Конец былины
15.02.202514:02
На Okko вышла моя рецензия на фильм «Пророк». Честно говоря, утомила меня эта тема уже, но отмечу главное:
Сам жанр мюзикла диктует фильму некоторые ограничения. Буквально все претензии можно снять, если критики хоть немного задумаются о природе мюзиклов. Удивительно, что с этой точки зрения фильм, с которым у «Пророка» возникает естественная перекличка — это «Эмилия Перес» с песнями про вагинопластику.
У меня, как у зрителя, тоже есть к этой картине некоторые придирки (полно, вообще говоря). Например, я не уловила хоть какую-нибудь химию между Пушкиным и Пущиным — момент важный. Второе — почему в сознании наших режиссеров все балы Российской империи выглядят всегда как вечеринки в борделях?
Но всё это гаснет перед тем простым фактом, что все два часа фильма я получала невероятное удовольствие. От смелости и цельности. Знаете, словно бы к тебе подошел десятилетний ребенок и рассказывает всё-всё, что узнал о Пушкине, а ты слушаешь его и думаешь: вау, и правда, очень классно, что он был. Очень классно.
Есть еще одна деталь. Режиссер попытался нас убедить, что в баттле между Пушкиным и Бенкендорфом выиграл Пушкин. То есть внутри фильма. Но художественная правда оказалась сильнее воли режиссера. Настроение всего фильма таково, что там безусловно победителем вышла власть. Во многом это, конечно, результат блистательной работы над своими ролями Шварца и Гилёва.
Об остальном сказала в рецензии:
https://blog.okko.tv/reviews/prorok-istoriya-aleksandra-pushkina-predskazannaya-vechnost-poeta
Сам жанр мюзикла диктует фильму некоторые ограничения. Буквально все претензии можно снять, если критики хоть немного задумаются о природе мюзиклов. Удивительно, что с этой точки зрения фильм, с которым у «Пророка» возникает естественная перекличка — это «Эмилия Перес» с песнями про вагинопластику.
У меня, как у зрителя, тоже есть к этой картине некоторые придирки (полно, вообще говоря). Например, я не уловила хоть какую-нибудь химию между Пушкиным и Пущиным — момент важный. Второе — почему в сознании наших режиссеров все балы Российской империи выглядят всегда как вечеринки в борделях?
Но всё это гаснет перед тем простым фактом, что все два часа фильма я получала невероятное удовольствие. От смелости и цельности. Знаете, словно бы к тебе подошел десятилетний ребенок и рассказывает всё-всё, что узнал о Пушкине, а ты слушаешь его и думаешь: вау, и правда, очень классно, что он был. Очень классно.
Есть еще одна деталь. Режиссер попытался нас убедить, что в баттле между Пушкиным и Бенкендорфом выиграл Пушкин. То есть внутри фильма. Но художественная правда оказалась сильнее воли режиссера. Настроение всего фильма таково, что там безусловно победителем вышла власть. Во многом это, конечно, результат блистательной работы над своими ролями Шварца и Гилёва.
Об остальном сказала в рецензии:
https://blog.okko.tv/reviews/prorok-istoriya-aleksandra-pushkina-predskazannaya-vechnost-poeta
10.02.202511:59
Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними — это легкое имя: Пушкин.
Пушкин так легко и весело умел нести свое творческое бремя, несмотря на то, что роль поэта — не легкая и не веселая; она трагическая; Пушкин вел свою роль широким, уверенным и вольным движением, как большой мастер; и, однако, у нас часто сжимается сердце при мысли о Пушкине: праздничное и триумфальное шествие поэта, которым не мог мешать внешнему, ибо дело его — внутреннее — культура, — это шествие слишком часто нарушалось мрачным вмешательством людей, для которых печной горшок дороже Бога.
Мы знаем Пушкина — человека, Пушкина — друга монархии, Пушкина — Друга декабристов. Все это бледнеет перед одним: Пушкин — поэт.
Поэт — величина неизменная. Могут устареть его язык, его приемы; но сущность его дела не устареет.
<…>
Поэт — сын гармонии; и ему Дана какая-то роль в мировой культуре. Три дела возложены на него: во-первых — освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых — привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих — внести эту гармонию во внешний мир.
<…>
От знака, которым поэзия отмечает на лету, от имени, которое она дает, когда это нужно, — никто не может уклониться, так же как от смерти. Это имя дается безошибочно.
Александр Блок. О назначении поэта. Речь, произнесенная в Доме литераторов на торжественном собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина. 10 февраля 1921 года. В такой же день, как сегодня.
Пушкин так легко и весело умел нести свое творческое бремя, несмотря на то, что роль поэта — не легкая и не веселая; она трагическая; Пушкин вел свою роль широким, уверенным и вольным движением, как большой мастер; и, однако, у нас часто сжимается сердце при мысли о Пушкине: праздничное и триумфальное шествие поэта, которым не мог мешать внешнему, ибо дело его — внутреннее — культура, — это шествие слишком часто нарушалось мрачным вмешательством людей, для которых печной горшок дороже Бога.
Мы знаем Пушкина — человека, Пушкина — друга монархии, Пушкина — Друга декабристов. Все это бледнеет перед одним: Пушкин — поэт.
Поэт — величина неизменная. Могут устареть его язык, его приемы; но сущность его дела не устареет.
<…>
Поэт — сын гармонии; и ему Дана какая-то роль в мировой культуре. Три дела возложены на него: во-первых — освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых — привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих — внести эту гармонию во внешний мир.
<…>
От знака, которым поэзия отмечает на лету, от имени, которое она дает, когда это нужно, — никто не может уклониться, так же как от смерти. Это имя дается безошибочно.
Александр Блок. О назначении поэта. Речь, произнесенная в Доме литераторов на торжественном собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина. 10 февраля 1921 года. В такой же день, как сегодня.
02.02.202515:30
«Вовка, я влюбился в одну фрау»
В наушниках — OQJAV, на улице — снег, и значит самое время для «Фрау». Не буду рассказывать, что это один из самых тонких, красивых и особенных фильмов прошлого годао любви об одиночестве. Все и так знают.
Продавец магазина «Охотник и рыболов» Ваня (Вадик Королев) мечтает о жене, пишет Ледяную сказку, которую хранит в морозилке, называет всех женщин «фрау» и обожает «Легенду об Уленшпигеле». Он носит васильки балерине Пермского театра оперы и балета Кристине (Лиза Янковская). Кристина «хочет сдохнуть».
Фильм всё время сталкивается сам с собой – в нем есть реальная и сказочная часть, и в реальной части есть зимний и летний периоды, две бабушкины квартиры, две семьи, две рыбалки, две болезни, город и деревня, семья с отцом и без отца, советский быт и российская тоска; в общем, всё, чтобы подчеркнуть, насколько герои противоположны друг другу. Прочитала у кого-то в рецензии, что это драмеди о попытках миллениалов избавиться от одиночества. Отчасти, наверное. Мотив одиночества очень понятный. Главный герой в кроссворде на вопрос «Один из смертных грехов» выводит «Одиночество». Но увидела еще кое-что: это история о том, что сказочный мир искусства с великолепной «Жизелью» может быть пустым, а будни продавца могут быть искусством. И вот этот переворот стал для меня в фильме самым важным. Это редкая отчетливо метамодернистская картина (во второй части гораздо меньше, чем в первой) с отсылками к лучшим фильмам советской классики и Уэсу Андерсону.
Очень хорошо показали, что бывает с мальчиками, мечтающими о принцессах, и с девочками, мечтающими о рыцарях, когда их мечты исполняются. Но мне бы больше понравилось, честно говоря, если бы это была счастливая история, если бы Крис засушивала в гербарий его цветочки и слушала радиоспектакли в обнимку с плюшевым тигром, пока Ваня на рыбалке. Так не бывает в жизни, вот и случилось бы хоть в песне.
Как я не знал тебя прежде
Сонно-красивую, злую на ранний будильник
Как проходил где-то рядом
Пиная асфальт, а ты даже ещё не родилась
Как ты красиво орёшь
Это твоё, продолжай
Как ты учишь английский
Остановитесь падать и падать
Сегодня приснись
Сегодня приснись мне
Это строчки из нового альбома Вадика Королева, посвященные, конечно, Лизе Янковской.
В наушниках — OQJAV, на улице — снег, и значит самое время для «Фрау». Не буду рассказывать, что это один из самых тонких, красивых и особенных фильмов прошлого года
Продавец магазина «Охотник и рыболов» Ваня (Вадик Королев) мечтает о жене, пишет Ледяную сказку, которую хранит в морозилке, называет всех женщин «фрау» и обожает «Легенду об Уленшпигеле». Он носит васильки балерине Пермского театра оперы и балета Кристине (Лиза Янковская). Кристина «хочет сдохнуть».
Фильм всё время сталкивается сам с собой – в нем есть реальная и сказочная часть, и в реальной части есть зимний и летний периоды, две бабушкины квартиры, две семьи, две рыбалки, две болезни, город и деревня, семья с отцом и без отца, советский быт и российская тоска; в общем, всё, чтобы подчеркнуть, насколько герои противоположны друг другу. Прочитала у кого-то в рецензии, что это драмеди о попытках миллениалов избавиться от одиночества. Отчасти, наверное. Мотив одиночества очень понятный. Главный герой в кроссворде на вопрос «Один из смертных грехов» выводит «Одиночество». Но увидела еще кое-что: это история о том, что сказочный мир искусства с великолепной «Жизелью» может быть пустым, а будни продавца могут быть искусством. И вот этот переворот стал для меня в фильме самым важным. Это редкая отчетливо метамодернистская картина (во второй части гораздо меньше, чем в первой) с отсылками к лучшим фильмам советской классики и Уэсу Андерсону.
Очень хорошо показали, что бывает с мальчиками, мечтающими о принцессах, и с девочками, мечтающими о рыцарях, когда их мечты исполняются. Но мне бы больше понравилось, честно говоря, если бы это была счастливая история, если бы Крис засушивала в гербарий его цветочки и слушала радиоспектакли в обнимку с плюшевым тигром, пока Ваня на рыбалке. Так не бывает в жизни, вот и случилось бы хоть в песне.
Как я не знал тебя прежде
Сонно-красивую, злую на ранний будильник
Как проходил где-то рядом
Пиная асфальт, а ты даже ещё не родилась
Как ты красиво орёшь
Это твоё, продолжай
Как ты учишь английский
Остановитесь падать и падать
Сегодня приснись
Сегодня приснись мне
Это строчки из нового альбома Вадика Королева, посвященные, конечно, Лизе Янковской.
25.11.202420:08
Rus', you are all a kiss in the cold (c)
无法访问
媒体内容
媒体内容
15.11.202408:24
Да…….
01.11.202414:10
Прошлой весной во время экскурсии по Переделкино, шел дождь, мы ходили с зонтами «Переделкино», отовсюду выбирались лягушки, небо было такое черное, как будто оно вообще никогда не бывало иным, нас подвели к маленькому домику, и экскурсовод начал рассказывать про Шпаликова, я сразу всё поняла, я знала, где он умер, если строишь городок для писателей, должен предполагать, что они не только жить там будут, но и умирать, и умирать, может быть, будет и правильнее им именно там, в этом маленьком писательском раю, небеса которого рдеют, как адово пламя, но всё-таки в раю.
Осенью 1974 года Шпаликову дали путевку в Переделкино. Жизнь его уже была очевидно отчаянной. Друзья это замечали, пытались помочь, но – без всякого результата.
Утром 2 ноября Шпаликов не спустился на завтрак. Горин, его сосед, заметив это, забрался к нему на второй этаж и разбил окно. Шпаликов повесился на своем красном шарфе.
Мое любимое стихотворение у него, как это иногда бывает с поэзией — первое прочитанное.
Людей теряют только раз
А потерявши, не находят
А человек гостит у вас
Прощается и в ночь уходит
А если он уходит днём
Он всё равно от вас уходит
Давай назад его вернём
Пока он площадь переходит
Давай сейчас eго вернём
Поговорим и стол накроем
Весь дом вверх дном перевернём
И праздник для него устрoим
Я прочла его впервые очень-очень давно, я тогда поссорилась с другом, которого любила, и мне казалось, это стихотворение — о том, как умирает дружба. И нет, и да, конечно, его смысл шире. Это и предсмертная записка тоже.
Осенью 1974 года Шпаликову дали путевку в Переделкино. Жизнь его уже была очевидно отчаянной. Друзья это замечали, пытались помочь, но – без всякого результата.
Утром 2 ноября Шпаликов не спустился на завтрак. Горин, его сосед, заметив это, забрался к нему на второй этаж и разбил окно. Шпаликов повесился на своем красном шарфе.
Мое любимое стихотворение у него, как это иногда бывает с поэзией — первое прочитанное.
Людей теряют только раз
А потерявши, не находят
А человек гостит у вас
Прощается и в ночь уходит
А если он уходит днём
Он всё равно от вас уходит
Давай назад его вернём
Пока он площадь переходит
Давай сейчас eго вернём
Поговорим и стол накроем
Весь дом вверх дном перевернём
И праздник для него устрoим
Я прочла его впервые очень-очень давно, я тогда поссорилась с другом, которого любила, и мне казалось, это стихотворение — о том, как умирает дружба. И нет, и да, конечно, его смысл шире. Это и предсмертная записка тоже.
15.02.202511:28
Вчера сходила на рок-оперу «Юнона и Авось». Тысячу раз слушала и смотрела, вживую – впервые. Когда в конце зрители встали, включили фонарики и стали вместе с исполнителями петь «Ты меня на рассвете разбудишь», я задумалась (не в первый раз) об очаровании оперы и романса.
Вознесенский начал писать эту историю в Ванкувере. Он смотрел на ванкуверские бухты и утренние холмы и думал о Резанове. Он сдал билеты на самолет, не поехал на следующие выступления — и читал историю любви российского графа и дочери губернатора Сан-Франциско. Есть некая художественная правда в том, что эта история родилась на американских берегах у русского поэта. В 1970 году в журнале «Дружба народов» Вознесенский напечатал поэму «Авось». Текст поэмы предваряет пояснение: «Описание в сентиментальных документах, стихах и молитвах славных злоключений <…>». Что мне здесь кажется важным? Во-первых, Вознесенский сразу отметил сентиментальный характер произведения. Сентиментализм будет только расти. Во-вторых, упомянул молитвы. Опера «Юнона и Авось» вся рождалась из молитв. Третье — Россия. Уже в самой первой редакции были строки «Я тебе расскажу о России».
В 1978 году композитор Алексей Рыбников показал режиссеру Марку Захарову музыкальные импровизации на темы православных песнопений. Они задумали написать оперу по «Слову о полку Игореве». Нужен был поэт. Вознесенский — на пике популярности. Но он писать «славянофильское нечто» не хочет. И предлагает старую поэму «Авось». Захаров и Рыбников читают — и соглашаются. Рыбников изучает все стихи Вознесенского и вытаскивает из них всё ему нужное. Потом импровизирует Захарову романс «Ты меня на рассвете разбудишь», говорит, что он неправильный, что нужно усложнить. Захаров молчит, а затем просит ничего больше с романсом не делать.
9 декабря 1980 в неотапливаемой холодной церкви Покрова в Филях в присутствии иностранных корреспондентов впервые была прослушана рок-опера «Юнона и Авось». Комиссия, которая смотрела ее, в антирелигиозном Советском Союзе, отметила, что лучше всего удался образ Богородицы. Марк Захаров в постановке на сцене решил поднимать царский Андреевский флаг.
Очарование этой истории словно бы невозможно объяснить. Резанов был сомнительным героем. Рано овдовевший русский дворянин, член Главного правления Российско-Американской Компании, руководитель неудачного посольства в Японию и якобы руководитель первой российской кругосветной экспедиции, сердцеед, он, в общем-то, не сделал ничего выдающегося (как говорится, «авантюра не удалась, за попытку — спасибо») – да и любовь с откровенным ребенком вряд ли была такой уж потрясающей. Но вот есть опера и есть тот самый романс.
Нам, зрителям, безотчетно нравится эпический размах истории, религиозный мистицизм, рассыпанные тут и там образы великой империи, тюрьмы народов, попытки построить нарратив личностных связей России и Америки, и звучащее надо всем этим «Ты меня на рассвете разбудишь» – квинтэссенция образов XIX века. Этот романс отнюдь не о Резанове и Кончите, если взглянуть на него сверху. Рыбников говорил, что «Юнона и Авось» — не «Ромео и Джульетта», а «Гамлет». История терзаний и возвращений, а не любви. Это признание в вечной памяти погибшей империи, где империя обретает форму девушки, которая босиком выходит проводить возлюбленного, и оба знают, что он уже никогда не вернется.
Оттого и возникает в конце образ реки в мурашках, Адмиралтейства и Биржи, всего того, что Резанов не успел показать Кончите, но сумел рассказать – о России. И в конце, перед смертью, он закономерно восклицает «Прости меня, свобода и Россия».
Текст романса гениален. В строчках «возвращаться плохая примета» Вознесенский обернул повседневность привычек в поэтическую вечность. В первых редакциях река была в «мурашках запруды», но насколько точнее «мурашки простуды».
Вознесенский очень любил свою страну. И находил много способов любить женщин. И сумел найти для этой любви самые правильные слова.
Россия любимая, с этим не шутят.
Все боли твои — меня болью пронзили.
Россия, я — твой капиллярный сосудик,
мне больно когда — тебе больно, Россия.
Вознесенский начал писать эту историю в Ванкувере. Он смотрел на ванкуверские бухты и утренние холмы и думал о Резанове. Он сдал билеты на самолет, не поехал на следующие выступления — и читал историю любви российского графа и дочери губернатора Сан-Франциско. Есть некая художественная правда в том, что эта история родилась на американских берегах у русского поэта. В 1970 году в журнале «Дружба народов» Вознесенский напечатал поэму «Авось». Текст поэмы предваряет пояснение: «Описание в сентиментальных документах, стихах и молитвах славных злоключений <…>». Что мне здесь кажется важным? Во-первых, Вознесенский сразу отметил сентиментальный характер произведения. Сентиментализм будет только расти. Во-вторых, упомянул молитвы. Опера «Юнона и Авось» вся рождалась из молитв. Третье — Россия. Уже в самой первой редакции были строки «Я тебе расскажу о России».
В 1978 году композитор Алексей Рыбников показал режиссеру Марку Захарову музыкальные импровизации на темы православных песнопений. Они задумали написать оперу по «Слову о полку Игореве». Нужен был поэт. Вознесенский — на пике популярности. Но он писать «славянофильское нечто» не хочет. И предлагает старую поэму «Авось». Захаров и Рыбников читают — и соглашаются. Рыбников изучает все стихи Вознесенского и вытаскивает из них всё ему нужное. Потом импровизирует Захарову романс «Ты меня на рассвете разбудишь», говорит, что он неправильный, что нужно усложнить. Захаров молчит, а затем просит ничего больше с романсом не делать.
9 декабря 1980 в неотапливаемой холодной церкви Покрова в Филях в присутствии иностранных корреспондентов впервые была прослушана рок-опера «Юнона и Авось». Комиссия, которая смотрела ее, в антирелигиозном Советском Союзе, отметила, что лучше всего удался образ Богородицы. Марк Захаров в постановке на сцене решил поднимать царский Андреевский флаг.
Очарование этой истории словно бы невозможно объяснить. Резанов был сомнительным героем. Рано овдовевший русский дворянин, член Главного правления Российско-Американской Компании, руководитель неудачного посольства в Японию и якобы руководитель первой российской кругосветной экспедиции, сердцеед, он, в общем-то, не сделал ничего выдающегося (как говорится, «авантюра не удалась, за попытку — спасибо») – да и любовь с откровенным ребенком вряд ли была такой уж потрясающей. Но вот есть опера и есть тот самый романс.
Нам, зрителям, безотчетно нравится эпический размах истории, религиозный мистицизм, рассыпанные тут и там образы великой империи, тюрьмы народов, попытки построить нарратив личностных связей России и Америки, и звучащее надо всем этим «Ты меня на рассвете разбудишь» – квинтэссенция образов XIX века. Этот романс отнюдь не о Резанове и Кончите, если взглянуть на него сверху. Рыбников говорил, что «Юнона и Авось» — не «Ромео и Джульетта», а «Гамлет». История терзаний и возвращений, а не любви. Это признание в вечной памяти погибшей империи, где империя обретает форму девушки, которая босиком выходит проводить возлюбленного, и оба знают, что он уже никогда не вернется.
Оттого и возникает в конце образ реки в мурашках, Адмиралтейства и Биржи, всего того, что Резанов не успел показать Кончите, но сумел рассказать – о России. И в конце, перед смертью, он закономерно восклицает «Прости меня, свобода и Россия».
Текст романса гениален. В строчках «возвращаться плохая примета» Вознесенский обернул повседневность привычек в поэтическую вечность. В первых редакциях река была в «мурашках запруды», но насколько точнее «мурашки простуды».
Вознесенский очень любил свою страну. И находил много способов любить женщин. И сумел найти для этой любви самые правильные слова.
Россия любимая, с этим не шутят.
Все боли твои — меня болью пронзили.
Россия, я — твой капиллярный сосудик,
мне больно когда — тебе больно, Россия.
转发自:
Мохолит
08.02.202507:28
Литературный критик Уэйн Бут о самой сути:
Делиться друг с другом метафорами, — один из тех опытов, ради которых мы живем.
29.01.202511:00
Дэвид Фостер Уоллес совершил самоубийство 12 сентября 2008 года, повесившись в собственном доме в Клермонте. Через три года его друг, писатель Джонатан Франзен написал эссе «Farther Away», полное злобы, гнева и боли. В нем он наблюдает за природой, рассуждает о прочитанной литературе и выбирает место, где развеять прах друга.
Эссе Франзена многие назвали «осквернением могилы». Франзен в нем последовательно и дотошно перечисляет все недостатки Уоллеса, все моменты их расхождений и обид. Что ж, вероятно, критики этого эссе никогда не имели лучших друзей, которые вдруг исчезли.
Приведу одну цитату, всего одну: «Он был болен, да, и в каком-то смысле история моей дружбы с ним заключается просто в том, что я любил человека, который был болен. Затем этот человек в депрессии покончил с собой способом, рассчитанным на то, чтобы причинить максимальную боль тем, кого он любил больше всего, а мы, кто любил его, остались злыми и преданными».
Это душераздирающий текст. Но есть еще один. Тоже: от Франзена — к Уоллесу. Это элегия, прочитанная Франзеном на панихиде по Уоллесу, в Нью-Йорке 23 октября 2008 года. Перевела сама, не очень хорошо:
«Не так много вещей в жизни давали мне большее ощущение победы, чем заставить Дэйва рассмеяться».
«… я мог бы рассказать вам истории о том, как однажды мы с ним немного поругались в дороге, или мог бы рассказать о мятном аромате грушанки, которую он жевал в моей маленькой квартире [речь идет о популярных в Америке леденцах], когда оставался у меня, или о неловких шахматных партиях, в которые мы играли, и еще более неловких теннисных партиях — утешительная структура игр в сравнении со странным глубоким братским соперничеством, кипящим под ними, — но на самом деле главным было письмо. Из того времени, что я дружил с Дэйвом, самым интенсивным общением с ним стал период, ночь за ночью, в течение десяти дней, когда я сидел в своем кресле и читал рукопись "Бесконечной шутки". В этой книге он впервые устроил себя и мир так, как хотел, чтобы они были устроены. На самом микроскопическом уровне: Дэйв Уоллес был самым страстным и точным пунктуатором прозы, какой когда-либо существовал на земле. На самом глобальном уровне: он написал тысячу страниц шуток мирового уровня, которые, хотя стиль и качество юмора никогда не менялись, становились все менее и менее смешными, раздел за разделом, пока к концу книги вы не почувствуете, что название вполне можно изменить на Бесконечную Печаль».
«Я мог бы рассказать вам десять разных версий того, что случилось вечером 12 сентября, некоторые из них очень мрачные, некоторые из них очень злят меня. <…> Но есть одна конкретная не такая уж мрачная история, которая, как я знаю, является правдой и которую я хочу рассказать сейчас: было большим счастьем, привилегией и бесконечно интересным испытанием — быть другом Дэйва».
«…в августе, по телефону, он попросил меня рассказать ему историю о том, как всё станет лучше. Я повторил ему многое из того, что он говорил мне в наших разговорах в течение прошлого года. Я сказал, что он находится в ужасном и опасном положении, потому что он пытается внести реальные изменения как человек и как писатель. Я сказал, что в последний раз, когда он пережил околосмертный опыт, он вышел и очень быстро написал книгу, которая была на световые годы дальше того, что он делал до своего краха. Я сказал, что он упрямый помешанный на контроле всезнайка — «Ты тоже!» — бросил он мне в ответ, — и я сказал, что такие люди, как мы, так боятся отказаться от контроля, что иногда единственный способ заставить себя открыться и измениться — это довести себя до состояния страдания и грани самоуничтожения. Я сказал, что он предпринял смену лекарств, потому что хотел вырасти и жить лучше. Я сказал, что, по-моему, его лучшее произведение еще впереди. И он сказал: «Мне нравится эта история. Не мог бы ты сделать мне одолжение и звонить мне каждые четыре или пять дней и рассказывать еще одну подобную историю?»
К сожалению, у меня был только один шанс рассказать ему эту историю, и к тому времени он ее уже не слышал».
Эссе Франзена многие назвали «осквернением могилы». Франзен в нем последовательно и дотошно перечисляет все недостатки Уоллеса, все моменты их расхождений и обид. Что ж, вероятно, критики этого эссе никогда не имели лучших друзей, которые вдруг исчезли.
Приведу одну цитату, всего одну: «Он был болен, да, и в каком-то смысле история моей дружбы с ним заключается просто в том, что я любил человека, который был болен. Затем этот человек в депрессии покончил с собой способом, рассчитанным на то, чтобы причинить максимальную боль тем, кого он любил больше всего, а мы, кто любил его, остались злыми и преданными».
Это душераздирающий текст. Но есть еще один. Тоже: от Франзена — к Уоллесу. Это элегия, прочитанная Франзеном на панихиде по Уоллесу, в Нью-Йорке 23 октября 2008 года. Перевела сама, не очень хорошо:
«Не так много вещей в жизни давали мне большее ощущение победы, чем заставить Дэйва рассмеяться».
«… я мог бы рассказать вам истории о том, как однажды мы с ним немного поругались в дороге, или мог бы рассказать о мятном аромате грушанки, которую он жевал в моей маленькой квартире [речь идет о популярных в Америке леденцах], когда оставался у меня, или о неловких шахматных партиях, в которые мы играли, и еще более неловких теннисных партиях — утешительная структура игр в сравнении со странным глубоким братским соперничеством, кипящим под ними, — но на самом деле главным было письмо. Из того времени, что я дружил с Дэйвом, самым интенсивным общением с ним стал период, ночь за ночью, в течение десяти дней, когда я сидел в своем кресле и читал рукопись "Бесконечной шутки". В этой книге он впервые устроил себя и мир так, как хотел, чтобы они были устроены. На самом микроскопическом уровне: Дэйв Уоллес был самым страстным и точным пунктуатором прозы, какой когда-либо существовал на земле. На самом глобальном уровне: он написал тысячу страниц шуток мирового уровня, которые, хотя стиль и качество юмора никогда не менялись, становились все менее и менее смешными, раздел за разделом, пока к концу книги вы не почувствуете, что название вполне можно изменить на Бесконечную Печаль».
«Я мог бы рассказать вам десять разных версий того, что случилось вечером 12 сентября, некоторые из них очень мрачные, некоторые из них очень злят меня. <…> Но есть одна конкретная не такая уж мрачная история, которая, как я знаю, является правдой и которую я хочу рассказать сейчас: было большим счастьем, привилегией и бесконечно интересным испытанием — быть другом Дэйва».
«…в августе, по телефону, он попросил меня рассказать ему историю о том, как всё станет лучше. Я повторил ему многое из того, что он говорил мне в наших разговорах в течение прошлого года. Я сказал, что он находится в ужасном и опасном положении, потому что он пытается внести реальные изменения как человек и как писатель. Я сказал, что в последний раз, когда он пережил околосмертный опыт, он вышел и очень быстро написал книгу, которая была на световые годы дальше того, что он делал до своего краха. Я сказал, что он упрямый помешанный на контроле всезнайка — «Ты тоже!» — бросил он мне в ответ, — и я сказал, что такие люди, как мы, так боятся отказаться от контроля, что иногда единственный способ заставить себя открыться и измениться — это довести себя до состояния страдания и грани самоуничтожения. Я сказал, что он предпринял смену лекарств, потому что хотел вырасти и жить лучше. Я сказал, что, по-моему, его лучшее произведение еще впереди. И он сказал: «Мне нравится эта история. Не мог бы ты сделать мне одолжение и звонить мне каждые четыре или пять дней и рассказывать еще одну подобную историю?»
К сожалению, у меня был только один шанс рассказать ему эту историю, и к тому времени он ее уже не слышал».
23.11.202420:27
«Женщина работает на заводе среди огромных цистерн, заполненных вином. В сумке у нее теплая жизнь. Она хотела бы уйти пораньше, отпроситься, но вечером неизбежен корпоратив».
Посмотрела фильм «Вести из Непала» режиссера Михаила Балабина. Снят по мотивам одноименного рассказа Виктора Пелевина. Премьера состоялась вчера на Кинопоиске.
Мне кажется, в экранизациях, как и в переводах, важны точки расхождения. Не было у Пелевина — появилось у Балабина. Поэтому меня сразу насторожила дочка. Я сначала не понимала, зачем она там и куда она потом денется. Досмотрела. Нажала «стоп» на беговой дорожке. Пришла в раздевалку. Села и смотрела в стену. Открыла рассказ Пелевина, перечитала его. Нет, всё-таки дочь – отличный ход. Ничто не может отчетливее показать смерть, чем жизнь, чем продолжение жизни, чем ребенок.
Как-то у Зенона спросили, чему учит философия, и он ответил: «Презрению к смерти». Пелевин учит напрямую: презирать смерть, ее издевательскую упорядоченность, ее фантасмагорию. Он смеется над смертью. «Вести из Непала» – злая антисоветская сатира. Там так много красного, что не убеждайте меня в совпадениях. Корпоратив неизбежен, идет прямое включение из Непала, мы повторяем в смерти одно и то же.
У Миши Балабина получилось иначе. Он ввел семью, ребенка, кота, мне кажется, чтобы подсветить яснее смысл Непала и вестей из него, и мертвецов, и танцев, и повторений. Не понимаю только, в какой точке девочка, женщина и кошка разошлись в смерти, почему разъединились. С другой стороны, вроде ясно: девочкам и котам на завод ходу нет. Но женщина ведь кошку с собой протащила! В смерть протащила, надо же.
В ленте – отличная работа со светом, с движением. Отличные диалоги. Оглушающий финал. Посмотрите. Короткометражки мне сложно анализировать, не понимаю, как к ним подобраться. Может быть, ошибаюсь. Первым делом после просмотра захотелось погуглить рецензии: таааак, давайте, друзья, делайте работу, объясняйте мне, что тут. Потом вспомнила, что я вроде как кинокритик.
Посмотрела фильм «Вести из Непала» режиссера Михаила Балабина. Снят по мотивам одноименного рассказа Виктора Пелевина. Премьера состоялась вчера на Кинопоиске.
Мне кажется, в экранизациях, как и в переводах, важны точки расхождения. Не было у Пелевина — появилось у Балабина. Поэтому меня сразу насторожила дочка. Я сначала не понимала, зачем она там и куда она потом денется. Досмотрела. Нажала «стоп» на беговой дорожке. Пришла в раздевалку. Села и смотрела в стену. Открыла рассказ Пелевина, перечитала его. Нет, всё-таки дочь – отличный ход. Ничто не может отчетливее показать смерть, чем жизнь, чем продолжение жизни, чем ребенок.
Как-то у Зенона спросили, чему учит философия, и он ответил: «Презрению к смерти». Пелевин учит напрямую: презирать смерть, ее издевательскую упорядоченность, ее фантасмагорию. Он смеется над смертью. «Вести из Непала» – злая антисоветская сатира. Там так много красного, что не убеждайте меня в совпадениях. Корпоратив неизбежен, идет прямое включение из Непала, мы повторяем в смерти одно и то же.
У Миши Балабина получилось иначе. Он ввел семью, ребенка, кота, мне кажется, чтобы подсветить яснее смысл Непала и вестей из него, и мертвецов, и танцев, и повторений. Не понимаю только, в какой точке девочка, женщина и кошка разошлись в смерти, почему разъединились. С другой стороны, вроде ясно: девочкам и котам на завод ходу нет. Но женщина ведь кошку с собой протащила! В смерть протащила, надо же.
В ленте – отличная работа со светом, с движением. Отличные диалоги. Оглушающий финал. Посмотрите. Короткометражки мне сложно анализировать, не понимаю, как к ним подобраться. Может быть, ошибаюсь. Первым делом после просмотра захотелось погуглить рецензии: таааак, давайте, друзья, делайте работу, объясняйте мне, что тут. Потом вспомнила, что я вроде как кинокритик.
13.11.202420:25
Два года назад, в таком же пасмурном ноябре, мы с писателями Ромой Декабревым и Ритой Ронжиной говорили, что Пессоа нужно читать как настольную книгу. Не то, чтобы я помню всё на свете, но это – помню.
Пессоа появился в моей жизни как-то внезапно, давно-давно (а вот это – совсем не помню). Я читала его последовательно, фрагментарно, вдумчиво, небрежно, а потом перестала. Почувствовала вдруг, что устала, что это не моя настольная книга, я просто хотела, чтобы была моя. Мне для этой книги было слишком беспокойно.
А в понедельник вытащила из шкафа кучу всего, выбирая, что почитать в ванне. Нашла его. Взяла почему-то.
В общем-то, «Книга непокоя» – это даже не настольная книга, а книга-встреча, книга-диалог. Я задаю вопрос, потом читаю ответ на случайной странице. Чтение может быть произвольным – позвольте книге выбрать самой, прочтите пару страниц, потом еще пару, затем еще. Можно играть в классики (или в бисер, но тут сложнее). Предупреждаю, что отвечать Пессоа будет на настоящий вопрос, а не обязательно на тот, который задан. И он может быть довольно угрюм. Спрашивать, кстати, не обязательно, просто позвольте ему говорить. Он умеет наблюдать такие вещи, которые вообще никто в мире не наблюдал.
«В некоторые очень ясные мгновения размышлений, например когда вечерами я блуждаю по улицам и наблюдаю, каждый человек приносит мне какую-нибудь новость, каждый дом сообщает мне что-то новое, каждая вывеска содержит объявление для меня.
Моя молчаливая прогулка — это постоянная беседа, и все мы — люди, дома, камни, вывески и небо — представляем собой толпу друзей, толкающих друг друга словами в великой процессии Судьбы».
Пессоа появился в моей жизни как-то внезапно, давно-давно (а вот это – совсем не помню). Я читала его последовательно, фрагментарно, вдумчиво, небрежно, а потом перестала. Почувствовала вдруг, что устала, что это не моя настольная книга, я просто хотела, чтобы была моя. Мне для этой книги было слишком беспокойно.
А в понедельник вытащила из шкафа кучу всего, выбирая, что почитать в ванне. Нашла его. Взяла почему-то.
В общем-то, «Книга непокоя» – это даже не настольная книга, а книга-встреча, книга-диалог. Я задаю вопрос, потом читаю ответ на случайной странице. Чтение может быть произвольным – позвольте книге выбрать самой, прочтите пару страниц, потом еще пару, затем еще. Можно играть в классики (или в бисер, но тут сложнее). Предупреждаю, что отвечать Пессоа будет на настоящий вопрос, а не обязательно на тот, который задан. И он может быть довольно угрюм. Спрашивать, кстати, не обязательно, просто позвольте ему говорить. Он умеет наблюдать такие вещи, которые вообще никто в мире не наблюдал.
«В некоторые очень ясные мгновения размышлений, например когда вечерами я блуждаю по улицам и наблюдаю, каждый человек приносит мне какую-нибудь новость, каждый дом сообщает мне что-то новое, каждая вывеска содержит объявление для меня.
Моя молчаливая прогулка — это постоянная беседа, и все мы — люди, дома, камни, вывески и небо — представляем собой толпу друзей, толкающих друг друга словами в великой процессии Судьбы».
30.10.202410:37
Интервью с Томасом Венцловой, 15 декабря 1990 года, Нью-Хейвен
— Есть еще одна любопытная тема у Бродского — тема «после конца». После конца чего?
— Я склонен в этой связи говорить о посткатастрофистской или постэсхатологической поэзии — поэзии «после конца мира», каковым концом были Гулаг и Освенцим.
— В свое время вы заметили, что родной город Бродского в его стихах нередко «предстает в апокалиптическом освещении, символизируя цивилизацию, подошедшую к грани катаклизма, точнее, уже перешедшую
грань». Есть ли связь между темой города и темой конца?
— Город есть финальное состояние человечества, примерно так же, как пещера была его начальным состоянием. Это говорят и мифы о блудном Вавилоне и небесном граде, и действительность нашего времени.
— Адресатом и субъектом его стихов все чаще становится «Время в чистом виде». Чем вы объясняете его тенденцию мифологизировать время?
— Я не убежден, что Бродский мифологизирует время: с равным успехом речь могла бы идти о демифологизации. Так или иначе, на времени в огромной степени построена вся его поэтическая теория и практика. Время, в частности, связано с болью, а «человек есть испытатель боли». Отсюда же значение биографического текста для корпуса его творчества (свойство, которое Бродский разделяет с романтиками и Цветаевой, но отнюдь не с большинством поэтов двадцатого века).
— Есть еще одна любопытная тема у Бродского — тема «после конца». После конца чего?
— Я склонен в этой связи говорить о посткатастрофистской или постэсхатологической поэзии — поэзии «после конца мира», каковым концом были Гулаг и Освенцим.
— В свое время вы заметили, что родной город Бродского в его стихах нередко «предстает в апокалиптическом освещении, символизируя цивилизацию, подошедшую к грани катаклизма, точнее, уже перешедшую
грань». Есть ли связь между темой города и темой конца?
— Город есть финальное состояние человечества, примерно так же, как пещера была его начальным состоянием. Это говорят и мифы о блудном Вавилоне и небесном граде, и действительность нашего времени.
— Адресатом и субъектом его стихов все чаще становится «Время в чистом виде». Чем вы объясняете его тенденцию мифологизировать время?
— Я не убежден, что Бродский мифологизирует время: с равным успехом речь могла бы идти о демифологизации. Так или иначе, на времени в огромной степени построена вся его поэтическая теория и практика. Время, в частности, связано с болью, а «человек есть испытатель боли». Отсюда же значение биографического текста для корпуса его творчества (свойство, которое Бродский разделяет с романтиками и Цветаевой, но отнюдь не с большинством поэтов двадцатого века).
11.02.202511:02
Мой новый текст — о математике Ольге Ладыженской:
https://www.forbes.ru/forbes-woman/530463-kak-ol-ga-ladyzenskaa-dokazala-cto-zensina-mozet-byt-matematikom
https://www.forbes.ru/forbes-woman/530463-kak-ol-ga-ladyzenskaa-dokazala-cto-zensina-mozet-byt-matematikom
06.02.202515:40
Если верить позднему Витгенштейну, –
мир человека есть мир языка –
будь то Непорочная Дева или стакан портвейна,
юное небо или сохнущий музыкант.
Сухой музыкант или музыкант мокрый –
мир есть то, что о нем говорят.
Вводится термин языковые игры:
наука, религия, диамат.
Игра путь, игра икс, игра проза,
игра в плотно прилегающих ОЗК.
Все т. н. проклятые вопросы
лежат за пределом возможностей языка.
Например, когда я приближаю глаза к глазам ее,
пытаясь понять, в чем смысл жизни наверняка, –
небытие определяет мое сознание,
балансируя на кончике языка.
Эту пограничную зону еще даосы маркировали,
стремясь к невесомости, отпиливая киль:
"Когда Тысячеокий говорил о пыли,
он говорил о ней как не-о-пыли,
поэтому мы называем ее: пыль".
Если от Витгенштейна идти в направлении новой веры,
отдаляясь от лунного кружева отблескивающих дорог,
можно предположить конец языковой эры,
определив нынешнюю ситуацию как порог,
когда речевое крошево, облетая, уходит в прошлое,
и ты не прижимаешься лбом к стеклу,
а смотришь сущности открытыми в их сложности,
и диким кажется, что ты похожа на я тебя люблю,
что колокол похож на звон его по ком,
что мир похож на быть или не быть,
что миг похож на грустно и легко
и что любить тебя похоже на любить.
С. Соловьёв
мир человека есть мир языка –
будь то Непорочная Дева или стакан портвейна,
юное небо или сохнущий музыкант.
Сухой музыкант или музыкант мокрый –
мир есть то, что о нем говорят.
Вводится термин языковые игры:
наука, религия, диамат.
Игра путь, игра икс, игра проза,
игра в плотно прилегающих ОЗК.
Все т. н. проклятые вопросы
лежат за пределом возможностей языка.
Например, когда я приближаю глаза к глазам ее,
пытаясь понять, в чем смысл жизни наверняка, –
небытие определяет мое сознание,
балансируя на кончике языка.
Эту пограничную зону еще даосы маркировали,
стремясь к невесомости, отпиливая киль:
"Когда Тысячеокий говорил о пыли,
он говорил о ней как не-о-пыли,
поэтому мы называем ее: пыль".
Если от Витгенштейна идти в направлении новой веры,
отдаляясь от лунного кружева отблескивающих дорог,
можно предположить конец языковой эры,
определив нынешнюю ситуацию как порог,
когда речевое крошево, облетая, уходит в прошлое,
и ты не прижимаешься лбом к стеклу,
а смотришь сущности открытыми в их сложности,
и диким кажется, что ты похожа на я тебя люблю,
что колокол похож на звон его по ком,
что мир похож на быть или не быть,
что миг похож на грустно и легко
и что любить тебя похоже на любить.
С. Соловьёв
08.12.202413:52
В 1900 году греческий поэт Константинос Кавафис написал стихотворение «Фермопилы»:
Честь вечная и память тем, кто в буднях жизни
воздвиг и охраняет Фермопилы,
кто, долга никогда не забывая,
во всех своих поступках справедлив.
Фермопилы, узкий проход между горой Этой и южным берегом залива Малиакоса, известны прежде всего случившимся там в 480 году до н.э. сражением между греческой (в основном спартанской) и персидской армиями. Греки, сильно уступая противнику числом, все же решили дать бой, заняв удачный для обороны перешеек. По легенде, когда Ксеркс Великий послал персидского гонца к спартанцам, требуя сложить оружие, царь Леонид ответил ему: «Молон лабе» – «Приди и возьми».
Место действия стихотворения – древняя история, но его смысл не связан с конкретным временем: оно призывает хранить себе верность, даже если неудача кажется (и является) неизбежной. Написанные в первый год XX века, «Фермопилы» стали открывающим пророчеством для столетия, над которым властвовали неумолимые силы, и человек им неизбежно проигрывал.
В своей поэзии Кафавис, крупнейший поэт периферии, сын Великой идеи, призывал держать лицо перед встречей с потенциальным концом. С другого континента его интонациям вторил российский поэт Иосиф Бродский.
Для проекта «Восемнадцать против» поговорили с историком и преподавателем Анастасией Кругликовой о Бродском и Кавафисе, их связи и их отличиях, их возвращении домой, на Итаку.
Посмотреть можно на Ютубе
И ВКонтакте
Честь вечная и память тем, кто в буднях жизни
воздвиг и охраняет Фермопилы,
кто, долга никогда не забывая,
во всех своих поступках справедлив.
Фермопилы, узкий проход между горой Этой и южным берегом залива Малиакоса, известны прежде всего случившимся там в 480 году до н.э. сражением между греческой (в основном спартанской) и персидской армиями. Греки, сильно уступая противнику числом, все же решили дать бой, заняв удачный для обороны перешеек. По легенде, когда Ксеркс Великий послал персидского гонца к спартанцам, требуя сложить оружие, царь Леонид ответил ему: «Молон лабе» – «Приди и возьми».
Место действия стихотворения – древняя история, но его смысл не связан с конкретным временем: оно призывает хранить себе верность, даже если неудача кажется (и является) неизбежной. Написанные в первый год XX века, «Фермопилы» стали открывающим пророчеством для столетия, над которым властвовали неумолимые силы, и человек им неизбежно проигрывал.
В своей поэзии Кафавис, крупнейший поэт периферии, сын Великой идеи, призывал держать лицо перед встречей с потенциальным концом. С другого континента его интонациям вторил российский поэт Иосиф Бродский.
Для проекта «Восемнадцать против» поговорили с историком и преподавателем Анастасией Кругликовой о Бродском и Кавафисе, их связи и их отличиях, их возвращении домой, на Итаку.
Посмотреть можно на Ютубе
И ВКонтакте
19.11.202407:55
Я убеждена, что хороший роман узнается по первому предложению. Первые строки «Доктора Живаго» я перечитывала раз десять, еще не веря, что они именно такие.
Шли и шли и пели «Вечную память», и, когда останавливались, казалось, что ее по-залаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновения ветра.
В карандашной рукописи 1946 года роман назывался «Смерти не будет». Там же стоял эпиграф из Откровения Иоанна Богослова: «И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопль, ни болезни уже не будет, ибо прежнее пошло». Удивительно, конечно, какой тяжелой была история с написанием и публикацией романа. Не могу Пастернака тут ни осудить, ни одобрить – эта дилемма вне моего уровня размышлений. Но до сих пор помню с ученических лет, как Пастернак писал Шаламову, что он закончил роман, исполнил миссию, возложенную Богом, но ничего не изменилось. Изменилось, на самом деле, всегда меняется.
Я читала «Доктора Живаго» в школе или в университете, помню, что он прошел мимо меня, я как-то испугалась его мощи. А сейчас читаю и выделяют каждую цитату:
С неба оборот за оборотом бесконечными мотками падала на землю белая ткань, обвивая ее погребальными пеленами. Вьюга была одна на свете, ничто с ней не соперничало.
А что такое история? Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению.
Века и поколенья только после Христа вздохнули свободно. Только после него началась жизнь в потомстве, и человек умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в разгаре работ, посвященных преодолению смерти, умирает, сам посвященный этой теме.
Чего бы ему больше всего хотелось? Ему представилось, что больше всего хотел бы он когда-нибудь еще раз свалиться в пруд с Надею и много бы отдал сейчас, чтобы знать, будет ли это когда-нибудь или нет.
Почему-то тяжело представить, как в Переделкино праздновали Нобелевскую премию по литературе. Как пришли гости. Как Чуковский, много лет не употреблявший алкоголь, решил сделать исключение. Как сделали снимки, а на них все счастливы.
На следующий день к Пастернаку пошел Федин просить отказаться от премии. Почему-то особенно мне больно, что это был его друг, но Федина я тоже могу понять. Не могу — что он, болеющий, не пришел на похороны. И прав был раздраженный Каверин, когда уточнял в письме, неужели Федину не было видно, как гроб Пастернака несли под окнами его дома.
«Напрасно Вы думаете, что я чем-то был до романа. Я начинаюсь только с этой книги, всё, что было прежде, — чепуха».
Шли и шли и пели «Вечную память», и, когда останавливались, казалось, что ее по-залаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновения ветра.
В карандашной рукописи 1946 года роман назывался «Смерти не будет». Там же стоял эпиграф из Откровения Иоанна Богослова: «И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопль, ни болезни уже не будет, ибо прежнее пошло». Удивительно, конечно, какой тяжелой была история с написанием и публикацией романа. Не могу Пастернака тут ни осудить, ни одобрить – эта дилемма вне моего уровня размышлений. Но до сих пор помню с ученических лет, как Пастернак писал Шаламову, что он закончил роман, исполнил миссию, возложенную Богом, но ничего не изменилось. Изменилось, на самом деле, всегда меняется.
Я читала «Доктора Живаго» в школе или в университете, помню, что он прошел мимо меня, я как-то испугалась его мощи. А сейчас читаю и выделяют каждую цитату:
С неба оборот за оборотом бесконечными мотками падала на землю белая ткань, обвивая ее погребальными пеленами. Вьюга была одна на свете, ничто с ней не соперничало.
А что такое история? Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению.
Века и поколенья только после Христа вздохнули свободно. Только после него началась жизнь в потомстве, и человек умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в разгаре работ, посвященных преодолению смерти, умирает, сам посвященный этой теме.
Чего бы ему больше всего хотелось? Ему представилось, что больше всего хотел бы он когда-нибудь еще раз свалиться в пруд с Надею и много бы отдал сейчас, чтобы знать, будет ли это когда-нибудь или нет.
Почему-то тяжело представить, как в Переделкино праздновали Нобелевскую премию по литературе. Как пришли гости. Как Чуковский, много лет не употреблявший алкоголь, решил сделать исключение. Как сделали снимки, а на них все счастливы.
На следующий день к Пастернаку пошел Федин просить отказаться от премии. Почему-то особенно мне больно, что это был его друг, но Федина я тоже могу понять. Не могу — что он, болеющий, не пришел на похороны. И прав был раздраженный Каверин, когда уточнял в письме, неужели Федину не было видно, как гроб Пастернака несли под окнами его дома.
«Напрасно Вы думаете, что я чем-то был до романа. Я начинаюсь только с этой книги, всё, что было прежде, — чепуха».
08.11.202415:04
Вышла моя рецензия на фильм, который сломал мне мозг:
https://blog.okko.tv/reviews/lyubov-sovetskogo-soyuza-tovarish-tumanov-ne-grustite
Я лично, может быть, не так уж привязана к Константину Симонову, но это большой поэт большой страны. А «Жди меня» – одно из важнейших стихотворений мировой истории. Обидно за него как-то.
Кстати, много думала о «Жди меня» после просмотра, написала статью на Дзене:
https://dzen.ru/a/Zy3Kd9eKzwo2YpFl
https://blog.okko.tv/reviews/lyubov-sovetskogo-soyuza-tovarish-tumanov-ne-grustite
Я лично, может быть, не так уж привязана к Константину Симонову, но это большой поэт большой страны. А «Жди меня» – одно из важнейших стихотворений мировой истории. Обидно за него как-то.
Кстати, много думала о «Жди меня» после просмотра, написала статью на Дзене:
https://dzen.ru/a/Zy3Kd9eKzwo2YpFl
28.10.202408:15
Смешная история: я довольно сентиментальна и храню всякие мелочи от людей – открытки, письма, одежду, подарки. Сохранила и два маленьких камушка.
Один дала мне лучшая подруга. Мы стояли у могилы Дягилева, моросил дождь, мы вчера приехали в Венецию и следующим же утром поплыли на Сан-Микеле, я стояла и смотрела на имя, хотелось плакать, я Дягилева очень любила и люблю. Она подняла маленький камень и дала мне. Я положила в рюкзак и привезла в Россию.
Второй отдал мне лучший друг на крымском побережье. Мы лежали на пляже, а потом начали искать друг другу пупочные камни — специальные камни для пупка. Этот я тоже сохранила и увезла из Судака в Питер.
Теперь у меня на аккуратной тарелочке рядом с украшениями лежит камень. Один. Куда делся второй, я не могу вспомнить. И не могу идентифицировать, пупочный это камень или с могилы Дягилева.
🤔
Один дала мне лучшая подруга. Мы стояли у могилы Дягилева, моросил дождь, мы вчера приехали в Венецию и следующим же утром поплыли на Сан-Микеле, я стояла и смотрела на имя, хотелось плакать, я Дягилева очень любила и люблю. Она подняла маленький камень и дала мне. Я положила в рюкзак и привезла в Россию.
Второй отдал мне лучший друг на крымском побережье. Мы лежали на пляже, а потом начали искать друг другу пупочные камни — специальные камни для пупка. Этот я тоже сохранила и увезла из Судака в Питер.
Теперь у меня на аккуратной тарелочке рядом с украшениями лежит камень. Один. Куда делся второй, я не могу вспомнить. И не могу идентифицировать, пупочный это камень или с могилы Дягилева.
🤔
10.02.202515:30
Когда начинаешь читать об Александре Блоке, даже если повод с ним вообще не связан, даже если Блок, в общем, и не занимал твои мысли изначально, всё равно в конце концов оказываешься зачарован тем, как до сих пор, даже через сто лет, работает магия его слова, взгляда и образа.
Торжественное собрание в 84-ю годовщину со дня смерти Пушкина, речь откуда Блока я процитировала раньше, событие, вообще говоря, странное. Даже не круглая дата, к тому же, со дня смерти. Но это другой разговор. Мандельштам придумал устроить панихиду и все пошли в Исаакиевский собор ставить свечи. Весь литературный Петербург пытался достать приглашения на вечер. Кузмин писал стихи и жаловался на холод. Гумилев вытащил с антресолей свой лондонский фрак.
Блок в ту зиму избегал людей. Но на заседание пришел. Сидел в президиуме, низко склонив голову. В синем костюме и белом свитере.
Александр Ивич: «Я очень помню, как Блок шел через зал по проходу, отстраненный, задумчивый, остановился около нас, посмотрел на брата, молча протянул ему руку, прошел на эстраду. Таким я видел его первый раз. Когда он говорил, ни одна черточка в его лице не двигалась. Шевелятся только губы, лицо неподвижно, руки недвижны. Свою речь он читал. Негромко и небыстро, глухим голосом. Но несмотря на переполненный зал, тишина стояла совершенная и каждое слово доносилось отчетливо. Что-то такое чувствовалось во всем облике Блока, в его фигуре, в застывшем лице — величие и обреченность. Тяжко, сумрачно, матовым голосом говорил он о легком, о веселом имени: Пушкин.
Он был необычайно красив. Я вообще не знаю другого поэта, у которого внешний облик так ассоциировался бы с его стихами, так подходил бы к его стихам».
Корней Чуковский: «Блок говорил очень медленно, с большими паузами, гневным, страдальческим голосом. Мы слушали его с необыкновенным волнением».
Эрих Голлербах: «Но все та же усталость, все то же равнодушие к окружающему были в его взоре, безучастно скользившем по головам слушателей. Иногда его светло-голубые глаза принимали неприятное выражение отчужденности. Овации не утихали. Блок встал, белея снежным свитером над зеленым сукном стола, с головой, слегка закинутой назад, как всегда. Встал, постоял полминуты. Аплодисменты стали еще оглушительнее».
Даже Гумилев, вечный противник Блока, вообще-то обидевшийся, что речь заказали не ему, поднялся, аплодируя, и крикнул несколько раз: Блок! Блок!
Иногда я думаю: как подобное влияние вообще возможно? Воистину, в нашей литературе есть только Пушкин и Блок, всё остальное — между.
Торжественное собрание в 84-ю годовщину со дня смерти Пушкина, речь откуда Блока я процитировала раньше, событие, вообще говоря, странное. Даже не круглая дата, к тому же, со дня смерти. Но это другой разговор. Мандельштам придумал устроить панихиду и все пошли в Исаакиевский собор ставить свечи. Весь литературный Петербург пытался достать приглашения на вечер. Кузмин писал стихи и жаловался на холод. Гумилев вытащил с антресолей свой лондонский фрак.
Блок в ту зиму избегал людей. Но на заседание пришел. Сидел в президиуме, низко склонив голову. В синем костюме и белом свитере.
Александр Ивич: «Я очень помню, как Блок шел через зал по проходу, отстраненный, задумчивый, остановился около нас, посмотрел на брата, молча протянул ему руку, прошел на эстраду. Таким я видел его первый раз. Когда он говорил, ни одна черточка в его лице не двигалась. Шевелятся только губы, лицо неподвижно, руки недвижны. Свою речь он читал. Негромко и небыстро, глухим голосом. Но несмотря на переполненный зал, тишина стояла совершенная и каждое слово доносилось отчетливо. Что-то такое чувствовалось во всем облике Блока, в его фигуре, в застывшем лице — величие и обреченность. Тяжко, сумрачно, матовым голосом говорил он о легком, о веселом имени: Пушкин.
Он был необычайно красив. Я вообще не знаю другого поэта, у которого внешний облик так ассоциировался бы с его стихами, так подходил бы к его стихам».
Корней Чуковский: «Блок говорил очень медленно, с большими паузами, гневным, страдальческим голосом. Мы слушали его с необыкновенным волнением».
Эрих Голлербах: «Но все та же усталость, все то же равнодушие к окружающему были в его взоре, безучастно скользившем по головам слушателей. Иногда его светло-голубые глаза принимали неприятное выражение отчужденности. Овации не утихали. Блок встал, белея снежным свитером над зеленым сукном стола, с головой, слегка закинутой назад, как всегда. Встал, постоял полминуты. Аплодисменты стали еще оглушительнее».
Даже Гумилев, вечный противник Блока, вообще-то обидевшийся, что речь заказали не ему, поднялся, аплодируя, и крикнул несколько раз: Блок! Блок!
Иногда я думаю: как подобное влияние вообще возможно? Воистину, в нашей литературе есть только Пушкин и Блок, всё остальное — между.
03.02.202518:05
Дочитала «Доктора Живаго».
Всё, что в юности казалось неясным, поспешным, странным, теперь уложилось на свои места, и такой страшный порядок случился, как в доме Лары и Живаго в Варыкино, такой невозможный порядок — зимняя ночь, волки воют, и Живаго выходит на крыльцо. Как же я плакала. Я ни над одной книгой прежде так не плакала, сколько в этом романе боли и тоски за Россию, за человека; как пронзительно всё заканчивается Блоком и его «мы дети страшных лет России», только при Блоке фигурально, а при Пастернаке — буквально. И дети – дети, и страхи – страхи, и Россия – Россия, и смерть неизбежна. Как же Пастернак сумел всё это в себе вынести.
Цитаты перечитываю и опять плачу, не сочтите за позу, мне просто кажется, это самое естественное, что можно после Пастернака сделать. Выплакать из себя трагедию народа.
Они любили друг друга потому, что так хотели все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья. Их любовь нравилась окружающим еще, может быть, больше, чем им самим. Незнакомым на улице, выстраивающимся на прогулке далям, комнатам, в которых они селились и встречались.
Она была девочкой, ребенком, а настороженную мысль, тревогу века уже можно было прочесть на ее лице, в ее глазах.
Прелесть моя незабвенная! Пока тебя помнят вгибы локтей моих, пока еще ты на руках и губах моих, я побуду с тобой. Я выплачу слезы о тебе в чем-нибудь достойном, остающемся. Я запишу память о тебе в нежном, нежном, щемяще печальном изображении. Я останусь тут, пока этого не сделаю. А потом и сам уеду. Вот как я изображу тебя. Я положу черты твои на бумагу, как после страшной бури, взрывающей море до основания, ложатся на песок следы сильнейшей, дальше всего доплескивавшейся волны.
Иногда встречается на свете большое и сильное чувство. К нему всегда примешивается жалость. Предмет нашего обожания тем более кажется нам жертвою, чем более мы любим. У некоторых сострадание к женщине переходит все мыслимые пределы. Их отзывчивость помещает ее в несбыточные, не находимые на свете, в одном воображении существующие положения, и они ревнуют ее к окружающему воздуху, к законам природы, к протекшим до нее тысячелетиям.
В местности было что-то замкнутое, недосказанное. От нее веяло пугачевщиной в преломлении Пушкина, азиатчиной аксаковских описаний.
Как-то на лекции Быкова (признан, кажется, иноагентом) от него услышала, что в XX веке есть два великих романа — «Доктор Фаустус» и «Доктор Живаго». Вообще не поняла тогда. А теперь поняла. Это долгая-долгая панихида по России.
Всё, что в юности казалось неясным, поспешным, странным, теперь уложилось на свои места, и такой страшный порядок случился, как в доме Лары и Живаго в Варыкино, такой невозможный порядок — зимняя ночь, волки воют, и Живаго выходит на крыльцо. Как же я плакала. Я ни над одной книгой прежде так не плакала, сколько в этом романе боли и тоски за Россию, за человека; как пронзительно всё заканчивается Блоком и его «мы дети страшных лет России», только при Блоке фигурально, а при Пастернаке — буквально. И дети – дети, и страхи – страхи, и Россия – Россия, и смерть неизбежна. Как же Пастернак сумел всё это в себе вынести.
Цитаты перечитываю и опять плачу, не сочтите за позу, мне просто кажется, это самое естественное, что можно после Пастернака сделать. Выплакать из себя трагедию народа.
Они любили друг друга потому, что так хотели все кругом: земля под ними, небо над их головами, облака и деревья. Их любовь нравилась окружающим еще, может быть, больше, чем им самим. Незнакомым на улице, выстраивающимся на прогулке далям, комнатам, в которых они селились и встречались.
Она была девочкой, ребенком, а настороженную мысль, тревогу века уже можно было прочесть на ее лице, в ее глазах.
Прелесть моя незабвенная! Пока тебя помнят вгибы локтей моих, пока еще ты на руках и губах моих, я побуду с тобой. Я выплачу слезы о тебе в чем-нибудь достойном, остающемся. Я запишу память о тебе в нежном, нежном, щемяще печальном изображении. Я останусь тут, пока этого не сделаю. А потом и сам уеду. Вот как я изображу тебя. Я положу черты твои на бумагу, как после страшной бури, взрывающей море до основания, ложатся на песок следы сильнейшей, дальше всего доплескивавшейся волны.
Иногда встречается на свете большое и сильное чувство. К нему всегда примешивается жалость. Предмет нашего обожания тем более кажется нам жертвою, чем более мы любим. У некоторых сострадание к женщине переходит все мыслимые пределы. Их отзывчивость помещает ее в несбыточные, не находимые на свете, в одном воображении существующие положения, и они ревнуют ее к окружающему воздуху, к законам природы, к протекшим до нее тысячелетиям.
В местности было что-то замкнутое, недосказанное. От нее веяло пугачевщиной в преломлении Пушкина, азиатчиной аксаковских описаний.
Как-то на лекции Быкова (признан, кажется, иноагентом) от него услышала, что в XX веке есть два великих романа — «Доктор Фаустус» и «Доктор Живаго». Вообще не поняла тогда. А теперь поняла. Это долгая-долгая панихида по России.
07.12.202421:00
Думаю, до утра государство Сирия не протянет.
Я лежу в центре заснеженной Москвы, после отличного дня с друзьями, картин передвижников, Кремля под снегом. Мне хочется в Омут памяти, вернуться в весну 2023 года, самолет вылетает из Москвы и приземляется в Дамаске. И я еще не знаю, чем всё кончится здесь и когда.
Я люблю повторять, что история — это память без боли, но на самом деле в истории тоже есть боль. В этой во всяком случае. Я читаю новости:
Алеппо взят.
Подошли к Дайр-эз-Зауру.
Пальмира всё.
Хомс будет взят в течение 24 часов.
Захвачены кварталы Дамаска.
В эфире от Асада — полная тишина. Словно бы его вообще не существует.
И я знаю, что эти новости станут историей, но мне от них, кажется, теперь уже всегда будет больно.
В 1691 году британские купцы в сопровождении капеллана британской торговой колонии в Алеппо Уильяма Галифакса добрались до Пальмиры. Вернувшись в Лондон, Галифакс выступил перед Королевским обществом в Лондоне — он сказал, что ни один город мира не превзойдет великолепия Пальмиры. Уже тогда она лежала в руинах. И повторит эту судьбу много раз.
Я помню ее такой же. Большая колоннада и бесконечные ряды коринфских колонн. Мальчишки носятся по песку. Бедуины кормят нас финиками. Небо голубое, пальмы и сухая земля. Триумфальная арка, храм Бэла. Я смотрю и знаю: это самый красивый город мира. Пальмира была уничтожена и вновь отстроена, уничтожена и вновь отстроена.
Что из того, что мы не победили?
Я помню, как в Дамаске вечером выключали свет, а мы пили чай с видом на тихий и темный город, где люди умели радоваться несмотря на войну. Как рассматривали в свете телефонных фонариков вывезенные из Пальмиры артефакты в музее Дамаска. Археологи и историки отдали свои жизни, чтобы они туда попали. Куда это всё делось?
Я помню вид на Крак-де-Шевалье, зеленые поля с мелкими цветочками, как мы курили кальян на летней террасе, как мечтали вернуться сюда и кататься по этим склонам на великах.
Помню рынок в Дамаске, собор Святой Девы Марии, фонтаны, старый город, стены, гид бегает нам за водой, черепаха ползет, сирийцы смеются, спрашивают, откуда мы, мы отвечаем, что из России, они улыбаются и кивают, и говорят спасибо, и мы все смущаемся.
Когда мы прилетели, в аэропорту нам раздали венки из живых цветов. Мой лежал на подоконнике в первом месте, где мы жили в Дамаске, а потом высох.
Мне хочется всё-всё запомнить, потому что я знаю, не точно, но всё же знаю, что этого никогда уже больше не повторится. Но запоминание — это тоже процесс концентрации боли и ее пересобирания.
Но мужественно выговори «прощай»
твоей уходящей Александрии.
Я лежу в центре заснеженной Москвы, после отличного дня с друзьями, картин передвижников, Кремля под снегом. Мне хочется в Омут памяти, вернуться в весну 2023 года, самолет вылетает из Москвы и приземляется в Дамаске. И я еще не знаю, чем всё кончится здесь и когда.
Я люблю повторять, что история — это память без боли, но на самом деле в истории тоже есть боль. В этой во всяком случае. Я читаю новости:
Алеппо взят.
Подошли к Дайр-эз-Зауру.
Пальмира всё.
Хомс будет взят в течение 24 часов.
Захвачены кварталы Дамаска.
В эфире от Асада — полная тишина. Словно бы его вообще не существует.
И я знаю, что эти новости станут историей, но мне от них, кажется, теперь уже всегда будет больно.
В 1691 году британские купцы в сопровождении капеллана британской торговой колонии в Алеппо Уильяма Галифакса добрались до Пальмиры. Вернувшись в Лондон, Галифакс выступил перед Королевским обществом в Лондоне — он сказал, что ни один город мира не превзойдет великолепия Пальмиры. Уже тогда она лежала в руинах. И повторит эту судьбу много раз.
Я помню ее такой же. Большая колоннада и бесконечные ряды коринфских колонн. Мальчишки носятся по песку. Бедуины кормят нас финиками. Небо голубое, пальмы и сухая земля. Триумфальная арка, храм Бэла. Я смотрю и знаю: это самый красивый город мира. Пальмира была уничтожена и вновь отстроена, уничтожена и вновь отстроена.
Что из того, что мы не победили?
Я помню, как в Дамаске вечером выключали свет, а мы пили чай с видом на тихий и темный город, где люди умели радоваться несмотря на войну. Как рассматривали в свете телефонных фонариков вывезенные из Пальмиры артефакты в музее Дамаска. Археологи и историки отдали свои жизни, чтобы они туда попали. Куда это всё делось?
Я помню вид на Крак-де-Шевалье, зеленые поля с мелкими цветочками, как мы курили кальян на летней террасе, как мечтали вернуться сюда и кататься по этим склонам на великах.
Помню рынок в Дамаске, собор Святой Девы Марии, фонтаны, старый город, стены, гид бегает нам за водой, черепаха ползет, сирийцы смеются, спрашивают, откуда мы, мы отвечаем, что из России, они улыбаются и кивают, и говорят спасибо, и мы все смущаемся.
Когда мы прилетели, в аэропорту нам раздали венки из живых цветов. Мой лежал на подоконнике в первом месте, где мы жили в Дамаске, а потом высох.
Мне хочется всё-всё запомнить, потому что я знаю, не точно, но всё же знаю, что этого никогда уже больше не повторится. Но запоминание — это тоже процесс концентрации боли и ее пересобирания.
Но мужественно выговори «прощай»
твоей уходящей Александрии.
16.11.202417:05
Вот и кончается время, великое время, гибнет в агонии Троя, могучая Троя.
Вот и кончаются мысли, великие мысли. Еду в вагоне метро я, в загоне метро я.
Разум в огне, он в агоне, огне и агоне, бьются в агонии мысли, вагонные мысли, насмерть дробясь о табличку, слова на табличке:
“…старших кассиров билетных, кассиров билетных”. Ужасом едким и жгучим, едким и жгучим, мыслью последней я мучим, единственной мучим: — Где же возьмут они столько, найдут они столько “…старших кассиров билетных, кассиров билетных”? Где эти все Хрисеиды, где те Брисеиды, эти Елены, Парисы, красавцы Парисы? Плачь же по Гектору, Троя, рыдай по героям, “…старшим кассирам билетным, кассирам билетным”. “…бывшимкассирамбилетнымкассирамбилетным”. …павшим билетным кассирам, кассирам, о, боги!
Владимир Строчков
Вот и кончаются мысли, великие мысли. Еду в вагоне метро я, в загоне метро я.
Разум в огне, он в агоне, огне и агоне, бьются в агонии мысли, вагонные мысли, насмерть дробясь о табличку, слова на табличке:
“…старших кассиров билетных, кассиров билетных”. Ужасом едким и жгучим, едким и жгучим, мыслью последней я мучим, единственной мучим: — Где же возьмут они столько, найдут они столько “…старших кассиров билетных, кассиров билетных”? Где эти все Хрисеиды, где те Брисеиды, эти Елены, Парисы, красавцы Парисы? Плачь же по Гектору, Троя, рыдай по героям, “…старшим кассирам билетным, кассирам билетным”. “…бывшимкассирамбилетнымкассирамбилетным”. …павшим билетным кассирам, кассирам, о, боги!
Владимир Строчков
无法访问
媒体内容
媒体内容
06.11.202408:40
Я когда на меня повысила голос на полдецибела злая тётка в поликлинике
27.10.202412:50
Вчера весь вечер читала стихотворения – начала с Губанова, потом Грачев, затем Гронас, Адонис, Целан, Павезе, абсолютно хаотично, Кавафис, Оден, Седакова, «Дитя Европы» Милоша и Большую касыду. Закончила Воденниковым. Прочитала, кажется, всё, что он в жизни написал — как-то целительно вышло.
Но в этот краткий миг,
за этот взрыв минутный
(так одинок, что некому отдать
все прозвища, названья, клички, буквы) —
я всё скажу, что я хотел сказать.
Спасибо, господи, за яблоню — уверен:
из всех стихотворений и людей
(ну, за единственным, пожалуй, исключеньем) —
меня никто не прижимал сильней.
Зато — с другим рывком,
в блаженном издыханье,
все потеряв, что можно потерять:
пол, имя, возраст, родину, сознанье —
я все — забыл, что я хотел сказать.
И мне не нужно знать
(но за какие муки,
но за какие силы и слова!) —
откуда — этот свет, летящий прямо в руки,
весь этот свет — летящий прямо в руки,
вся эта яблоня, вся эта — синева…
Но в этот краткий миг,
за этот взрыв минутный
(так одинок, что некому отдать
все прозвища, названья, клички, буквы) —
я всё скажу, что я хотел сказать.
Спасибо, господи, за яблоню — уверен:
из всех стихотворений и людей
(ну, за единственным, пожалуй, исключеньем) —
меня никто не прижимал сильней.
Зато — с другим рывком,
в блаженном издыханье,
все потеряв, что можно потерять:
пол, имя, возраст, родину, сознанье —
я все — забыл, что я хотел сказать.
И мне не нужно знать
(но за какие муки,
но за какие силы и слова!) —
откуда — этот свет, летящий прямо в руки,
весь этот свет — летящий прямо в руки,
вся эта яблоня, вся эта — синева…
显示 1 - 24 共 30
登录以解锁更多功能。