тонио крёгер
25.04.202510:30
Вышла подборка в "Пироскафе". Большое спасибо Александру Переверзину за внимание и составление - и Ольге Нечаевой за очаровательное унифицирующее внимание к пунктуации
25.04.202508:28
Вышло моё "коллективное интервью" по итогам телеграм-беседы в проекте Voinovpetry: https://netslova.ru/kutenkov/20voprosov.html Здесь, если кому, - в "неприбранном" виде)) https://t.me/underbootleg/679?comment=3614 Вопросы про тралала, бомбардиро, взаимоотношения с парикмахером и поп-музыку чередовались с образовательно-литературными. Спасибо Георгию Жердеву за публикацию и Андрею Войнову - за инициативу разговора.
22.04.202521:11
«Интеллигенция, не утратившая бескорыстия и бесстрашия мысли. Ее мало во всем мире. Но она все-таки есть. Она ничего не может переменить — в настоящем. Мир движется своими путями, двигаемыми не ею. Но все плодотворное — от нее; эстафета культуры передается ею. Она постоянно разбита наголову — и всегда победительница».
(Из дневников Лидии Чуковской, о деле Бродского. 23 июня 1964).
(Из дневников Лидии Чуковской, о деле Бродского. 23 июня 1964).
22.04.202516:42
Ненависть к человеку как непрерывное самоуточняющее занятие: это зеркало нам не льстит. Запутанность следствий и предпосылок — и попытка их распутать; авось докопаешься до чего-то страшно важного в себе. Взгляд через анализ текстов при невозможности прямых социальных отношений — взгляд на своё, отторгаемое, а возможно, и давнее, юношеское, преодолённое. Бабичевско-кавалеровская плодотворная ненависть, с которой годами ничего не можешь поделать; ставшая твоим raison d'etre; воспитывающая — скажем, во «внешних» результатах преодоления (сделать с этим человеком интервью несмотря ни на что; ценить его тексты и отдельные проявления несмотря ни на что, отодвигая поведенческое, отношенческое, «человеческое, слишком человеческое»). Воспитывающая и в том, чтобы не разрешить чего-то себе, — что непременно позволишь в случае равнодушия, исчезновения этого питающего самоисточника. Постоянное сдвигание, пересматривание границ ненависти с ним — и вновь прояснение отношений с собой. Мысленное обтачивание себя через многолетнее уточнение — даже если (а лучше, если) оппонент об этом не знает, да ему-то и пофигу, и остаёшься на один с этим монологом, и так честнее.
15.04.202515:08
https://graph.org/Kak-ponyat-chto-ty-grafoman-04-15 - моя статья о литературной графомании, написанная для тг-канала Voinovpoetry, единым текстом. На канале - https://t.me/underbootleg/749. Довольно неожиданно для самого себя повернул тему
Reposted from:
мой канал
15.04.202514:01
15 апреля в Библиотеке поэзии пройдёт поэтический вечер в поддержку Григория Батрынчи
Стихи Гриши прочитают: Ольга Балла, Александр Гуликов, Виктория Котельникова, Владимир Кошелев, Борис Кутенков, Евгения Либерман, Александр Переверзин, Ксения Пройдисвет, Ростислав Русаков, Григорий Санников, Александр Сараев, Артемий Семичаевский, Николай Синехог, Лиза Хереш, Роман Шишков (онлайн), Валерий Шубинский (онлайн). В конце вечера для всех желающих пройдёт открытый микрофон.
На вечере будет работать книжная ярмарка. Можно будет приобрести первый поэтический сборник Григория Батрынчи «Экспресс “Манна небесная”», книги издательств SOYAPRESS и «Горгулья», антологию «Уйти. Остаться. Жить», зины, репринты коллажей и лингво-схемы Ростислава Русакова.
Все средства от продажи книг и донаты пойдут на оплату работы адвоката и передачки для Гриши.
15 апреля в 19:00
Библиотека поэзии
Барболина, 6
Вход свободный 18+
Афиша: Анастасия Государева
Стихи Гриши прочитают: Ольга Балла, Александр Гуликов, Виктория Котельникова, Владимир Кошелев, Борис Кутенков, Евгения Либерман, Александр Переверзин, Ксения Пройдисвет, Ростислав Русаков, Григорий Санников, Александр Сараев, Артемий Семичаевский, Николай Синехог, Лиза Хереш, Роман Шишков (онлайн), Валерий Шубинский (онлайн). В конце вечера для всех желающих пройдёт открытый микрофон.
На вечере будет работать книжная ярмарка. Можно будет приобрести первый поэтический сборник Григория Батрынчи «Экспресс “Манна небесная”», книги издательств SOYAPRESS и «Горгулья», антологию «Уйти. Остаться. Жить», зины, репринты коллажей и лингво-схемы Ростислава Русакова.
Все средства от продажи книг и донаты пойдут на оплату работы адвоката и передачки для Гриши.
15 апреля в 19:00
Библиотека поэзии
Барболина, 6
Вход свободный 18+
Афиша: Анастасия Государева
25.04.202510:23
Выступили в Боровске с презентацией антологии; полный зал в библиотеке в 11 ранних часов буднего четверга, внимательные глаза, синхронное слушание, обожаю вот этот эффект выездов за пределы кольцевой автодороги. Напоминаю, что 26го встречаемся в Саратове, 14.00, презентую свои "25 писем" в рамках "Центра весны" (ул. Гоголя, 55)
24.04.202514:08
Особый род стихов, которые пишешь, — стихи, которые уничтожаешь или, в крайнем случае, не показываешь. Не из-за «плохости», а потому что о том, о чём нельзя. Которые заранее не предназначаются читателю; можно было бы считать их особым родом внутреннего «подполья», работой на будущее, — но зачем, если и через десять, двадцать лет не хотелось бы, чтобы их достали из ящиков (да и кому доставать-то, где эти несчастные археологи?). Представление об уровне текста, впрочем, иногда побеждает — и если такие стихи, к примеру, предназначаются одному человеку, портрет которого там выписан, то (в случае, если автоцензура происходит из-за излишней «выписанности» портрета) затем иногда и публикуешь их, что-то редактируя. Адресат может и сказать, что «испытывал леденящий ужас» от этого портретирования, такое тоже бывало, и здесь этика вступает в противоречие с эстетикой.
Что-то в этом есть особенно честное. Возможно, такие тексты, написанные на некоем «пределе», которых испугался сам, — учительствующие враги; становятся лицом к лицу с тобой. Гоп-стоп, мы подошли из-за угла. Появляются в состоянии крайней свободы, равнодушия, неощущения опасности. Оказываются самыми подлинными, по Розанову, ибо не подразумевают воспринимающего вовсе, а вот тебе, вопреки, — потому что не могли не, и всё.
Интересно, что такое «подполье» есть не только у нас, но и у поэтов-песенников. Константин Арсенев рассказывал мне в интервью, что некоторые тексты не показывает десятилетиями. (Вряд ли по той же причине, что «нельзя», но всё же.) В таком признании, впрочем, есть «комплекс» — приближение к «настоящему» поэту, внутреннее ощущение своей неподлинности. Ощущение, даже не отрефлексированное перед собой, — что этот род подполья и непубличности — самый незаменимый род честности.
Что-то в этом есть особенно честное. Возможно, такие тексты, написанные на некоем «пределе», которых испугался сам, — учительствующие враги; становятся лицом к лицу с тобой. Гоп-стоп, мы подошли из-за угла. Появляются в состоянии крайней свободы, равнодушия, неощущения опасности. Оказываются самыми подлинными, по Розанову, ибо не подразумевают воспринимающего вовсе, а вот тебе, вопреки, — потому что не могли не, и всё.
Интересно, что такое «подполье» есть не только у нас, но и у поэтов-песенников. Константин Арсенев рассказывал мне в интервью, что некоторые тексты не показывает десятилетиями. (Вряд ли по той же причине, что «нельзя», но всё же.) В таком признании, впрочем, есть «комплекс» — приближение к «настоящему» поэту, внутреннее ощущение своей неподлинности. Ощущение, даже не отрефлексированное перед собой, — что этот род подполья и непубличности — самый незаменимый род честности.
22.04.202519:21
На "Годе литературы" пишу о прекрасных новых книгах Валерия Горюнова, Юлии Долгановских и Максима Глазуна.
Читайте эти книги!
https://godliteratury.ru/articles/2025/04/15/boliashchee-moyo-primi-tri-poeticheskih-sbornika-2025-goda
Читайте эти книги!
https://godliteratury.ru/articles/2025/04/15/boliashchee-moyo-primi-tri-poeticheskih-sbornika-2025-goda
22.04.202515:56
Читая потрясающий мемуар Лидии Чуковской о потрясающей Фриде Вигдоровой, думаешь — в числе прочего — о грустном «зато», арифмометре, который незримо присутствует в нашей повседневности. Заставляя размышлять о сравнительных степенях зла; в том числе и в сравнении с (кажется) более жестокими годами. Глухая вата жестокого времени своеобразно утешает (а не должна бы), но и не все сравнения действуют в её пользу. Когда читаешь о том, как Вигдорова билась за дело Бродского, о том, как Бродский «мучается в Коноше», как для интеллигентов 60-х ежедневным делом становилось его спасение, — Бродского жалко, Фриду Вигдорову жалко. Но Гриша Батрынча сегодня мучается сильнее, чем Бродский; любой заключённый сегодня мучается сильнее, чем Бродский, — особенно не приспособленный к этому. Слишком зрима разница между ссылкой и арестом. Это не значит, что Бродского не нужно жалеть, живущий несравним, и такого, что произошло с ним, не должно случаться. Но исходная ненормальность любой адовой ситуации нездорово смещает приоритеты, не даёт оценивать какую-то ситуацию как безусловно плохую или безусловно хорошую. Сдвигает границы между добром и злом — например, в пользу «опыта» и «преодоления». Или же в пользу сравнения тридцатых, когда не спасли бы никакого Бродского, — и «лайтовых» шестидесятых (которые, по большому счёту, совсем не лайтовые, но что такое здесь этот «большой счёт»?) Сами сравнения, возможно, некорректны — и вынуждают к этой некорректности исходной аномальностью, предпосылками, из которых следуют не менее аномальные следствия. Побуждают к самим себе невольно напрашивающимися рифмами «вчера» и «сегодня».
Лидия Гинзбург писала о жалобах в письмах Цветаевой: «Когда Цветаева жалуется, как жарит рыбу или идёт с кошёлкой на базар, — сердце сжимается. Но то ли мы ещё видели».
В то же время, конечно, потрясают больше всего идеализм и братская солидарность людей шестидесятых, которой, безусловно, нет сейчас. Никакое дело, думается, не могло бы стать «центром существования» — просто потому что этого центра нет в энтропийном мире. Историю о спасении, о замене ареста на ссылку читаешь как архивное чудо — не только потому, что отдалилась по времени, но и потому, что к этому привели вполне конкретные усилия сочувствующих. Наши ходатайства и собранные бумаги не привели ни к чему, над ними скорее посмеялись (что было в голове у судьи, который скостил объявленный срок наполовину, сложно предполагать, там было много «смягчающих обстоятельств», но срок всё равно получился огромным). Сложно представить, как подобное усилиям Вигдоровой могло бы осуществиться сейчас, при иной глухоте возведённых стен.
Лидия Гинзбург писала о жалобах в письмах Цветаевой: «Когда Цветаева жалуется, как жарит рыбу или идёт с кошёлкой на базар, — сердце сжимается. Но то ли мы ещё видели».
В то же время, конечно, потрясают больше всего идеализм и братская солидарность людей шестидесятых, которой, безусловно, нет сейчас. Никакое дело, думается, не могло бы стать «центром существования» — просто потому что этого центра нет в энтропийном мире. Историю о спасении, о замене ареста на ссылку читаешь как архивное чудо — не только потому, что отдалилась по времени, но и потому, что к этому привели вполне конкретные усилия сочувствующих. Наши ходатайства и собранные бумаги не привели ни к чему, над ними скорее посмеялись (что было в голове у судьи, который скостил объявленный срок наполовину, сложно предполагать, там было много «смягчающих обстоятельств», но срок всё равно получился огромным). Сложно представить, как подобное усилиям Вигдоровой могло бы осуществиться сейчас, при иной глухоте возведённых стен.
15.04.202514:40
В новом «Формаслове» – подборка Гриши Батрынчи из стихов, написанных в заключении, составление и предисловие в.п.с. (https://formasloff.ru/2025/04/15/grigorij-batryncha-stihi-napisannye-v-zakljuchenii/), наше интервью с Вадимом Муратхановым (https://formasloff.ru/2025/04/15/vadim-murathanov-vremja-zhivo-vsegda-v-ljuboj-ego-tochke/) - о нынешней жизни русскоязычной литературы Узбекистана, примерах «морфологического резонанса», о формуле успеха наивной поэзии, книжном голоде и культурном шоке. «Полёты разборов» с Дарьей Ривер (https://formasloff.ru/2025/04/15/poljot-razborov-serija-108-chast-2-darja-river/) и Александром Коргулевым (https://formasloff.ru/2025/04/15/poljot-razborov-serija-108-chast-1-aleksandr-korgulev/)
15.04.202513:57
«Я лицом к лицу с безличием — с машиной бесчеловечья, запущенной на полный ход. Цель запуска? Превращать живых в мертвых. (...) и я уже успела испытать на других, да отчасти и на самой себе ее металлические когти».
(Лидия Чуковская. «Прочерк»).
https://www.forbes.ru/society/535115-sud-v-moskve-rassmotrit-dela-o-nezelatel-noj-organizacii-na-falanster-i-kuprianova?ysclid=m9ikzh0p3u338719351
(Лидия Чуковская. «Прочерк»).
https://www.forbes.ru/society/535115-sud-v-moskve-rassmotrit-dela-o-nezelatel-noj-organizacii-na-falanster-i-kuprianova?ysclid=m9ikzh0p3u338719351
25.04.202509:54
Очевидно специфическое отношение людей, которым свойственны депрессивные расстройства, к чужим стихам. За последнее время двое дружественных культуртрегеров несколько озадачили этим — «мрачные стихи», «у этого поэта тяжёлое отношение к миру» и пр. Сочувствую тем, кто обладает этим или подобными особенностями, но, по правде говоря, хорошо бы подумал, стоит ли такому человеку заниматься именно критикой или организаторством; так как неизбежна подмена адекватного иерархического выбора «просветами», «позитивом» или ещё чем-то вроде — никак, в общем, не говорящих о тексте или поэте, а только о личных эмоциях выбирающего и его левой ноге.
Ясно, что от собственных фобий или вкусовой ориентированности мы не избавимся, и всё же, всё же, всё же, всё же.
Также предложил бы хорошо подумать о болезненных фобиях, которые влияют на интонацию критического разговора, — скажем, внутренней борьбе с собственной навязчивостью, которая интуитивно заметна критику в авторе и непредсказуемо для обоих выливается в агрессию, отторжение этой навязчивости уже на уровне критической реплики, как бы ставя барьер перед разбираемым.
Про «нравственность», которой тоже весьма запарили мозги за последние дни, уже и говорить неохота.
Ясно, что от собственных фобий или вкусовой ориентированности мы не избавимся, и всё же, всё же, всё же, всё же.
Также предложил бы хорошо подумать о болезненных фобиях, которые влияют на интонацию критического разговора, — скажем, внутренней борьбе с собственной навязчивостью, которая интуитивно заметна критику в авторе и непредсказуемо для обоих выливается в агрессию, отторжение этой навязчивости уже на уровне критической реплики, как бы ставя барьер перед разбираемым.
Про «нравственность», которой тоже весьма запарили мозги за последние дни, уже и говорить неохота.
23.04.202516:07
Писать что-то без ЖЗ для журнала, входящего (входившего? уже в прошедшем?) туда, отчаянно не хочется; довольно подлое чувство, которое надо бы в себе перебороть. Уже обещал рецензию конкретному изданию; но для сайта журнала (а читает ли вообще кто-то этот сайт?) и маленького бумажного тиража (а читает ли кто-то этот тираж?) — нет, не хочется. Надо бы написать — и напишу — ибо журналы без своего зала обезножели, обездвижели, и предавать их в этой ситуации как-то вообще не алё.
А вот комментарии из серии «”Фаланстер” не жалко, потому что я туда последние лет десять не ходил(а)» (сиречь «”Горький” не читал(а)» и т. д.) представляются мне настоящей пещерной мерзостью и скотством. Хуже того лишь комментарии тех, кто видел в последний раз лет десять какую-то книгу в этом магазине (= текст на портале) и судит о целом со своей пещерной близорукой кочки. Обывательское сознание тем и отличается, что не умеет различать обширный взгляд на целое — и островок увиденного; ещё тем, что непременно всё соизмеряет с собой и со своей унылой кочкой (= со своими унылыми обидами, примитивным-поведенческим, узостью охвата, распространяемой на весь продукт/всего человека). Подменный культуртрегер/организатор/критик тоже безошибочно опознаётся по приверженности к этой кочке, вообще ближнему кругу, тусовке; увиденному на ближнем расстоянии от себя — и распространяемому на всю литературу. В крайнем (наиболее адекватном) случае — с признанием в главенстве собственного вкуса (как в анекдоте, «моя селёдка, куда хочу, туда и вешаю»). Случай так себе, ибо взбалмошным, не аранжированным вкусом в нашем деле мало что измеряется, — но распространитель сих приоритетов безобиден уж тем, что честно сознаётся в наличии своей кочки и не выдаёт её за мировой архипелаг.
А вот комментарии из серии «”Фаланстер” не жалко, потому что я туда последние лет десять не ходил(а)» (сиречь «”Горький” не читал(а)» и т. д.) представляются мне настоящей пещерной мерзостью и скотством. Хуже того лишь комментарии тех, кто видел в последний раз лет десять какую-то книгу в этом магазине (= текст на портале) и судит о целом со своей пещерной близорукой кочки. Обывательское сознание тем и отличается, что не умеет различать обширный взгляд на целое — и островок увиденного; ещё тем, что непременно всё соизмеряет с собой и со своей унылой кочкой (= со своими унылыми обидами, примитивным-поведенческим, узостью охвата, распространяемой на весь продукт/всего человека). Подменный культуртрегер/организатор/критик тоже безошибочно опознаётся по приверженности к этой кочке, вообще ближнему кругу, тусовке; увиденному на ближнем расстоянии от себя — и распространяемому на всю литературу. В крайнем (наиболее адекватном) случае — с признанием в главенстве собственного вкуса (как в анекдоте, «моя селёдка, куда хочу, туда и вешаю»). Случай так себе, ибо взбалмошным, не аранжированным вкусом в нашем деле мало что измеряется, — но распространитель сих приоритетов безобиден уж тем, что честно сознаётся в наличии своей кочки и не выдаёт её за мировой архипелаг.
22.04.202517:59
Надежда Гамильнот предложила, выбрала и составила - для журнала «тёмной» поэзии Darker. Спасибо, Надя! https://darkermagazine.ru/page/temnaja-poezija-vypusk-20-2025
22.04.202515:00
6 текстов этого апреля
***
он говорит «моли» — и рот уже в малине,
и геббельс об огне, как в рот заблудший мышь:
мы ад языковой, мы знаешь это имя,
мы шумный птах его, но вслух не говоришь,
а то, что вместо нас, — оно лимонный вычет:
мы свет-не-трогай-нас, мы-белый-свет-потух,
мы розы вместо глаз — поёт, бабачит, хнычет,
бормочет у травы, весь прикроватный слух:
— гори во мне, эзоп, лечи меня, коворкинг,
ты тоже рукомойник сна, пилат зеркальных рыл,
о блудном речь кусте, слепой и приговорный
(о дереве пожар, но вслух не дыр бул щыл);
тебе и в письку ордена, и в грудь кровавый нобель
(газетное сожги, бумажное исправь);
и я, и я дочерний рот, печёный торт сыновий,
всю ночь ищу-свищу, орфическая плавь,
в какой бы угодить феллини, фибоначчи,
ладони, спички, соль — и тычешь невпопад:
фадеев наверху, этаж на страшной даче,
в отпиленной башке горит яблокопад
22.04.2025
***
I
ты прокажённый ангел сны цветные
и всё поёшь о невских берегах
ты прокажённый цербер псы цепные
и диссидент в отложенных бегах
там прокажённым говоришь «малина»
и рот малину ест малину ест
и глупый рот становится малина
и людоедам скармливает сына
становится зюйд-вест
и посланный звук тебя обнимая в чаще
лезущий мир из тебя голубой койот
сначала впрямую об аде ночном звучащем
а следом лишь пьяный бог поймёт
II
Чтоб застрелиться здесь, не надо ничего
Леонид Аронзон
снова моё говорит о броженье смерти
снова твоё затыкает мой грязный рот
речь о заблудшем свете написан вертер
воздух цветущих и плачущих нечистот
это Твой свет раскидал кирпичи и доски
щебень и соски слёзы и кирпичи
слепнут фаланстер и день под огнём ментовским
вишня и слива ребёнок не закричи
слива поющая вишня и воздух горек
семидесятые снящийся тёмный сон
что ты напишешь об этом ночной историк
бредишь ли раем подстреленный аронзон
мама Он мир ошизевшая вишня слива
небо ресницы пепел и снегири
выстрел в себя и не знать на Его красиво
Господу дела до нас так смотри смотри
III
Грише
захватчик захватчик и в горле поёт автоматчик
ружейная дышит но жизнь говорит ей в плечо
мы временный дым соведущий мы создан из пачек
ночных макаронных и страшных каких там ещё
кто в рот огневую малину скормил детоеду
кто горло сплошное дыхательной медной трубой
так дымно вокруг и воденников пьёт за победу
амнистий гудят и кассаций о встрече с тобой
кто воском уже подожжённый кто бредом и ядом
кто зумной моей глухотой оскорблённой реки
и если бы знал что никто не задержится рядом
то стал бы его создавать вопреки вопреки
а что до орфеев которых резвясь и играя
закладка зовёт и вода и по шею беда
то вспомни ночной бородин подневольного рая
не ездил от бедности нет никуда никуда
IV
И собираются и смертны
Мы молодая черепаха
Мы жизнь и в рот тебе малина
И говорят наперебой
Дурак давай сбирайся хором
Я бред была я стала солнце
Подруга канувшая в Лету
Пою над высохшим Дербентом
Ты б не узнал меня сейчас
И казнь и пыльная малина
И тело твоего творенья
Мы так хотим твоей свободы
Так не хотим твоей тюрьмы
И свет и говорящий просверк
Как бы резвяся и играя
Смывая вовсе зеленея
Что мнится выпустят вот-вот
V
давай с тобой сыграем в смерти-нету
не вот всё это зачумлённый ров
я буду светлый день без всякой смерти
ты ольга балла самособиранье
ты будешь брат а я тебе сестра
давай кормить малиной прокажённых
не вот всё это зачумлённый ров
не слепнущий фаланстер под обстрелом
не лидия ночная о бронштейне
ты белый день а я тебе погиб
ты будешь светлым гаммельном на дудке
я буду геббельс о заблудшей лодке
ты белый день а я тебе погиб
двигаешь время с его обалдевшей ротой
ходишь по комнате будешь и сном и пашней
гибель поэзии в тапках и свет желторотый
может и чёрт с ней мерцающей и не спасшей
17-20.04.2025
***
он говорит «моли» — и рот уже в малине,
и геббельс об огне, как в рот заблудший мышь:
мы ад языковой, мы знаешь это имя,
мы шумный птах его, но вслух не говоришь,
а то, что вместо нас, — оно лимонный вычет:
мы свет-не-трогай-нас, мы-белый-свет-потух,
мы розы вместо глаз — поёт, бабачит, хнычет,
бормочет у травы, весь прикроватный слух:
— гори во мне, эзоп, лечи меня, коворкинг,
ты тоже рукомойник сна, пилат зеркальных рыл,
о блудном речь кусте, слепой и приговорный
(о дереве пожар, но вслух не дыр бул щыл);
тебе и в письку ордена, и в грудь кровавый нобель
(газетное сожги, бумажное исправь);
и я, и я дочерний рот, печёный торт сыновий,
всю ночь ищу-свищу, орфическая плавь,
в какой бы угодить феллини, фибоначчи,
ладони, спички, соль — и тычешь невпопад:
фадеев наверху, этаж на страшной даче,
в отпиленной башке горит яблокопад
22.04.2025
***
I
ты прокажённый ангел сны цветные
и всё поёшь о невских берегах
ты прокажённый цербер псы цепные
и диссидент в отложенных бегах
там прокажённым говоришь «малина»
и рот малину ест малину ест
и глупый рот становится малина
и людоедам скармливает сына
становится зюйд-вест
и посланный звук тебя обнимая в чаще
лезущий мир из тебя голубой койот
сначала впрямую об аде ночном звучащем
а следом лишь пьяный бог поймёт
II
Чтоб застрелиться здесь, не надо ничего
Леонид Аронзон
снова моё говорит о броженье смерти
снова твоё затыкает мой грязный рот
речь о заблудшем свете написан вертер
воздух цветущих и плачущих нечистот
это Твой свет раскидал кирпичи и доски
щебень и соски слёзы и кирпичи
слепнут фаланстер и день под огнём ментовским
вишня и слива ребёнок не закричи
слива поющая вишня и воздух горек
семидесятые снящийся тёмный сон
что ты напишешь об этом ночной историк
бредишь ли раем подстреленный аронзон
мама Он мир ошизевшая вишня слива
небо ресницы пепел и снегири
выстрел в себя и не знать на Его красиво
Господу дела до нас так смотри смотри
III
Грише
захватчик захватчик и в горле поёт автоматчик
ружейная дышит но жизнь говорит ей в плечо
мы временный дым соведущий мы создан из пачек
ночных макаронных и страшных каких там ещё
кто в рот огневую малину скормил детоеду
кто горло сплошное дыхательной медной трубой
так дымно вокруг и воденников пьёт за победу
амнистий гудят и кассаций о встрече с тобой
кто воском уже подожжённый кто бредом и ядом
кто зумной моей глухотой оскорблённой реки
и если бы знал что никто не задержится рядом
то стал бы его создавать вопреки вопреки
а что до орфеев которых резвясь и играя
закладка зовёт и вода и по шею беда
то вспомни ночной бородин подневольного рая
не ездил от бедности нет никуда никуда
IV
И собираются и смертны
Мы молодая черепаха
Мы жизнь и в рот тебе малина
И говорят наперебой
Дурак давай сбирайся хором
Я бред была я стала солнце
Подруга канувшая в Лету
Пою над высохшим Дербентом
Ты б не узнал меня сейчас
И казнь и пыльная малина
И тело твоего творенья
Мы так хотим твоей свободы
Так не хотим твоей тюрьмы
И свет и говорящий просверк
Как бы резвяся и играя
Смывая вовсе зеленея
Что мнится выпустят вот-вот
V
давай с тобой сыграем в смерти-нету
не вот всё это зачумлённый ров
я буду светлый день без всякой смерти
ты ольга балла самособиранье
ты будешь брат а я тебе сестра
давай кормить малиной прокажённых
не вот всё это зачумлённый ров
не слепнущий фаланстер под обстрелом
не лидия ночная о бронштейне
ты белый день а я тебе погиб
ты будешь светлым гаммельном на дудке
я буду геббельс о заблудшей лодке
ты белый день а я тебе погиб
двигаешь время с его обалдевшей ротой
ходишь по комнате будешь и сном и пашней
гибель поэзии в тапках и свет желторотый
может и чёрт с ней мерцающей и не спасшей
17-20.04.2025
15.04.202514:28
Не стало Инны Ивановны Ростовцевой – литературоведа, исследователя поэзии XX века; на протяжении десяти лет (с 2006, год моего поступления, по 2016) – ведущей семинара поэзии в Литературном институте.
85, и едва ли не вся жизнь отдана литературе. Где-то в письмах Александра Сопровского – свидетельство о ней как то ли об одном из самых вменяемых, то ли самом вменяемом советском критике.
В моей жизни роль Инны Ивановны огромна – и судьбоносна. Именно она поставила мне «плюс» на творческом конкурсе в Литинституте, будучи тогда набирающим мастером. Но и не взяла в свой семинар – юноша всё же и стихи творил весьма юношеские. И благодаря этим «да» и «нет» всё сложилось удачнейшим образом, всегда буду признателен ей и за то, и за другое. Но по-настоящему мы стали общаться только после института, когда и я преодолел свою малолетнюю обиду, и она разглядела во мне литератора и собеседника. Будет очень не хватать наших телефонных разговоров: от её речи веяло настоящей, старинной, редкой литературной культурой, о чём бы она ни говорила – о Цветаевой, о Хлебникове, о книгах, которые я присылал ей «бумажной» почтой и на которые она находила время откликаться в тех же беседах…
Значимым фоном жизни стали её безотлагательные звонки с длинными монологами и щедрой россыпью цитат. Хотелось воспринимать и впитывать каждое слово.
В сознании сейчас её голос, произносящий строки из Хлебникова: «И понял я, что должен сеять очи, / Что должен сеятель очей идти». Это про студентов, которые не печатаются, вообще не видят себя в литературной жизни, что очень расстраивало их педагога. Потом она забывала – по-старчески – в телефонном разговоре – что уже говорила недавно эти слова: и вновь самоповтор, и вновь этот сеятель очей. Благодаря чему цитата врезалась в память и переосмыслялась по-новому. Таким сеятелем очей была Ростовцева, и, если бы я писал более подробную статью её памяти, – назвал бы свой мемуар именно так. Думаю, что многие из этих просеянных ею очей проросли – и сейчас её с благодарностью вспоминают, и сияют ей вслед. (UPD: проверил цитату – но не исправляю, пусть будет так, как она цитировала, неточно.)
Но в памяти отпечаталось и то, сколько она сделала для поэта Алексея Прасолова, ставшего потом её гражданским мужем. Процитирую лучше из «Оттепели» Сергея Чупринина: «…на одно из писем, которые из колонии П. веером рассылал городу и миру, откликнулась уже печатавшаяся со статьями о поэзии И. Ростовцева, 24-летняя в ту пору аспирантка МГУ. Именно она, — утверждает В. Бондаренко, — “заменила ему и Литературный институт, и круг единомышленников, и в каком-то смысле семью. Страшно сказать, но, может быть, это она и родила гениального поэта Алексея Прасолова”. Слово за слово, одно многостраничное послание за другим — вот и романтическая влюбленность, закрепленная редкими свиданиями в колонии, вот эпистолярные “университеты”, стремительно превратившие П. не только в тонкого, глубокого ценителя чужих стихов, но и в истинно значительного, ни на кого не похожего поэта1. Среди написанного в колонии немало шедевров, и их уже невозможно было держать под спудом, поэтому И. Ростовцева в мае 1964 года пробивается со стопой машинописи лично к А. Твардовскому. Тот читает и мало того что в конце июля своим депутатским запросом вытаскивает П. из зоны (“По этим, — говорит, — статьям пол-России посадить можно”), так еще и ставит десять его стихотворений в ближайший номер «Нового мира» (1964. № 8)».
Смелый гражданский и (как бы сейчас сказали) культуртрегерский поступок! И – очередное свидетельство незримости критика, стоящего за плечом творца.
В своих «25 письмах о русской поэзии» подробно рассказываю о стихотворении Ахматовой «Как белый камень в глубине колодца…», которое Инна Ивановна читала нам на семинаре, – и о том, какое впечатление это производило в свете её биографических реалий…
Можно было бы посвятить отдельный пост всем её проницательным откликам на мои и наши книги, но в дни её ухода это выглядело бы несколько нарциссично. Как-нибудь потом.
Светлая память!
85, и едва ли не вся жизнь отдана литературе. Где-то в письмах Александра Сопровского – свидетельство о ней как то ли об одном из самых вменяемых, то ли самом вменяемом советском критике.
В моей жизни роль Инны Ивановны огромна – и судьбоносна. Именно она поставила мне «плюс» на творческом конкурсе в Литинституте, будучи тогда набирающим мастером. Но и не взяла в свой семинар – юноша всё же и стихи творил весьма юношеские. И благодаря этим «да» и «нет» всё сложилось удачнейшим образом, всегда буду признателен ей и за то, и за другое. Но по-настоящему мы стали общаться только после института, когда и я преодолел свою малолетнюю обиду, и она разглядела во мне литератора и собеседника. Будет очень не хватать наших телефонных разговоров: от её речи веяло настоящей, старинной, редкой литературной культурой, о чём бы она ни говорила – о Цветаевой, о Хлебникове, о книгах, которые я присылал ей «бумажной» почтой и на которые она находила время откликаться в тех же беседах…
Значимым фоном жизни стали её безотлагательные звонки с длинными монологами и щедрой россыпью цитат. Хотелось воспринимать и впитывать каждое слово.
В сознании сейчас её голос, произносящий строки из Хлебникова: «И понял я, что должен сеять очи, / Что должен сеятель очей идти». Это про студентов, которые не печатаются, вообще не видят себя в литературной жизни, что очень расстраивало их педагога. Потом она забывала – по-старчески – в телефонном разговоре – что уже говорила недавно эти слова: и вновь самоповтор, и вновь этот сеятель очей. Благодаря чему цитата врезалась в память и переосмыслялась по-новому. Таким сеятелем очей была Ростовцева, и, если бы я писал более подробную статью её памяти, – назвал бы свой мемуар именно так. Думаю, что многие из этих просеянных ею очей проросли – и сейчас её с благодарностью вспоминают, и сияют ей вслед. (UPD: проверил цитату – но не исправляю, пусть будет так, как она цитировала, неточно.)
Но в памяти отпечаталось и то, сколько она сделала для поэта Алексея Прасолова, ставшего потом её гражданским мужем. Процитирую лучше из «Оттепели» Сергея Чупринина: «…на одно из писем, которые из колонии П. веером рассылал городу и миру, откликнулась уже печатавшаяся со статьями о поэзии И. Ростовцева, 24-летняя в ту пору аспирантка МГУ. Именно она, — утверждает В. Бондаренко, — “заменила ему и Литературный институт, и круг единомышленников, и в каком-то смысле семью. Страшно сказать, но, может быть, это она и родила гениального поэта Алексея Прасолова”. Слово за слово, одно многостраничное послание за другим — вот и романтическая влюбленность, закрепленная редкими свиданиями в колонии, вот эпистолярные “университеты”, стремительно превратившие П. не только в тонкого, глубокого ценителя чужих стихов, но и в истинно значительного, ни на кого не похожего поэта1. Среди написанного в колонии немало шедевров, и их уже невозможно было держать под спудом, поэтому И. Ростовцева в мае 1964 года пробивается со стопой машинописи лично к А. Твардовскому. Тот читает и мало того что в конце июля своим депутатским запросом вытаскивает П. из зоны (“По этим, — говорит, — статьям пол-России посадить можно”), так еще и ставит десять его стихотворений в ближайший номер «Нового мира» (1964. № 8)».
Смелый гражданский и (как бы сейчас сказали) культуртрегерский поступок! И – очередное свидетельство незримости критика, стоящего за плечом творца.
В своих «25 письмах о русской поэзии» подробно рассказываю о стихотворении Ахматовой «Как белый камень в глубине колодца…», которое Инна Ивановна читала нам на семинаре, – и о том, какое впечатление это производило в свете её биографических реалий…
Можно было бы посвятить отдельный пост всем её проницательным откликам на мои и наши книги, но в дни её ухода это выглядело бы несколько нарциссично. Как-нибудь потом.
Светлая память!
Reposted from:
хрусталики глаз звенят | дариа солдо
13.04.202512:28
А ещё!!
Мы готовим спецномер в журнале POETICA (выйдет ориентировочно в августе-сентябре), посвящённый теме слепоглухоты, и в связи с этим объявляем опен-колл для авторов/авторок «Поэтики».
Если у вас есть тексты, прямым или косвенным образом связанные с темой исчезновения слуха/зрения, присылайте их нам: лично (@vkorkunov84, @tinkyyy_winkyyy)
или на почту журнала! Также подойдут критические тексты, например, рецензии на книги слепоглухих (их можно у нас запросить!)
По итогам номера выйдет сборник с текстами о слепоглухоте (в плоскопечатном и вордовском, адаптированном для ДБ, форматах) 📚
Мы готовим спецномер в журнале POETICA (выйдет ориентировочно в августе-сентябре), посвящённый теме слепоглухоты, и в связи с этим объявляем опен-колл для авторов/авторок «Поэтики».
Если у вас есть тексты, прямым или косвенным образом связанные с темой исчезновения слуха/зрения, присылайте их нам: лично (@vkorkunov84, @tinkyyy_winkyyy)
или на почту журнала! Также подойдут критические тексты, например, рецензии на книги слепоглухих (их можно у нас запросить!)
По итогам номера выйдет сборник с текстами о слепоглухоте (в плоскопечатном и вордовском, адаптированном для ДБ, форматах) 📚
25.04.202509:43
Андрей Журавлёв (https://na-kolenke-zin.ru/?p=1454&ysclid=m9wmcr2ha5696211540), Валентин Трусов (https://na-kolenke-zin.ru/?p=1305&ysclid=m9wmd32yvo647112184, https://polutona.ru/?show=0105200410 и др.) Желающие получить ссылку - пишите в вк или на boris.kutenkov@mail.ru
22.04.202521:13
Перечитывая Уайльда «Критик как художник» (эссе-диалог — весьма спорная, между прочим, апология субъективно-эссеистической критики, уходящей в произвольность суждений). Но вот зацепила мысль:
«Наш век — это время перегруженных работой и не получивших сносного образования, когда люди стали столь трудолюбивы, что сделались безмерно глупы. И, простите за резкость, я не могу не считать, что такую судьбу они заслужили. Самый надежный способ ничего не уразуметь относительно жизни заключается в попытках стать полезным».
Великолепно и очень близко мне. Наконец нашёл сформулированное подтверждение тому, почему так много читаю для себя, отодвигая ради этого пресловутое «социальное». Не всегда получается, но всегда хочется, чтобы эти периоды были равномерными; чтобы «трудолюбие» не мешало сосредоточенной внутренней жизни. Понятно, что нет предела совершенству (как давненько говорил мой дядя, толстея и похлопывая себя перед зеркалом по животу); и вообще-то для сносного существования в профессии — хотя бы и в нашей, иллюзорной, — нужно читать и перечитывать в десятки раз больше. Но хотя бы самого стимула не терять ради бесполезной «полезности».
Непрофессионализм в суждении о литпроцессе, о стихах при утрате этого стимула, как атрофированного органа, появляется незаметно — и разъедает, как раковая опухоль; примеры перед глазами. Понятно, что оправданий ему можно найти вдоволь — от впитывания «живой жизни» (которая традиционно противопоставляется «книжности») до «всех не переброешь» (а откуда, кстати, эта фраза одесского парикмахера? Ильф и Петров? Фольклор?). Ясно, что небеспочвенны разговоры и о рутине — съевшей, на мой взгляд, еженедельные писания Галины Юзефович; и критика как привязанность к постоянной колонке оказывается спорным предприятием. Последний аргумент заслуживает большего внимания; прочие «оправдания» как-то не канают, ибо они перед самими собой — перед собственной ленью, усталостью, незаинтересованностью. В итоге — оправдания неквалифицированного чтения и организаторства.
Ещё и поэтому ценны «Дикоросли» Ольги Балла — как апология уединённо-книжного существования.
«Наш век — это время перегруженных работой и не получивших сносного образования, когда люди стали столь трудолюбивы, что сделались безмерно глупы. И, простите за резкость, я не могу не считать, что такую судьбу они заслужили. Самый надежный способ ничего не уразуметь относительно жизни заключается в попытках стать полезным».
Великолепно и очень близко мне. Наконец нашёл сформулированное подтверждение тому, почему так много читаю для себя, отодвигая ради этого пресловутое «социальное». Не всегда получается, но всегда хочется, чтобы эти периоды были равномерными; чтобы «трудолюбие» не мешало сосредоточенной внутренней жизни. Понятно, что нет предела совершенству (как давненько говорил мой дядя, толстея и похлопывая себя перед зеркалом по животу); и вообще-то для сносного существования в профессии — хотя бы и в нашей, иллюзорной, — нужно читать и перечитывать в десятки раз больше. Но хотя бы самого стимула не терять ради бесполезной «полезности».
Непрофессионализм в суждении о литпроцессе, о стихах при утрате этого стимула, как атрофированного органа, появляется незаметно — и разъедает, как раковая опухоль; примеры перед глазами. Понятно, что оправданий ему можно найти вдоволь — от впитывания «живой жизни» (которая традиционно противопоставляется «книжности») до «всех не переброешь» (а откуда, кстати, эта фраза одесского парикмахера? Ильф и Петров? Фольклор?). Ясно, что небеспочвенны разговоры и о рутине — съевшей, на мой взгляд, еженедельные писания Галины Юзефович; и критика как привязанность к постоянной колонке оказывается спорным предприятием. Последний аргумент заслуживает большего внимания; прочие «оправдания» как-то не канают, ибо они перед самими собой — перед собственной ленью, усталостью, незаинтересованностью. В итоге — оправдания неквалифицированного чтения и организаторства.
Ещё и поэтому ценны «Дикоросли» Ольги Балла — как апология уединённо-книжного существования.
22.04.202517:06
Читая «Дикоросль» Ольги Балла — записи 2024 года:
«…но совершенно тем же свойством, что и обитаемое пространство — впитывать время, пропитываться им и уже никуда его из себя не выпускать, — обладают и прочитанные книги. И уже невозможно становится (Господи, а когда вообще было возможно? — ну тогда чем дальше, тем невозможнее) перечитать книгу даже о самом отвлечённом предмете (давненько я не читывала книг о совсем отвлечённых предметах, но тем не менее), не перечитав — не перепрожив — вместе с нею и той жизни со всеми её подробностями, запахами, настроениями, ожиданиями, страхами, в которой она читалась. С некоторых пор (и / или у людей некоторого душевного склада) жизнь превращается в сплошное повторение пройденного. И более того, она оказывается лишённой своей полноты, объёмности и глубины, если отказывается от этого повторения пройденного как приоритетного внутреннего движения».
Гениально сформулировано, почему так люблю перечитывать.
А в самом «Дикоросле», как всегда, поражают:
1) Этика принятия мира: читал его сразу после Лидии Чуковской, и было даже несколько неуютно от смирения на фоне только что впитанного праведного гнева. Темперамент Чуковской — публицистический, трибунный, дрожащий от видимой вокруг несправедливости — мне сейчас ближе и понятнее. Темперамент Ольги Балла — хотя и тоже знаком, но по-другому; он всё равно вечный выход из зоны комфорта, ибо к этой принимающей мудрости мне (в ближайшее время, по крайней мере) не приблизиться. А хотелось бы? Вопрос. Характерно, что это принятие никогда не граничит с мягкотелостью или равнодушием, и вот этого кажется невозможным, фантастическим достигнуть для себя. Что-то похожее вижу в мудрости Александра Хана, недавно говорили с ним об этом. (Саша, привет.)
2) Особый род нелюбви к себе как превращение в смысл для мира; речь о себе-человеке, которого надо преодолеть; о непрерывном самособирании. Тут уж не буду ничего добавлять — читайте Ольгу, в т. ч. записи о её школьном детстве. Она сама всё точнейше сформулировала, а пересказ только обеднит.
Интересно, что совершенно противоположное — всепринятие своего эго с «позволить себе быть необразованным», торчащими отовсюду нитками и волосами, — как своеобразный (иллюзорный, как по мне) род свободы — антоним балловской несвободы — раздражает в новой книге стихов Николая Милешкина «Жизнь удалась» с её чётко заявленной мировоззренческой позицией. Раздражает как иная крайность и совершенно противоположный род недостижимости. И если Балла говорит, что «привычнее и понятнее всего мне воспринимать жизнь в терминах обязанности и долга», то для Милешкина «долженствование» становится болезненным отторгающим паттерном. Вообще любопытно было бы сравнить эти две книги внутри единого текста, написать что-то подобное статье Чуковского «Ахматова и Маяковский», — об антиподах, которые, само собой, лишь по первой видимости антиподы, а на деле-то — отзеркаливания;
3) Жадность впитывания жизни и различных её форм — при обозначаемой, однако, интровертности. Тоже какое-то неведомое, но чаемое пограничье.
4) Умение облечь эту жизнь в самые точные и смиренные формулировки. Здесь и сквозные, неотменимые сюжеты — о корнях трудоголизма, семантике обязательного и необязательного, и — особенно важная нашему брату — антропология чтения, и многое другое… Сюжеты, страшные, однако, по-своему; за этого человека тревожно, как за себя самого, во многом из-за близости мне. Потому при чтении с какой-то облегчённостью внутренне форсируешь дальность.
Разговор о себе, но с выходом на «общее», — это иногда даже царапает, как, например, и в эссеистике Андрея Таврова. Что не отменяет необходимости чтения, но превращает его в своеобразный род религии. Либо уж видишь «своё» в этом «общем», либо отторгаешь на уровне одной интонации обобщения. Либо уж принимаешь со всем сопутствующим, либо вовсе не. Равнодушным, кажется, остаться невозможно.
«…но совершенно тем же свойством, что и обитаемое пространство — впитывать время, пропитываться им и уже никуда его из себя не выпускать, — обладают и прочитанные книги. И уже невозможно становится (Господи, а когда вообще было возможно? — ну тогда чем дальше, тем невозможнее) перечитать книгу даже о самом отвлечённом предмете (давненько я не читывала книг о совсем отвлечённых предметах, но тем не менее), не перечитав — не перепрожив — вместе с нею и той жизни со всеми её подробностями, запахами, настроениями, ожиданиями, страхами, в которой она читалась. С некоторых пор (и / или у людей некоторого душевного склада) жизнь превращается в сплошное повторение пройденного. И более того, она оказывается лишённой своей полноты, объёмности и глубины, если отказывается от этого повторения пройденного как приоритетного внутреннего движения».
Гениально сформулировано, почему так люблю перечитывать.
А в самом «Дикоросле», как всегда, поражают:
1) Этика принятия мира: читал его сразу после Лидии Чуковской, и было даже несколько неуютно от смирения на фоне только что впитанного праведного гнева. Темперамент Чуковской — публицистический, трибунный, дрожащий от видимой вокруг несправедливости — мне сейчас ближе и понятнее. Темперамент Ольги Балла — хотя и тоже знаком, но по-другому; он всё равно вечный выход из зоны комфорта, ибо к этой принимающей мудрости мне (в ближайшее время, по крайней мере) не приблизиться. А хотелось бы? Вопрос. Характерно, что это принятие никогда не граничит с мягкотелостью или равнодушием, и вот этого кажется невозможным, фантастическим достигнуть для себя. Что-то похожее вижу в мудрости Александра Хана, недавно говорили с ним об этом. (Саша, привет.)
2) Особый род нелюбви к себе как превращение в смысл для мира; речь о себе-человеке, которого надо преодолеть; о непрерывном самособирании. Тут уж не буду ничего добавлять — читайте Ольгу, в т. ч. записи о её школьном детстве. Она сама всё точнейше сформулировала, а пересказ только обеднит.
Интересно, что совершенно противоположное — всепринятие своего эго с «позволить себе быть необразованным», торчащими отовсюду нитками и волосами, — как своеобразный (иллюзорный, как по мне) род свободы — антоним балловской несвободы — раздражает в новой книге стихов Николая Милешкина «Жизнь удалась» с её чётко заявленной мировоззренческой позицией. Раздражает как иная крайность и совершенно противоположный род недостижимости. И если Балла говорит, что «привычнее и понятнее всего мне воспринимать жизнь в терминах обязанности и долга», то для Милешкина «долженствование» становится болезненным отторгающим паттерном. Вообще любопытно было бы сравнить эти две книги внутри единого текста, написать что-то подобное статье Чуковского «Ахматова и Маяковский», — об антиподах, которые, само собой, лишь по первой видимости антиподы, а на деле-то — отзеркаливания;
3) Жадность впитывания жизни и различных её форм — при обозначаемой, однако, интровертности. Тоже какое-то неведомое, но чаемое пограничье.
4) Умение облечь эту жизнь в самые точные и смиренные формулировки. Здесь и сквозные, неотменимые сюжеты — о корнях трудоголизма, семантике обязательного и необязательного, и — особенно важная нашему брату — антропология чтения, и многое другое… Сюжеты, страшные, однако, по-своему; за этого человека тревожно, как за себя самого, во многом из-за близости мне. Потому при чтении с какой-то облегчённостью внутренне форсируешь дальность.
Разговор о себе, но с выходом на «общее», — это иногда даже царапает, как, например, и в эссеистике Андрея Таврова. Что не отменяет необходимости чтения, но превращает его в своеобразный род религии. Либо уж видишь «своё» в этом «общем», либо отторгаешь на уровне одной интонации обобщения. Либо уж принимаешь со всем сопутствующим, либо вовсе не. Равнодушным, кажется, остаться невозможно.
15.04.202520:18
В «Процессе исключения» Лидии Чуковской – вдохновляющие воспоминания о Солженицыне. О его рассчитанном по часам, по минутам образе жизни, в котором не было места праздности; всё это для необходимого одинокого труда – для того, чтобы исполнить, по Баратынскому, «дарование как поручение», создать свои великие вещи. Там же Чуковская пишет о шёпоте современников вокруг Солженицына: «”Вечно он торопится…”, “Всегда он смотрит на часы…” – говорили о нем с неудовольствием знакомые. Или даже так. “Вечно он занят своими делами, одним собою!” И это о человеке, взявшем на себя урок, от которого мы уклонились, о человеке, предоставившем голос (и какой голос, голос художника!) тысячам воскрешаемых им людей. За голосом тысяч звучал голос миллионов. Но вокруг Солженицына густой шепот: “Вечно он занят одним собой”».
Не то ли с отдельными нашими современниками, сохранившими себя для интровертности и непраздности; а то и упрекаемыми в эгоизме – когда человек, на первый взгляд, поглощён одним собой. Но то – по первой видимости. На деле же – поглощён трудом не праздным, иногда – поэтическим; тем, который оказывается всецело нужен нам. Хотя мы об этой нужности никогда и никогда не знаем. И всяческие насмешливые реплики вроде «создаёт-то не ”Архипелаг ”ГУЛАГ”» здесь не действуют, ибо адекватная оценка современника и сделанного им – вообще явление исключительное и редкое. Также не очень действует и заставляет пересмотреть себя в этом смысле принижение труда поэтического – по сравнению с «очевидно необходимой» и социально обусловленной мемуаристикой, которая на высоте, а не на глубине.
Книга Чуковской учит, среди многого, тому же священному отношению к творчеству, впитанному, конечно же, от отца. В том же «Процессе исключения» (помимо актуальнейшей рефлексии о самиздате и тамиздате, об «исключениях» писателей на родине, о литературном братстве) – интересная рифма с трагической судьбой расстрелянного мужа: уход на небытие и в подполье, желание души (хотя на поверхности – иной запрос) стать вровень с униженным и забытым. Исключить саму себя – а остальное лишь средства для этой цели, достигаемой душой, а не внешним и проговариваемым желанием. Но об этом нет прямых слов – и такие догадки остаются лишь в области интуиции, хотя и весьма зримы.
Не то ли с отдельными нашими современниками, сохранившими себя для интровертности и непраздности; а то и упрекаемыми в эгоизме – когда человек, на первый взгляд, поглощён одним собой. Но то – по первой видимости. На деле же – поглощён трудом не праздным, иногда – поэтическим; тем, который оказывается всецело нужен нам. Хотя мы об этой нужности никогда и никогда не знаем. И всяческие насмешливые реплики вроде «создаёт-то не ”Архипелаг ”ГУЛАГ”» здесь не действуют, ибо адекватная оценка современника и сделанного им – вообще явление исключительное и редкое. Также не очень действует и заставляет пересмотреть себя в этом смысле принижение труда поэтического – по сравнению с «очевидно необходимой» и социально обусловленной мемуаристикой, которая на высоте, а не на глубине.
Книга Чуковской учит, среди многого, тому же священному отношению к творчеству, впитанному, конечно же, от отца. В том же «Процессе исключения» (помимо актуальнейшей рефлексии о самиздате и тамиздате, об «исключениях» писателей на родине, о литературном братстве) – интересная рифма с трагической судьбой расстрелянного мужа: уход на небытие и в подполье, желание души (хотя на поверхности – иной запрос) стать вровень с униженным и забытым. Исключить саму себя – а остальное лишь средства для этой цели, достигаемой душой, а не внешним и проговариваемым желанием. Но об этом нет прямых слов – и такие догадки остаются лишь в области интуиции, хотя и весьма зримы.
Reposted from:
VOINOVPOETRY
15.04.202514:21
Как понять, что ты графоман?
Когда Андрей Войнов предложил мне эту тему — риторический вопрос, присутствующий в заглавии, показался мне даже несколько противоречивым. Клинический графоман ведь, как правило, и отличается тем, что не понимает своей творческой несостоятельности, — так же, как сумасшедший вряд ли осознает своё сумасшествие… И, видимо, это непонимание — один из критериев; но вот штука — заметный только со стороны, в глазах других.
(На всякий случай — говорим сейчас только о поэзии. О графомании в прозе и критике написал бы два отдельных текста — хотя некоторые пункты могут и совпадать.)
Итак…
🧐VOINOVPOETRY🤩🥀
Когда Андрей Войнов предложил мне эту тему — риторический вопрос, присутствующий в заглавии, показался мне даже несколько противоречивым. Клинический графоман ведь, как правило, и отличается тем, что не понимает своей творческой несостоятельности, — так же, как сумасшедший вряд ли осознает своё сумасшествие… И, видимо, это непонимание — один из критериев; но вот штука — заметный только со стороны, в глазах других.
Тут, возможно, буду резок. На этих «других» я, честно говоря, насмотрелся в редакциях. И острее заявленной проблемы для меня та, что связана как раз с непрофессионализмом литературных наставников, с клеймом «графоман», которое навешивают на талантливого автора.Поэтому предложил бы сразу определить «не-графоманию» апофатически. Для этого я сформулировал пять критериев того, чем она (как правило) не является и в чём стоит пойти вопреки стереотипу.
(На всякий случай — говорим сейчас только о поэзии. О графомании в прозе и критике написал бы два отдельных текста — хотя некоторые пункты могут и совпадать.)
Итак…
🧐VOINOVPOETRY🤩🥀
13.04.202511:57
Отвратительная привычка, дорогие авторы, присылать письма в редакцию не здороваясь - как в спам. Стал одним из редакторов «Полутонов»; письма с общей почты переадресовываются на мой личный ящик - два из трёх пришедших вообще без всякого содержания в теле письма, с приложенными файлами. Не то чтобы я впадал в старческую дидактику (письма открываю, памятуя о девизе О. Ермолаевой: «Самый страшный сон - что пропущу гения и окажусь за это в аду, а черти подольют маслица, маслица!»), но вообще, если хотите остаться без ответа, - нет более верного способа.
Shown 1 - 24 of 69
Log in to unlock more functionality.