Боль.

Всепоглощающая, раздирающая грудную клетку и выворачивающая внутренности наружу. Вот уж сколько зим она верный спутник Оддманда, ни на миг не разжимающая тиски.

Иногда кажется, что становится легче, что получается дышать полной грудью — но то лишь обман. Ведь боль вернётся и с новой силой будет терзать его измученное сознание.

Оддманд идёт к воде, чтобы смыть усталость и тяготы последних дней. Он обмывает руки от засохшей крови, окрашивая воду тонкими алыми полосками, проходит дальше, пока вода не доходит до пояса.

Небо затягивают черные тучи, Форинг останавливается, поднимая взгляд вверх. Он стоит как вкопанный, пока океан густеет, превращаясь в вязкую, темную от времени жижу. Она въедается в кожу, прикипает к ногтям, застывает в складках ладоней, которые так и не смогли удержать сына.

Айварс.

Имя, что каждый раз, сорвавшись с губ, рвет старые рубцы на сердце.

— Ты предал сына, ты выбрал долг… — шепот разносится вокруг, проникая в уши, под кожу, в сознание.

Но Оддманд молчит. Давно понял — слова лишь корм для боли, раздирающей глотку шипами ошибок.

Сверху сыплется пепел.

С драккара, что догорает за спиной.

Ветер доносит запах горелого мяса, и Оддманд не знает, чьё это: сына, берсерков или его собственное, выжженное десятилетиями вины.

В толще крови что-то движется, не то хтонь, не то тени. Они тянут за ноги, виснут на ремнях, но Оддманд лишь молча смотрит на небо, ждёт, когда же Один будет милостив и пронзит его копьем.

— Мы верили… — шепот сливается в неразличимую какофонию.

Снова проклятая боль сжимает горло. Оддманд хочет закричать, что не знал, что верил, не хотел тех смертей. Но это ложь. Он понимал и принимал решения. Каждый раз, отправляя в бой, видел в их взглядах Айварса — того, кто тоже верил, что отец не подведёт.

— Про-сти-те… — хрипит, еле слышно, и шепот теней сменяется смехом

— Ты просишь прощения у мертвецов? Или у живых? Или сам у себя? Хочешь, чтобы тебя простили?

Он не отвечает.

И нет, не ждёт искупления. Он ждёт, что боль наконец пересилит. Разорвёт на куски, сожрёт, оставит лишь горстку пепла — чтобы не было даже могилы для проклятий.

Но боль умнее. Она оставляет ровно столько, чтобы он чувствовал.

Чтобы помнил.

Чтобы каждое утро вставал, надевал доспехи и шёл к новым берсеркам — таким же юным, таким же наивным.

— Форинг, — кланяются они. — Мы готовы умереть за вас.

Оддманд кивает. И боль смеётся у него за спиной, зная правду:

Они умрут из-за него.

А он снова будет стоять в океане.

С пеплом во рту.
С огнём за спиной.
С сыном, которого даже смерть не свела с ним.

Боль не отпускает.
И не отпустит.
Уже никогда.

Ночь давно пленила своей тишиной поместье Люсьена. Каждая комната огромного дома таила в себе свои истории, тяжесть которых не давала Нове сомкнуть глаза. Она накинула на плечи лёгкий шелковый халат и спустилась в пустующую гостиную. Единственное место, где мыслям становилось легче, где можно было спокойно дышать.

Нова стояла у окна, наблюдая, как в темноте неба звёзды боролись за право падения. Ветер разбросал темные волосы по плечам, покрывая светлую кожу мурашками, врезаясь в нос запахом сырости. Через мгновение её лицо озарила молния, отражаясь в янтарных глазах началом бури. Секунда, вторая, и вот, по крыше и подоконникам забарабанили крупные капли дождя. Он омывал зелёный плющ, что сковал стены дома в жёстких объятиях, очищая от пыли и грязи, даря сочные краски и, казалось, вторую жизнь.

— Дождь в январе… Странно, не находишь? — Шен приблизился, бесшумно скинув пальто на ближайший стул.

Он хотел обнять Нову, но остановил руки за несколько сантиметров от ее кожи, резко контрастирующей с темным шелком халата. Она продолжила неотрывно смотреть куда-то вдаль и молчать, будто не знала, какие слова сейчас необходимо подобрать для него.

— Ты всегда стоишь у окна, будто ждёшь, что мир за ним изменится, — голос Шена был низким, сливался в тональности с отдаленным громом, но в нём чувствовалась лёгкая дрожь, словно он боялся нарушить хрупкую гармонию момента.

Нова резко обернулась, встретившись с его темными глазами своими янтарными, излучающими свет. В них плескалось присутствие, заставляющее время вокруг них замедляться. Будто сама вселенная затаила дыхание в ожидании ее ответа.

— А ты всегда приходишь, словно знаешь, что я жду, — ответила спокойным, лишенным сарказма и язвительных нот голосом.

Шен сделал ещё шаг, истончая расстояние между ними, не отрывая взгляда от любимых черт лица. Он замер на мгновение, а после наклонился и прошептал, касаясь дыханием нежных изгибов шеи.

— Я не знаю, чего ты ждёшь…

Его рука аккуратно заскользила от кисти вверх по руке, очертила тонкое плечо и перешла к изящной шее. Большой палец водил от подбородка к уху и назад, пока Нова, прикрыв глаза от трепетного удовольствия, растворялась в таявшем времени. Она улыбнулась слегка и произнесла одними губами:

— Я всегда жду тебя… — словно кошка она прильнула щекой к его ладони. — Даже когда ты не видишь меня…

Её слова, как укол адреналина, заставили сердце ускориться, оглушительным набатом отдаваясь в ушах. Шен накрыл своими губами ее, и в этом нашел спасение. Он больше не осторожничал, не боялся сломать хрупкость момента, нет. Сейчас, когда память о том, что ее чуть не убили, горела в агонии, Шен видел в их поцелуе искренность и веру в будущее…

— Ты как время, — прерывисто проговорил, размыкая на мгновение губы. — Ты всегда ускользаешь, но всегда возвращаешься. И я не могу понять, что хуже — когда тебя нет или когда ты рядом.

Нова усмехнулась, проведя игриво кончиком языка от подбородка к уху и тихо проговорила:

— Может, ты просто боишься признать, что я — твоя вечность?

Сад за окном замер, сама природа решила стать свидетелем этого момента. И время, которое всегда было её союзником, остановилось, чтобы дать им эту вечность.

Аллея утопала в сирени. Огромные грозди сладковатым запахом выманивали жителей Рима из своих домов в живописную ловушку. Нова шла под ручку с Ониксом, ловя взглядом летящие откуда-то лепестки дикой вишни.

Оба молчали, но это не было протестом, скорее, всепоглощающим пониманием — им хорошо вместе, так, как бывает только очень близким.

Оникс предложил зайти в уютную кофейню, где таким, как они, будут рады. Собираясь свернуть за угол, он вдруг остановился резко:

— Стой, смотри!

Под старым клёном, чей ствол был обклеен объявлениями о потерянных котах и гаражных распродажах, стоял подросток в очках и с рваными штанами. Он читал стихи, размахивая руками так отчаянно, словно от этого зависела его собственная жизнь:

— Но что такое имя? Роза пахнет розой! Хоть розой назови ее, хоть нет…

— А сам ты умеешь сочинять стихи? — невысокий плотный мужчина в шляпе задел мальца.

Но тот задорно подпрыгнул и, приподняв подбородок, строго отчеканил:

— Конечно! Я привлекаю людей Шекспиром, а после расскажу свои…

— Весь мир — театр! В нем женщины, мужчины — все актеры!

Оникс подошёл к нему и тихо протянул листок бумаги, наспех исписанный строками. Тот кивнул и, улыбнувшись, начал:

— Я в глазах твоих утону — можно? Ведь в глазах твоих утонуть — счастье!

Пока Нова слушала поэмы о любви, Оникс тихонько улизнул, скрывшись в подошедшей толпе и темноте деревьев. Молодой исполнитель продолжал с надрывом, громко, глядя на Нову:

— Ты ответь мне глазами — Любишь?

Если да, то тебе обещаю…

Она, как завороженная, неотрывно смотрела на него, как вдруг у уха послышались те же слова, что читал мальчик:

— Я любить тебя буду — Можно?

Даже если нельзя… Буду!

И всегда я приду на помощь,

Если будет тебе трудно!

Губы тронула лёгкая улыбка, а в глазах блеснули слезы счастья. Нова повернулась и увидела Оникса с охапкой дурманящей сирени. Он подался вперёд, слившись с ней в нежном поцелуе, подтверждая слова в стихах действием…

Он ее любит…

Сильно, самозабвенно, навсегда…