Мохолит
Мохолит — это камень, поросший мхом. Канал о посторонней и современной литературе.
Ведёт читатель Антон Осанов (vk.com/id580885829)
Ведёт читатель Антон Осанов (vk.com/id580885829)
TGlist rating
0
0
TypePublic
Verification
Not verifiedTrust
Not trustedLocation
LanguageOther
Channel creation dateApr 07, 2024
Added to TGlist
May 26, 2024Linked chat
Осанов
4
Subscribers
780
24 hours
1-0.1%Week00%Month
293.9%
Citation index
0
Mentions0Shares on channels0Mentions on channels0
Average views per post
332
12 hours1900%24 hours3320%48 hours3470%
Engagement rate (ER)
17.17%
Reposts15Comments10Reactions32
Engagement rate by reach (ERR)
42.51%
24 hours0%Week
0.07%Month
17.09%
Average views per ad post
0
1 hour00%1 – 4 hours00%4 - 24 hours00%
Total posts in 24 hours
0
Dynamic
-
Latest posts in group "Мохолит"
20.02.202508:57
Великий Клиффорд Гирц ещё в 1970-х выразил суть нашего времени:
«Интерпретация культур» — книга, которая ставит базу. Слишком часто молодые писатели нацеливаются на диалогичность без необходимой подготовки, и тогда обмен превращается в ор, в бесцельное наслоение рассказчиков, позиций и мелочей. Какой в этом смысл? Даже воробьи галдят понятнее. Культура — это сложная сеть незаметных организующих значений. Петушиные бои на Бали стали для антрополога Гирца тем же примером организации общества, каким для молодого российского писателя могло стать посещение рынка. Пресловутая «картонка» встречалась мне примерно в пяти больших текстах, но везде она служила лишь символом унижения рассказчика, который был вынужден громоздиться на неё в одних трусиках. Ещё один изолированный знак, который ни к чему не ведёт — никакой передачи, наследуется только простейший опыт. Нужно учиться вплетать его в сети, эти сети закидывать в море, вытаскивать из него смысл, вскрывать его организующую природу. Полный перевес личного, автономного, чувственного над самой ничтожной концептуализацией. Та же картонка — это ведь новое издание каши из топора, способность сделать что-то из ничего, смекалистое решение в трудный год, оказавшееся настолько удобным, что его воспроизводят тогда, когда это уже не требуется. «Организованное отчаяние» на отечественный лад.
Дорогие писатели, читайте замечательные книги с ужасными обложками! Они подстилают под сказанное вами картонку.
Большинство людей — по крайней мере в современном мире — живут в состоянии организованного отчаяния.
«Интерпретация культур» — книга, которая ставит базу. Слишком часто молодые писатели нацеливаются на диалогичность без необходимой подготовки, и тогда обмен превращается в ор, в бесцельное наслоение рассказчиков, позиций и мелочей. Какой в этом смысл? Даже воробьи галдят понятнее. Культура — это сложная сеть незаметных организующих значений. Петушиные бои на Бали стали для антрополога Гирца тем же примером организации общества, каким для молодого российского писателя могло стать посещение рынка. Пресловутая «картонка» встречалась мне примерно в пяти больших текстах, но везде она служила лишь символом унижения рассказчика, который был вынужден громоздиться на неё в одних трусиках. Ещё один изолированный знак, который ни к чему не ведёт — никакой передачи, наследуется только простейший опыт. Нужно учиться вплетать его в сети, эти сети закидывать в море, вытаскивать из него смысл, вскрывать его организующую природу. Полный перевес личного, автономного, чувственного над самой ничтожной концептуализацией. Та же картонка — это ведь новое издание каши из топора, способность сделать что-то из ничего, смекалистое решение в трудный год, оказавшееся настолько удобным, что его воспроизводят тогда, когда это уже не требуется. «Организованное отчаяние» на отечественный лад.
Дорогие писатели, читайте замечательные книги с ужасными обложками! Они подстилают под сказанное вами картонку.
12.02.202514:28
Литинститут провёл конкурс исторического рассказа «Клио — тоже муза». Ответить на это можно только тем, что лауреаты — тоже писатели.
08.02.202505:54
Литературный критик Уэйн Бут о самой сути:
Делиться друг с другом метафорами, — один из тех опытов, ради которых мы живем.
06.02.202507:54
Рубрика «Писатели бранятся».
В 2018 году Эдуард Лимонов выдал о Навальном настоящий эстетический приговор.
Начинается он так:
Лимонов использует безупречные простые слова, сразу же взрывая их столь неожиданным словосочетанием, что оно пробрасывает все конвенции через плечо. Ну… да. Действительно — обессоченная, то есть лишённая жизни, холодная, ненастоящая. Бесстыдно точно, так мог бы сказать очень умный ребёнок. А вот вместо «отутюженной» лучше бы подошло «стянутая», что подчеркнуло бы не только внешнюю подчинённость Навальной, но и её выжатость. Она кем-то схвачена, эта женщина.
Лимонов никогда не стеснялся говорить про внешность, в том числе про внешность умерших, но в случае с Навальным это было верно вдвойне. Не в последнюю очередь его успех заключался в том, что Навальный не выглядел как жертва близкородственного скрещивания, чем сильно выделялся из политикума тех лет. Отсюда как попытки осадить Навального его же фигурой, так и его собственные «отличные фотографии», которые столь неприятны Лимонову. Писатель понял, что внешность Навального чужеродна, сделана по трафарету молодого Обамы, из-за чего ругает «американистый его тяжёлый скелет». Хотя и сам на правах классика позволяет себе американизм: «Стартовал нехорошую породу».
Дальше Лимонов пробивает двоечку: раз Навальный выглядит как чужак, то это буржуй, а буржуи обижают русских. Лево-националистическая риторика уже давно не работала, и Лимонов промахивается, обнажая стариковскую зависть к выскочке, который обскакал писателя на протестном поле. Здесь Лимонова можно было бы уничтожить, очень серьёзный промах. Но заканчивает Лимонов убийственно:
Снова шик, понимание момента. Дескать, меня попросили дать комментарий, я за пару минут набросал, даже не вчитывался, так как всё с Навальным понятно, у него «затылка нет». Это и про внешность, и про ум, и про национальный характер. Очень сильное оскорбление, после такого только бить в морду.
Писатели, бранитесь правильно!
В 2018 году Эдуард Лимонов выдал о Навальном настоящий эстетический приговор.
Начинается он так:
Мне неприятны его косой рот, его отутюженная и обессоченная жена.
Лимонов использует безупречные простые слова, сразу же взрывая их столь неожиданным словосочетанием, что оно пробрасывает все конвенции через плечо. Ну… да. Действительно — обессоченная, то есть лишённая жизни, холодная, ненастоящая. Бесстыдно точно, так мог бы сказать очень умный ребёнок. А вот вместо «отутюженной» лучше бы подошло «стянутая», что подчеркнуло бы не только внешнюю подчинённость Навальной, но и её выжатость. Она кем-то схвачена, эта женщина.
Лимонов никогда не стеснялся говорить про внешность, в том числе про внешность умерших, но в случае с Навальным это было верно вдвойне. Не в последнюю очередь его успех заключался в том, что Навальный не выглядел как жертва близкородственного скрещивания, чем сильно выделялся из политикума тех лет. Отсюда как попытки осадить Навального его же фигурой, так и его собственные «отличные фотографии», которые столь неприятны Лимонову. Писатель понял, что внешность Навального чужеродна, сделана по трафарету молодого Обамы, из-за чего ругает «американистый его тяжёлый скелет». Хотя и сам на правах классика позволяет себе американизм: «Стартовал нехорошую породу».
Дальше Лимонов пробивает двоечку: раз Навальный выглядит как чужак, то это буржуй, а буржуи обижают русских. Лево-националистическая риторика уже давно не работала, и Лимонов промахивается, обнажая стариковскую зависть к выскочке, который обскакал писателя на протестном поле. Здесь Лимонова можно было бы уничтожить, очень серьёзный промах. Но заканчивает Лимонов убийственно:
Чужой человек короче, не наш, и затылка нет.
Снова шик, понимание момента. Дескать, меня попросили дать комментарий, я за пару минут набросал, даже не вчитывался, так как всё с Навальным понятно, у него «затылка нет». Это и про внешность, и про ум, и про национальный характер. Очень сильное оскорбление, после такого только бить в морду.
Писатели, бранитесь правильно!
03.02.202516:31
Роман Настасьи Реньжиной «Сгинь!» можно засмеять до смерти, но ситуация настолько печальная, что говорить придётся совсем о другом.
02.02.202509:10
29.01.202513:48
Наконец-то сложил, почему мне не нравится Захар Прилепин, почему он куда неприятнее и опаснее всех Гораликов вместе взятых.
Когда-то казалось, что дело в позе, знакомствах или политических взглядах, но мало ли кто с кем и как? Гораздо важнее, что Прилепин не различает нюанс, то единственное, что отличает культуру от свода приказов, и своим неразличением он прямо сейчас гасит нарождающуюся российскую сложность сильнее, чем любой поуехавший комиссар.
Для понимания пришлось ещё раз взглянуть на роман «Обитель». Это текст о том, что роли жертв и палачей неоднозначны, что павший от пули на Соловках мог быть кровожадным зверем, а застреливший его — почти святым. Казалось бы, на этом уже можно закончить, так как замечание «всё было не так однозначно» по отношению к массовым убийствам есть идеальный донос на самого себя, но всё дело в том, как именно Прилепин проводит своё оправдание. Он сближает жертву и палачей посредством страдания, которое преображает и правых, и виноватых в общей очистительной муке. Народ в лице Артёма Горяинова не просто платит за свои грехи, а возвышается, духовно перерастает самого себя.
Что неожиданно напоминает Дмитрия Быкова, который исповедует ту же самую идею, но не к репрессалиям 1920-1930-х, а к ВОВ, которая, по мнению иноагента, так же очистила советский народ от собственных прегрешений. О, не Мережковский, вовсе не Мережковский быковский литературный двойник!
Что не так с прилепинской идеей о необходимости страданий?
Писатель считает её христианской, хотя она таковой не является. Страдание во Христе неизбежно, но не желанно: страдание порождено несовпадением между истиной и реальностью, это не какое-то необходимое условие духовного возвышения. Даже попущенное Богом, страдание не становится благом, а только свидетельством несовершенства земной жизни. Страдание в христианстве нельзя воспринимать как ницшеанскую лесенку, по которой взбирается сверхчеловек — каждая преодолённая ступенька делает тебя не более сильным, а всё более отличающимся от мира, разрыв с которым и приносит муку.
Это и есть нюанс. То, что меняет всё.
Под видом близких к Достоевскому и Христу идей Захар Прилепин принёс в русскую литературу оправдание политики посредством страданий. С чем-то подобным столкнулись послевоенные еврейские интеллектуалы, которым пришлось дать серьёзный бой настырным попыткам подверстать истребление своего народа к какому-либо смыслу. Как показал Джорджо Агамбен, потребовалось много сил, чтобы отвести от Холокоста все божественные значения. Даже неглупые люди не понимали, чем это может грозить. Историософия Захара Прилепина вызвана катастрофой сходных масштабов, но она не отводит, а наоборот приближает к беде, это опять шаги во тьму внешнюю, где, при приведении к единству, вновь будут ломать кости и скрипеть зубами.
По счастью, Прилепин — это тот не поощряемый у нас тип заводилы, который хочет сам, в обход начальства, решать кого миловать, а кого всё-таки покарать. Из-за чего писателю никогда не дадут по-настоящему развернуться. Потому недавний список Прилепина — это никакой не донос, а бессильное раздражение, что кто-то может иначе думать и жить под теми зонтичными понятиями, которые, как казалось, находятся у тебя в руках. Вот вроде собрал в столбик фамилии, а твоя подпись под ними никого не убьёт.
Конечно, это обидно. Можно понять.
Критика Прилепина — это не вопрос взглядов и даже текстов, а что-то более базовое, это как останавливать человека, который ориентирует громадную толпу посредством на градус сбитого компаса. На долгой дистанции он заведёт вообще не туда, очень далеко от нюанса, сложности и ума, от всего того, что делает культуру культурой, а нас — людьми.
А затем оправдает ошибку перенесёнными в пути страданиями.
Когда-то казалось, что дело в позе, знакомствах или политических взглядах, но мало ли кто с кем и как? Гораздо важнее, что Прилепин не различает нюанс, то единственное, что отличает культуру от свода приказов, и своим неразличением он прямо сейчас гасит нарождающуюся российскую сложность сильнее, чем любой поуехавший комиссар.
Для понимания пришлось ещё раз взглянуть на роман «Обитель». Это текст о том, что роли жертв и палачей неоднозначны, что павший от пули на Соловках мог быть кровожадным зверем, а застреливший его — почти святым. Казалось бы, на этом уже можно закончить, так как замечание «всё было не так однозначно» по отношению к массовым убийствам есть идеальный донос на самого себя, но всё дело в том, как именно Прилепин проводит своё оправдание. Он сближает жертву и палачей посредством страдания, которое преображает и правых, и виноватых в общей очистительной муке. Народ в лице Артёма Горяинова не просто платит за свои грехи, а возвышается, духовно перерастает самого себя.
Что неожиданно напоминает Дмитрия Быкова, который исповедует ту же самую идею, но не к репрессалиям 1920-1930-х, а к ВОВ, которая, по мнению иноагента, так же очистила советский народ от собственных прегрешений. О, не Мережковский, вовсе не Мережковский быковский литературный двойник!
Что не так с прилепинской идеей о необходимости страданий?
Писатель считает её христианской, хотя она таковой не является. Страдание во Христе неизбежно, но не желанно: страдание порождено несовпадением между истиной и реальностью, это не какое-то необходимое условие духовного возвышения. Даже попущенное Богом, страдание не становится благом, а только свидетельством несовершенства земной жизни. Страдание в христианстве нельзя воспринимать как ницшеанскую лесенку, по которой взбирается сверхчеловек — каждая преодолённая ступенька делает тебя не более сильным, а всё более отличающимся от мира, разрыв с которым и приносит муку.
Это и есть нюанс. То, что меняет всё.
Под видом близких к Достоевскому и Христу идей Захар Прилепин принёс в русскую литературу оправдание политики посредством страданий. С чем-то подобным столкнулись послевоенные еврейские интеллектуалы, которым пришлось дать серьёзный бой настырным попыткам подверстать истребление своего народа к какому-либо смыслу. Как показал Джорджо Агамбен, потребовалось много сил, чтобы отвести от Холокоста все божественные значения. Даже неглупые люди не понимали, чем это может грозить. Историософия Захара Прилепина вызвана катастрофой сходных масштабов, но она не отводит, а наоборот приближает к беде, это опять шаги во тьму внешнюю, где, при приведении к единству, вновь будут ломать кости и скрипеть зубами.
По счастью, Прилепин — это тот не поощряемый у нас тип заводилы, который хочет сам, в обход начальства, решать кого миловать, а кого всё-таки покарать. Из-за чего писателю никогда не дадут по-настоящему развернуться. Потому недавний список Прилепина — это никакой не донос, а бессильное раздражение, что кто-то может иначе думать и жить под теми зонтичными понятиями, которые, как казалось, находятся у тебя в руках. Вот вроде собрал в столбик фамилии, а твоя подпись под ними никого не убьёт.
Конечно, это обидно. Можно понять.
Критика Прилепина — это не вопрос взглядов и даже текстов, а что-то более базовое, это как останавливать человека, который ориентирует громадную толпу посредством на градус сбитого компаса. На долгой дистанции он заведёт вообще не туда, очень далеко от нюанса, сложности и ума, от всего того, что делает культуру культурой, а нас — людьми.
А затем оправдает ошибку перенесёнными в пути страданиями.
28.01.202514:02
О свежем романе Андрея Столярова «Милость Господня». Прекрасное фантастическое допущение так и не становится нужным словом.
21.01.202512:09
В 1835 году Белинский выразил кредо русской литературной критики на все времена:
Настоящая эпоха русской литературы представляет зрелище безотрадное и плачевное: никогда не появлялись в таком чудовищно ужасном количестве плохие драмы, романы, пошлые повести, плоские стихи, как теперь; никогда бездарности и меркантильности не было такого простора; как в настоящую минуту.
20.01.202507:27
Задачка для писателя.
На глаза попалась такая вот загадочная обложка. Попробуйте предположить о чём эта книга, каков её жанр и какие в ней действуют герои. Составьте по ребусу недостающую аннотацию.
Чур, не подглядывать!
На глаза попалась такая вот загадочная обложка. Попробуйте предположить о чём эта книга, каков её жанр и какие в ней действуют герои. Составьте по ребусу недостающую аннотацию.
Чур, не подглядывать!
18.01.202518:17
Ещё про важность первого романного предложения.
Возьмём пример.
Один роман начинается так:
Другой так:
При условии, что стиль обоих романов не игра постмодерниста, а самая настоящая убеждённость, какой роман нужно сразу закрыть, а какой продолжить читать?
Несмотря на разность объёма, вердикт очевиден. Можно не торопиться, подумать.
И закрыть там, где про Кедрова и могучий язык.
Почему?
От обоих текстов веет кондовым советским регистром, такой официозной славящей прозой, которая о непростых мужах, поставленных перед непростыми государственными задачами. Но если лаконичный вариант не сулит ничего, кроме понимания, что вот так начинать роман можно только если тебя пленили агенты стран развитого капитализма, соловьистый второй вариант говорит о немаловажной стукнутости, о выкрученности всех базовых настроек до упора. Это может быть интересно. Или странно, смешно. Это может быть так плохо, что даже хорошо. Это в любом случае как-то, здесь есть оттенок. И он сразу показан. А по Кондрату Егоровичу ясно, что вот так чеканить будут до самого финала. И даже не поймут, что со всем этим не так.
Собственно, пространная цитата — это лауреат «Национального бестселлера» 2002 года, «Господин Гексоген» Александра Проханова.
Возьмём пример.
Один роман начинается так:
«Однако же, велик и могуч русский язык», — подумал Кондрат Егорович Кедров.
Другой так:
Генерал разведки в отставке Виктор Андреевич Белосельцев чувствовал приближение осени по тончайшей желтизне, текущей в бледном воздухе московского утра, словно где-то уронили капельку йода и она растворялась среди фасадов и крыш, просачивалась струйками в форточку, плавала в пятне водянистого солнца, создавая ощущение незримой болезни, поразившей город, его бульвары и здания, жильцов и прохожих, церкви и кремлёвские башни и его самого, Белосельцева, недвижно сидящего в негреющем свете затуманенного окна.
При условии, что стиль обоих романов не игра постмодерниста, а самая настоящая убеждённость, какой роман нужно сразу закрыть, а какой продолжить читать?
Несмотря на разность объёма, вердикт очевиден. Можно не торопиться, подумать.
И закрыть там, где про Кедрова и могучий язык.
Почему?
От обоих текстов веет кондовым советским регистром, такой официозной славящей прозой, которая о непростых мужах, поставленных перед непростыми государственными задачами. Но если лаконичный вариант не сулит ничего, кроме понимания, что вот так начинать роман можно только если тебя пленили агенты стран развитого капитализма, соловьистый второй вариант говорит о немаловажной стукнутости, о выкрученности всех базовых настроек до упора. Это может быть интересно. Или странно, смешно. Это может быть так плохо, что даже хорошо. Это в любом случае как-то, здесь есть оттенок. И он сразу показан. А по Кондрату Егоровичу ясно, что вот так чеканить будут до самого финала. И даже не поймут, что со всем этим не так.
Собственно, пространная цитата — это лауреат «Национального бестселлера» 2002 года, «Господин Гексоген» Александра Проханова.
18.01.202513:02
С какого предложения нужно начинать роман?
Вопрос занятный. Возможна такая классификация.
Теза. Ёмкое выявление смысла, который прежде не был так ловко схвачен. Теза должна соответствовать духу всего последующего романа и не должна путать простоту с банальностью, или оставаться высокопарной. Классический пример — это «Анна Каренина» Толстого:
Эстетика. Предложение выражает форму романа, то, как он предлагает взглянуть на действительность. Чаще всего это смелая концептуальная претензия, манифест тропа. Первым предложением «Нейроманта» Уильям Гибсон передал всю эстетику киберпанка:
Провокация. Распространённый приём модернистской литературы, бросающей вызов обывательским представлениям. Хорошая провокация не вульгарна и не пошла, бьёт в место, которое даже не думали защищать, показывая его обнажённость. Формально у Камю в «Постороннем» два предложения, но сущностно оно едино:
Деталь. Одно из самых сложных начал, презирающее законы физики: в деталь должен быть заведён смысл, во много раз превышающий её объём. Сжатая, как нейтронная звезда, разворачивающаяся как само пространство, деталь тем больше говорит о проделанной писателем работе, чем скромнее выглядит. Юрий Тынянов, «Смерть Вазир-Мухтара»:
Простота. До того ясное начало, что в нём проглядывает невероятная сложность. В таком начале есть смелость, есть ум и что-то всеобщее. Простота часто сочетается с чем-то ещё, например, с эстетикой: «Есть ветхие опушки у старых провинциальных городов» (Платонов, «Чевенгур»). За обманчивой простотой может скрываться намёк. «1984», Джордж Оруэлл:
Сложность. Как правило, свойственна экспериментальной литературе, где по течению реки, мимо церкви Адама и Евы, читателя сразу несут на слова, которые распорют ему брюхо. Рядом, в литературе эпических форм, существуют грандиозные первые предложения, непонятно — графоманные ли, а может, подобные древним свиткам. «Гиперион», Дэн Симмонс:
Вовлечение. Самый распространённый способ начать роман. Все всегда советуют чем-то зацепить читателя, но, если воспринимать читателя как рыбу, лучше вообще не садиться писать. Из вовлекающих начал хороши только те, кто с чем-то себя сочетает. Например, с деталью: «В пять часов утра, как всегда, пробило подъем — молотком об рельс у штабного барака» (Солженицын, «Один день Ивана Денисовича») или с простотой: «Сначала Штирлиц не поверил себе: в саду пел соловей» (Юлиан Семёнов, «Семнадцать мгновений весны»). Настоящий шедевр сотворил Маркес. Он начал «Сто лет одиночества» так:
В этом предложении есть вовлечённость, простота и деталь, может быть ещё провокация. Но лёд… поглядеть на лёд — ну это что-то абсолютное, лучше просто не сделать. Возможно, за всеми классификациями как раз и таится что-то такое неявное, не простое и уж тем паче не сложное, а неуловимо присутствующее, едва показывающееся, скрытое.
Задача писателя в первом своём предложении найти и явить его.
Остальное неважно.
Вопрос занятный. Возможна такая классификация.
Теза. Ёмкое выявление смысла, который прежде не был так ловко схвачен. Теза должна соответствовать духу всего последующего романа и не должна путать простоту с банальностью, или оставаться высокопарной. Классический пример — это «Анна Каренина» Толстого:
Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.
Эстетика. Предложение выражает форму романа, то, как он предлагает взглянуть на действительность. Чаще всего это смелая концептуальная претензия, манифест тропа. Первым предложением «Нейроманта» Уильям Гибсон передал всю эстетику киберпанка:
Небо над портом напоминало телеэкран, включенный на мертвый канал.
Провокация. Распространённый приём модернистской литературы, бросающей вызов обывательским представлениям. Хорошая провокация не вульгарна и не пошла, бьёт в место, которое даже не думали защищать, показывая его обнажённость. Формально у Камю в «Постороннем» два предложения, но сущностно оно едино:
Сегодня умерла мама. Или, может, вчера, не знаю.
Деталь. Одно из самых сложных начал, презирающее законы физики: в деталь должен быть заведён смысл, во много раз превышающий её объём. Сжатая, как нейтронная звезда, разворачивающаяся как само пространство, деталь тем больше говорит о проделанной писателем работе, чем скромнее выглядит. Юрий Тынянов, «Смерть Вазир-Мухтара»:
На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой.
Простота. До того ясное начало, что в нём проглядывает невероятная сложность. В таком начале есть смелость, есть ум и что-то всеобщее. Простота часто сочетается с чем-то ещё, например, с эстетикой: «Есть ветхие опушки у старых провинциальных городов» (Платонов, «Чевенгур»). За обманчивой простотой может скрываться намёк. «1984», Джордж Оруэлл:
Был яркий холодный апрельский день, часы били тринадцать.
Сложность. Как правило, свойственна экспериментальной литературе, где по течению реки, мимо церкви Адама и Евы, читателя сразу несут на слова, которые распорют ему брюхо. Рядом, в литературе эпических форм, существуют грандиозные первые предложения, непонятно — графоманные ли, а может, подобные древним свиткам. «Гиперион», Дэн Симмонс:
Консул Гегемонии сидел на балконе своего эбеново-черного космического корабля и на хорошо сохранившемся "Стейнвее" играл прелюдию до-диез минор Рахманинова, а снизу, вторя музыке, неслось мычание громадных зеленых псевдоящеров, бултыхавшихся в хлюпающей болотной жиже.
Вовлечение. Самый распространённый способ начать роман. Все всегда советуют чем-то зацепить читателя, но, если воспринимать читателя как рыбу, лучше вообще не садиться писать. Из вовлекающих начал хороши только те, кто с чем-то себя сочетает. Например, с деталью: «В пять часов утра, как всегда, пробило подъем — молотком об рельс у штабного барака» (Солженицын, «Один день Ивана Денисовича») или с простотой: «Сначала Штирлиц не поверил себе: в саду пел соловей» (Юлиан Семёнов, «Семнадцать мгновений весны»). Настоящий шедевр сотворил Маркес. Он начал «Сто лет одиночества» так:
Много лет спустя, перед самым расстрелом, полковник Аурелиано Буэндия припомнит тот далёкий день, когда отец повёл его поглядеть на лёд.
В этом предложении есть вовлечённость, простота и деталь, может быть ещё провокация. Но лёд… поглядеть на лёд — ну это что-то абсолютное, лучше просто не сделать. Возможно, за всеми классификациями как раз и таится что-то такое неявное, не простое и уж тем паче не сложное, а неуловимо присутствующее, едва показывающееся, скрытое.
Задача писателя в первом своём предложении найти и явить его.
Остальное неважно.
17.01.202514:48
Глава Военного комитета НАТО Роб Бауэр в общем виде заявил, что «Призыв к войне — это призыв к миру», а это значит, что Оруэлл всё ещё великий писатель.
Уже по первому предложению «1984» всё понятно:
Мало того, что часы не могут пробить тринадцать, так это ещё и английское идиоматическое выражение, означающее неправильность всех предшествующих ударов — в четырнадцати словах Оруэлл показывает принципиальную извращённость ангсоца, хотя ничего ещё толком не произошло. На русском языке это не считывается, так как наше пространство почти не оглашал башенный бой, но судьба Оруэлла в России подобна судьбе этих ударов: он воспринимается с каким-то базовым нарушением.
Частично в этом повинен сам писатель. Он был честен той честностью, от которой страдает коллектив: когда надо было промолчать, Оруэлл говорил, когда уже можно было пойти по домам — поднимал руку. Он мало кого любил, а его не любили практически все: когда «1984» на Западе прочитывают как роман о России, а в России как роман о Западе, прав в этой неразберихе один только Оруэлл, который писал сразу про всех.
Все ему и отомстили. Поразительно, что один из самых честных писателей ХХ века в общем мщении считается стукачом.
Знаменитый список Оруэлла — это тридцать восемь человек, которых в 1949 году умирающий писатель рекомендовал не брать на работу в Департамент информационных исследований. Пропагандистская контора при Министерстве иностранных дел создавалась под задачи Холодной войны (кстати, Оруэлл дал ей название). Какие последствия постигли тех, кому писатель советовал не доверять обличение коммунистов? Ну, их не позвали на работу в ДИИ. И… всё. Судя по тому, что двое из письма Оруэлла (бугр-кроулианец Том Дриберг и пропагандист Питер Смоллетт) оказались разоблачены как советские агенты только в 1990-х, списочники даже в разработку спецслужб не попали.
Что резко контрастирует с теми современными Оруэллу писателями, кого интересовала политика. Кнут Гамсун в 1943 году (!) отдаёт нобелевскую медаль Геббельсу на дело нацизма — ну, бывает, дедушка старый. Гертруда Стайн оголтело славит Гитлера — она еврейка, ей можно. Андрей Платонов в 1937 году в «Литературной газете» требует физически уничтожать врагов народа — да время же было такое, учите историю! Но стоило Оруэллу не рекомендовать на пропагандистскую работку даже не узнавших об этом людей — нет тебе прощения, сука шерстяная!
Коллектив не любит тех, кто тянет руку.
В чём сходятся как прогрессивные западные левые, так и советские патриоты: одни никак не могут простить Оруэллу его токсичный социализм, другие заняты обычной компенсаторикой. Иронично, что Оруэлл невольно оказал своим списочникам большую услугу: в будущем члены Департамента информационных исследований по уши заляпали себя кровью. В 1960-х ДИИ подначивал антикитайские и антикоммунистические погромы в Индонезии. За краткий срок было убито до миллиона человек — один из самых быстрых геноцидов ХХ века, о котором был снят странный фильм «Акт убийства».
С Оруэллом произошло то, что происходит со всеми правдорубами — в нём искали и нашли изъян. Пробившийся в Итон простец, сразу интеллектуал и чернорабочий, антифашист-доброволец, ещё и талантливый писатель — ну это же невозможно терпеть, прямо ведь неприятно от такого. Это, получается, все могут быть умными, честными, сильными? Ну нет. Мы покопаемся и найдём.
Словно в насмешку над такой позицией и судьбой Джордж Оруэлл обладал внешностью скромного чилового парня.
Уже по первому предложению «1984» всё понятно:
It was a bright cold day in April, and the clocks were striking thirteen.
Мало того, что часы не могут пробить тринадцать, так это ещё и английское идиоматическое выражение, означающее неправильность всех предшествующих ударов — в четырнадцати словах Оруэлл показывает принципиальную извращённость ангсоца, хотя ничего ещё толком не произошло. На русском языке это не считывается, так как наше пространство почти не оглашал башенный бой, но судьба Оруэлла в России подобна судьбе этих ударов: он воспринимается с каким-то базовым нарушением.
Частично в этом повинен сам писатель. Он был честен той честностью, от которой страдает коллектив: когда надо было промолчать, Оруэлл говорил, когда уже можно было пойти по домам — поднимал руку. Он мало кого любил, а его не любили практически все: когда «1984» на Западе прочитывают как роман о России, а в России как роман о Западе, прав в этой неразберихе один только Оруэлл, который писал сразу про всех.
Все ему и отомстили. Поразительно, что один из самых честных писателей ХХ века в общем мщении считается стукачом.
Знаменитый список Оруэлла — это тридцать восемь человек, которых в 1949 году умирающий писатель рекомендовал не брать на работу в Департамент информационных исследований. Пропагандистская контора при Министерстве иностранных дел создавалась под задачи Холодной войны (кстати, Оруэлл дал ей название). Какие последствия постигли тех, кому писатель советовал не доверять обличение коммунистов? Ну, их не позвали на работу в ДИИ. И… всё. Судя по тому, что двое из письма Оруэлла (бугр-кроулианец Том Дриберг и пропагандист Питер Смоллетт) оказались разоблачены как советские агенты только в 1990-х, списочники даже в разработку спецслужб не попали.
Что резко контрастирует с теми современными Оруэллу писателями, кого интересовала политика. Кнут Гамсун в 1943 году (!) отдаёт нобелевскую медаль Геббельсу на дело нацизма — ну, бывает, дедушка старый. Гертруда Стайн оголтело славит Гитлера — она еврейка, ей можно. Андрей Платонов в 1937 году в «Литературной газете» требует физически уничтожать врагов народа — да время же было такое, учите историю! Но стоило Оруэллу не рекомендовать на пропагандистскую работку даже не узнавших об этом людей — нет тебе прощения, сука шерстяная!
Коллектив не любит тех, кто тянет руку.
В чём сходятся как прогрессивные западные левые, так и советские патриоты: одни никак не могут простить Оруэллу его токсичный социализм, другие заняты обычной компенсаторикой. Иронично, что Оруэлл невольно оказал своим списочникам большую услугу: в будущем члены Департамента информационных исследований по уши заляпали себя кровью. В 1960-х ДИИ подначивал антикитайские и антикоммунистические погромы в Индонезии. За краткий срок было убито до миллиона человек — один из самых быстрых геноцидов ХХ века, о котором был снят странный фильм «Акт убийства».
С Оруэллом произошло то, что происходит со всеми правдорубами — в нём искали и нашли изъян. Пробившийся в Итон простец, сразу интеллектуал и чернорабочий, антифашист-доброволец, ещё и талантливый писатель — ну это же невозможно терпеть, прямо ведь неприятно от такого. Это, получается, все могут быть умными, честными, сильными? Ну нет. Мы покопаемся и найдём.
Словно в насмешку над такой позицией и судьбой Джордж Оруэлл обладал внешностью скромного чилового парня.
16.01.202508:39
Беда русской литературы в том, что в ней каждый мудак выступает в роли учителя жизни, а чисто литературные открытия и находки со времен Белинского считаются делом второстепенным.
Варлам Шаламов в письме к Юлию Шрейдеру, год 1968.
13.01.202513:12
Вы, наверное, не знали, но уже несколько лет как среди молодых писателей объявился «гений» по имени Иван Чекалов. Поэтому поговорим о тех ошибках, которые юному дарованию лучше не совершать.
02.02.202509:10
Log in to unlock more functionality.