"Я видел его глаза и знаю теперь правду"
Если православный монарх, по учению восточнохристианской, обвиняемой католиками и западниками в цезарепапизме церкви, есть "живой образ и подобие Христа", то ни в ком из российских самодержцев, судя по воспоминаниям, эти образ и подобие не проявились так явственно, как в Николае II.
"Способность царя разделять боль и несчастья своих людей была удивительной. Сотни раз я был свидетелем тому, что его слова утешения несчастных и раненых творили чудеса. Однажды мы ехали на царском поезде на польский фронт. Царь вышел из вагона, походил вокруг и увидел раненых. В операционном вагоне был человек, которому должны были удалить осколок гранаты. Наркоза не было. Царь сам держал раненого и утешал в его мучениях до тех пор, пока осколок не вытащили", — вспоминал камер-казак при Николае II и Марии Федоровне Тимофей Ящик.
В московском госпитале Биржевого и купеческого общества на 700 человек, пишет генерал Спиридович, "обход всех палат занял три часа. В одной из палат лежал умиравший подпоручик 8-го Гренадерского полка жандармов. С лихорадочным взглядом он смотрел на дверь и ждал государя. Ждал целую ночь.
“Хоть бы увидеть государя, — шептал он. — Боюсь, не успею, умру”. И вот он вошел. Подошел к постели. Взволнованный офицер стал говорить, как он счастлив, что может умереть спокойно. Государь ласково утешал его. Царица присела на кровать, перекрестила его, повесила на шею образок. Умиравший припал к руке, целовал, плакал. Когда ушли, офицер крестился, что-то шептал, а слезы текли и текли на подушку".
И еще о раненых. Из воспоминаний флигель-адъютанта и одного из основателей автомобильного дела в России Владимира Свечина:
"...Подойдя к контуженому (Сиволенко), я увидел одно из тех хороших, открытых, привлекательных простонародных лиц, которые особенно часто встречаются среди жителей Полтавской, Черниговской и других малороссийских губерний, всегда дававших прекрасных солдат... Я приколол к его рубахе Георгиевскую медаль и сказал, что передаю ему от имени государя императора особо сердечное спасибо за службу и за тот геройский дух, который он сохранил среди страданий. Тогда его взоры оживились, в них появился внезапно огонек...
— Покорнейше благодарю, ваше высокоблагородие... — начал он, но засим, видимо от волнения и под влиянием сильных болей, забывая обычные уставные формулы, он продолжил, пересыпая русскую речь малороссийскими словами, просто, душевно: — Премного благодарны государю императору за их милость... Нам тут хорошо — уход что за господами... А они, государь-то, и так нас наградили, що нас, грешных, посетили... Ваше Высокоблагородие, — продолжал он, все более и более волнуясь, — у государя такие глаза, що в жисть не бачил — до смерти не забуду. Люди говорили, що ему до нас дила нет... Теперь я знаю — то злодеи, хуже немца — все брешут... Уж мене теперь сего не скажут... Колы Бог даст, выдужаю — убью всякого, хто скаже що такое подобное... Я видел его глаза и знаю теперь правду. В них слезы были, вот те Христос, сам видел. Сказать — не поверят: царь, император рассейский, да плаче... Смотрел на нас, искалеченных, и плакал... Знать, жалел. Видно, правду в полку учили, когда сказывали, що мы для него як дети. Как есть отец по детям и плаче... Ваше Высокоблагородие, помирать буду — не забуду его глаз... Как посмотрил на мене, проходя, точно солнышко в душонку мою заглянуло, ажно жарко стало, и болесть как будто полегчала. Верите ли, Ваше Высокоблагородие, до сих пор все вижу его глаза! Я не один так говорю — спросите, Ваше Высокоблагородие, кого угодно из наших ребят — уси то же скажут...
В эту минуту с разных сторон палаты послышались многочисленные голоса:
— Так точно, Ваше Высокоблагородие, верно, это так, одно слово — правда, покорнейше благодарим Его Императорское Величество... Пошли им Господь здоровья.
