, уровни, график вовлеченности – это элементы дрессуры, в которой субъекту предлагается чувствовать себя свободным, строго следуя маршруту. Это и есть чудо геймификации: ты как будто выбираешь, но только между вариантами в выпадающем списке.
Но с философской точки зрения, это не игра, а ее профанация.
Подлинная игра никогда не была средством. Она была основой, и это большая разница. Игра это некоторая форма бытия, в которой мир не объясняется, не используется и не завоевывается, а разыгрывается. Она предшествует морали, предшествует политике, предшествует функциональной рациональности. Что писал центральный людовед Хёйзинга? Культура как таковая не предшествует игре, а наоборот, возникает из нее. Ритуал, право, наука, религия: все это, по его мысли, вырастает из изначального «магического круга».
Как мы поймем, что перед нами настоящая игра? Чем она нас завораживает?
Прежде всего – своей бесполезностью. В настоящей игре нет цели, которую можно вынести наружу. Счет в футболе – не в профессиональном, где два миллиардера смотрят, как по полю бегают 22 миллиардера – а вот в дворовом, в который мы все играли, вне матча перестает быть важным, рациональным.
Во-вторых – свободой. В игру нельзя заставить играть. Принуждение к игре обнуляет ее, и вот это родительское «сходи, поиграй с ними» никогда не сработает, если. Если что?
Если, в-третьих, не появились правила, создающие мир, а не ограничивающие действия.
Именно это рождает четвертое условие игры – вовлеченность. В игре нет внешнего наблюдателя, она требует вашего телесного и символического участия.
Это и делает игру родственной ритуалу: она не представлена, а разыграна. В этом смысле она ближе к театру, чем к симуляции, к обряду, чем к сценарию, и к жизни, чем к проекту.
Мы живём в эпоху тотального утилитаризма. Даже досуг давно стал инвестиционной активностью: его надо «грамотно планировать», «измерять эффективность», «повышать конверсию в отдых». Сам факт того, что появилось выражение «геймификация обучения», говорит о том, что игра теперь воспринимается как технология мотивации, а не как самостоятельная форма взаимодействия с миром.
Но подлинная игра ничего не мотивирует. Она не требует, она втягивает. И так мы можем бросить вызов современной логике продуктивности: быть, не принося пользы.
Потому что, возможно, именно в игре, в ее бесполезности, повторяемости, символической избыточности, и скрыт тот способ быть, который сегодня особенно трудно себе позволить.
Такие дела.
В этом полузабытом уголке парадоксов и бухтения я часто пишу о том, как современная эпоха позднего капитализма отчуждает людей от своих важных укорененных форм бытия. Игра – это одна из таких форм. Геймификация, несмотря на звучание, к игре имеет примерно такое же отношение, как карта к территории. Это не игра, а схема поведенческого контроля, только замаскированная под «веселье». Баллы, бейджики, уровни, график вовлеченности – это элементы дрессуры, в которой субъекту предлагается чувствовать себя свободным, строго следуя маршруту. Это и есть чудо геймификации: ты как будто выбираешь, но только между вариантами в выпадающем списке.
Но с философской точки зрения, это не игра, а ее профанация.
Подлинная игра никогда не была средством. Она была основой, и это большая разница. Игра это некоторая форма бытия, в которой мир не объясняется, не используется и не завоевывается, а разыгрывается. Она предшествует морали, предшествует политике, предшествует функциональной рациональности. Что писал центральный людовед Хёйзинга? Культура как таковая не предшествует игре, а наоборот, возникает из нее. Ритуал, право, наука, религия: все это, по его мысли, вырастает из изначального «магического круга».
Как мы поймем, что перед нами настоящая игра? Чем она нас завораживает?
Прежде всего – своей бесполезностью. В настоящей игре нет цели, которую можно вынести наружу. Счет в футболе – не в профессиональном, где два миллиардера смотрят, как по полю бегают 22 миллиардера – а вот в дворовом, в который мы все играли, вне матча перестает быть важным, рациональным.
Во-вторых – свободой. В игру нельзя заставить играть. Принуждение к игре обнуляет ее, и вот это родительское «сходи, поиграй с ними» никогда не сработает, если. Если что?
Если, в-третьих, не появились правила, создающие мир, а не ограничивающие действия.
Именно это рождает четвертое условие игры – вовлеченность. В игре нет внешнего наблюдателя, она требует вашего телесного и символического участия.
Это и делает игру родственной ритуалу: она не представлена, а разыграна. В этом смысле она ближе к театру, чем к симуляции, к обряду, чем к сценарию, и к жизни, чем к проекту.
Мы живём в эпоху тотального утилитаризма. Даже досуг давно стал инвестиционной активностью: его надо «грамотно планировать», «измерять эффективность», «повышать конверсию в отдых». Сам факт того, что появилось выражение «геймификация обучения», говорит о том, что игра теперь воспринимается как технология мотивации, а не как самостоятельная форма взаимодействия с миром.
Но подлинная игра ничего не мотивирует. Она не требует, она втягивает. И так мы можем бросить вызов современной логике продуктивности: быть, не принося пользы.
Потому что, возможно, именно в игре, в ее бесполезности, повторяемости, символической избыточности, и скрыт тот способ быть, который сегодня особенно трудно себе позволить.
Такие дела.
01.03.202515:05
Так сказать, на злобу дня.
Если обратиться к великой лекции Макса Вебера "Политика как призвание и профессия", анализ политического действия должен в первую очередь опираться на взаимодействие двух ключевых установок: этики убеждения (Gesinnungsethik) и этики ответственности (Verantwortungsethik). Лекция стала продолжением другого знакового публичного выступления "Наука как призвание и профессия", в которой Вебер анализирует некоторый автономный регион научного знания и тот этический кодекс, которому нужно следовать, если занимаешься наукой.
То же самое он сделал для политики. И вот, по Веберу, политик постоянно находится между молотом и наковальней, между двух этик. Кроме стремления к реализации собственных идеалов, неизбежно вынужден учитывать реальные последствия своих решений. Этика убеждения ориентируется на внутренняя непреложность принципов, тогда как этика ответственности требует взвешивания того, какие именно эффекты повлечет за собой тот или иной публичный шаг.
И конечно, эта взаимосвязь особенно проявляется в ситуациях, где церемониальный протокол подчеркивает высокую символическую значимость события. Когда политики встречаются на публичной площадке, любое отступление от ожидаемого ритуала способно высветить все подковерные противоречия.
В таком контексте можно вспомнить веберовское определение государства как "союза людей, претендующего на монополию легитимного физического насилия". Всегда за внешне спокойной атмосферой встречи, регламентированной аккуратными жестами и формулами вежливости, скрывается вопрос о том, кто и в какой мере контролирует ресурсы принуждения (в том числе экономические и дипломатические). Когда этот баланс нарушается, и одна из сторон демонстрирует жесткую принципиальность, это может выглядеть как триумф этики убеждения. Однако отсутствие гибкости в такой момент одновременно обнажает риск для будущих договоренностей и может поставить под угрозу любые дальнейшие тем самым, вступая в потенциальный конфликт с этикой ответственности.
Вебер также указывал на важность харизмы и публичного признания для современного политика. В условиях стремительно распространяющейся информации даже незначительные нюансы речи и поведения немедленно приобретают символическое значение: общественность видит в них признаки "искренности" или, напротив, "подковерного маневрирования". Столкновение интересов, мгновенно освещаемое медийными ресурсами, демонстрирует, насколько быстро нравственная убежденность может перейти в эмоциональное высказывание, а рациональный расчет – в прагматичную попытку силового давления и решения любой ценой.
Получается, что если использовать эту веберовскую триаду – этика убеждения, этика ответственности и харизматическая составляющая, — становится очевидно, что любая публичная встреча политиков не сводится только к протокольной репрезентации. Она превращается в поле столкновения принципов с одной стороны и прагматизма с другой, а публичность только усиливает как моральные, так и утилитарные аргументы. Вот этот постоянный баланс на краю – это и есть реальная политика, а не вот это все.
Такие дела.
Если обратиться к великой лекции Макса Вебера "Политика как призвание и профессия", анализ политического действия должен в первую очередь опираться на взаимодействие двух ключевых установок: этики убеждения (Gesinnungsethik) и этики ответственности (Verantwortungsethik). Лекция стала продолжением другого знакового публичного выступления "Наука как призвание и профессия", в которой Вебер анализирует некоторый автономный регион научного знания и тот этический кодекс, которому нужно следовать, если занимаешься наукой.
То же самое он сделал для политики. И вот, по Веберу, политик постоянно находится между молотом и наковальней, между двух этик. Кроме стремления к реализации собственных идеалов, неизбежно вынужден учитывать реальные последствия своих решений. Этика убеждения ориентируется на внутренняя непреложность принципов, тогда как этика ответственности требует взвешивания того, какие именно эффекты повлечет за собой тот или иной публичный шаг.
И конечно, эта взаимосвязь особенно проявляется в ситуациях, где церемониальный протокол подчеркивает высокую символическую значимость события. Когда политики встречаются на публичной площадке, любое отступление от ожидаемого ритуала способно высветить все подковерные противоречия.
В таком контексте можно вспомнить веберовское определение государства как "союза людей, претендующего на монополию легитимного физического насилия". Всегда за внешне спокойной атмосферой встречи, регламентированной аккуратными жестами и формулами вежливости, скрывается вопрос о том, кто и в какой мере контролирует ресурсы принуждения (в том числе экономические и дипломатические). Когда этот баланс нарушается, и одна из сторон демонстрирует жесткую принципиальность, это может выглядеть как триумф этики убеждения. Однако отсутствие гибкости в такой момент одновременно обнажает риск для будущих договоренностей и может поставить под угрозу любые дальнейшие тем самым, вступая в потенциальный конфликт с этикой ответственности.
Вебер также указывал на важность харизмы и публичного признания для современного политика. В условиях стремительно распространяющейся информации даже незначительные нюансы речи и поведения немедленно приобретают символическое значение: общественность видит в них признаки "искренности" или, напротив, "подковерного маневрирования". Столкновение интересов, мгновенно освещаемое медийными ресурсами, демонстрирует, насколько быстро нравственная убежденность может перейти в эмоциональное высказывание, а рациональный расчет – в прагматичную попытку силового давления и решения любой ценой.
Получается, что если использовать эту веберовскую триаду – этика убеждения, этика ответственности и харизматическая составляющая, — становится очевидно, что любая публичная встреча политиков не сводится только к протокольной репрезентации. Она превращается в поле столкновения принципов с одной стороны и прагматизма с другой, а публичность только усиливает как моральные, так и утилитарные аргументы. Вот этот постоянный баланс на краю – это и есть реальная политика, а не вот это все.
Такие дела.
09.02.202514:05
У меня начались лекции у бакалавров и магистрантов, и это немного сжигает мои творческие способности, особенно вторые, потому что впервые в своей карьере препода я читаю полноценный курс на английском языке. Однако у меня тут есть еще и некоторая публичная жизнь, так что 15 февраля в честь похмелья после дня святого Валентина буду читать лекцию про любовь про тебя про знакомые слова в дружественном мне лектории.
Тема: "Любовь после Tinder: пост-любовь, мета-любовь и капитализм эмоций"
Обсудим:
— Как идеи "Великой трансформации" Поланьи помогают понять, почему любовь стала рыночным активом.
— Почему "новый дух капитализма" заставляет нас менять партнёров, как стартапы.
— Как мы превратили любовь в контент, а отношения — в лайкабельный спектакль.
— И главное — можно ли сегодня любить по-настоящему, а не по алгоритму?
Про последний пункт я хочу еще отдельный текст написать, потому что перечитывал тут по необходимости к конференции Хейзингу, и у него любовь - это то, во что нельзя играть.
Такие дела.
Тема: "Любовь после Tinder: пост-любовь, мета-любовь и капитализм эмоций"
Обсудим:
— Как идеи "Великой трансформации" Поланьи помогают понять, почему любовь стала рыночным активом.
— Почему "новый дух капитализма" заставляет нас менять партнёров, как стартапы.
— Как мы превратили любовь в контент, а отношения — в лайкабельный спектакль.
— И главное — можно ли сегодня любить по-настоящему, а не по алгоритму?
Про последний пункт я хочу еще отдельный текст написать, потому что перечитывал тут по необходимости к конференции Хейзингу, и у него любовь - это то, во что нельзя играть.
Такие дела.
05.01.202511:28
Новый год – время семейных празднований и сериалов, поэтому хочется поговорить ровно об этом. Уже некоторое время в американской сериальной культуре проявляются разной степени успешности произведения о том, что в русской классической литературе было известно как «деградация великой семьи». Начиная от не очень успешных Dirty Sexy Money и заканчивая суперхитами "Йеллоустон" и "Наследники" мы видим ситуацию, где есть славные предки, которые сколотили наследие, есть патриарх-отец, который думает, что он последний из великих, а его род обмельчал и катится в тартарары, и наследие вот вот рухнет. Из-за этого конфликты с детьми, которые или чересчур бунтуют, или становятся ручными марионетками.
Интересный момент: русский патриарх хотя бы страдает, осознавая драму своего положения. Американский герой вроде Джона Даттона вместо этого становится воплощением упёртости, превращая землю и семью в объекты собственности. И здесь возникает другой вопрос: деградация ли это семьи, или адаптация? И в Йеллоустоне мы видим интересный консервативный ответ быстрым изменениям в мире, который явно апроприирован из левой повестки тоже столетней давности: "дайте дорогу женщинам".
https://telegra.ph/Silnaya-woman-plachet-u-window-01-05
Интересный момент: русский патриарх хотя бы страдает, осознавая драму своего положения. Американский герой вроде Джона Даттона вместо этого становится воплощением упёртости, превращая землю и семью в объекты собственности. И здесь возникает другой вопрос: деградация ли это семьи, или адаптация? И в Йеллоустоне мы видим интересный консервативный ответ быстрым изменениям в мире, который явно апроприирован из левой повестки тоже столетней давности: "дайте дорогу женщинам".
https://telegra.ph/Silnaya-woman-plachet-u-window-01-05
Shown 1 - 23 of 23
Log in to unlock more functionality.