Веназар поджигает очередную сигарету.
Он не стыдится курить прямо в квартире, потому что квартирой это место не назвать. Потому что в этих стенах ничего живого нет и, кажется, никогда не было. Потому что от осознания, что вот здесь он провёл пятнадцать лет, только блевать тянет. Здесь люди не жили — души теряли. Медленно умирали день за днём. Сгорали до пепла, так и не выбравшись из недр ада своей никчёмной жизни.
Веник одну из стен кухни рассматривает задумчиво, вспоминая, как самолично обои срывал. Казалось, будто он свой "дом" убивает без каких-либо сожалений, кожу сдирает на живую, потрошит внутренности. Наверное, расчленённый труп сюда бы очень хорошо вписался, аккурат рядом с застывшей блевотиной на полу и стеклом из выбитого окна. Мерзость. Такая, сука, звенящая мерзость, как осколки бутылки водки под ногами, как сгнившая невесть сколько лет назад конфорка. Как вся его уёбищная жизнь, как этот ненавистный дом.
Сил хватает только на две затяжки, прежде чем сигарета из обессилевших рук падает на пол. Он устал, как же сука устал. Как же, блять, хочется что бы всё это оказалось лишь страшным сном — кошмаром, подобно тем, которые родители обычно рассказывают детям как пример непутёвых семей. В жизни Веника непутёвым было абсолютно всё, от грёбанной хрущёвки до пакетика с белым непонятным порошком в кармане.
Раздражает. Он весь из этой грязи состоит, пронизан ей буквально полностью, и в белом освещении комнаты, что лишь отдалённо ванную напоминала, каждая деталь этого ебучего свинства заметна только сильнее.
Разъёбанная кафельная плитка залита кровью. Бездыханное тело Клеша лежит в паре метров, и от этой мысли почему-то тянет рыдать. Так громко и отчаянно, будто маленький ребенок. Он ещё помнит, как они вместе хотели отсюда сбежать куда подальше. Клялись, что смогут выбраться, что у них всё получится. Только бы не здесь, только бы не в этом насквозь прогнившем мире. И где же, сука, столь желанная лучшая жизнь? Светлое будущее, на которое и так надежды почти не было? Что же ты с ним, блять, сделал, Клеш?
У пацана запястья изрезаны полностью. Кажется, даже ноги он в порыве то ли ярости, то ли отчаяния задел. И вот нахуя, нахуя тебе надо было всё испортить? Мы, блять, были так близки к свободе, мы могли сбежать! У нас с тобой впереди ещё были мечты, было светлое будущее вместе. Как мы всегда и хотели. Помнишь? Ты же... помнишь?
На подкорке сознания таится мысль, что никакого светлого будущего у них не было и близко. Клеш пару часов назад убил свою ебучую мать-шлюху безжалостно, собственную жизнь следом унося. Труп женщины в квартире напротив, наверное, уже обгладали мухи, и слава, блять, Богу, если порванная икона на одной из стен ещё имела хоть какое-то значение. Её и женщиной сложно было назвать, тем более матерью. Всё что Веник помнит — желание, чтоб та умерла как можно скорее, чтоб сгнила в ближайшей канаве, сторчалась — да что угодно, только бы не жила. Он день за днём наблюдал, как Рейк приходит весь в синяках, как чуть ли не задыхается от боли. Нельзя блять так, нельзя так со своими детьми. Они и сами отбросы общества, но эта сука определенно даже шанса на жизнь не заслуживает. Слава богу, слава богу, блять, она сдохла. Может, этот мир сегодня стал хоть капельку лучше.
Веня ведь её труп видел. Понимал, что Клеш пытался убить быстро. Он всё ещё, хоть и немного, но любил. Так почему же ты, блять, себя не пожалел совсем? Знаешь ведь, что вот так умирать долго и крайне, сука, болезненно. И всё равно каждый раз лезвие от точилки вонзал как можно, глубже, вены разрывая на части. Будто о смерти только и грезил всё это время, будто умереть — твоя, сука, мечта. Ты ведь, блять, не должен был. Ты ведь обещал, что никогда не бросишь.
Веназар не замечает, как начинает рыдать взахлёб. Как отчаянно сжимает чужую холодную ладонь, как паника захлёстывает его столь резко. Как самому теперь хочется вены вспороть, только бы не здесь, только бы не одному. Он к окровавленному телу тянется, и всеми силами пытается обнять. Чёртова иллюзия, будто всё ещё может быть хорошо. Будто, блять, возможно ещё спастись. Быть вместе.