— Дело в стихах. Они не только свободны в обращении со словом, но и говорят словом существенным, они не только образны, чувственно точны, ассоциативно непредсказуемы, но и весьма рискованны, поскольку иногда касаются глубин, доступных лишь автору, и то — не уверен. Но зато я уверен, что это абсолютно необходимое качество большого поэта, чьи «затменья непредугаданы календарём».

Книга Анастасии Кудашевой не столько заражает утопическим импульсом всеобщего воскрешения, сколько предлагает посмотреть на проекты совместного нахождения уже сейчас — с помощью графических экспериментов, медиальных констелляций, соединения разных способов чтения и интерпретаций художественных текстов. <…> При семиотическом изобилии поэтесса всё равно надеется держать равновесие между «Явственностью Мракобесного и Явью Легковесного», изобретая собственную кибертеологическую программу.

— В отличие от некоторых других поэтических практик, завязанных на взаимоотношении с пространством, язык в этих текстах не стремится минимизировать своё присутствие, свернуться к невербальному знаку. <…> Земля, пространство вырастают в каждом тексте если не как отдельные персонажи, то как постоянная опора для мысли, (не)возможные собеседники.

— Башня следующего стихотворения обозначена в комментарии Ходорковской как «башня паломничества на пути к О. А. и Данте в Саду О. А.» О. А. — может быть, Ольга Александровна Седакова? для которой Данте — очень значимая фигура. Но в любом случае Данте (и Седакова?) — «опорный ствол», причём фотография помогает понять, что этот ствол подвижный, не просто торчащий в небо, ещё и перевёрнутый, зыбкое отражение. Опора — это вопрос («я и вижу что сфинкс»), причём Ходорковская не просит «исчерпать лицо» — встреченный человек или предмет бесконечны. Опора — именно то, что повреждаемо: «кто неувечен / чересчур непорочно зачат». Вечное мёртво и опорой быть не может. Мир может быть сохранён самым слабым: «поднебесье новорождённому аисту уберечь». Текст тоже — не победа над смертью, он меняющийся, живой. Слова «если так благотворителен дом твой / так спасителен ниц / это грубо и гордиться здесь нечем» можно рассматривать как полемику с Седаковой или подобным автором, у которого, при всех его достоинствах, есть стремление простираться ниц перед некоторым конечным безусловным ответом. Героиня Ходорковской готова на признание иерархии («всё же спасаюсь ниц / всё же благотворительно открываю дверь»), но одновременно знает, что на этом не остановится, дальше «блаженность ходьбы». Дальше отказ принадлежать к любой общности, понимая «пустотность семейных тяжёлых комнат».

В стихах Софьи Дубровской можно увидеть многочисленные переклички с написанным в предшествующие годы (в диапазоне от, скажем, Анны Горенко до, предположим, Ксении Чарыевой), но это не вопрос влияния, а, скорее, — семантической среды, в которой эти стихи естественно воспринимать. <…> С одной стороны, в них происходит столкновение синтагм и их обрывков, многозначность порождается неуловимым переходом от одного фрагмента фразы к другой, их взаимопроникновением. С другой, тексты Дубровской отличает удивительная чёткость высказывания.

— Автор не стремится ошеломить читателя огромным количеством переусложненных метафор, а дает «выдохнуть», как бы специально оставляя для этого время и место в самом ритме развертывания каждого стихотворения.

— Интересна она, в первую очередь, тем, что темой ее стал архетипический образ нашего коллективного бессознательного — образ Дерева. Туркина, всматриваясь в деревья, видит и чувствует другое: не «выдохи ввысь», а ветвление (у нее глаз художника–графика). Дерево ветвится как ветвится сама Жизнь, оно «говорит о мироздании», оно мыслит и испытывает боль.

— Моё столкновение с визуально-поэтическими работами Дэвида Линча началось со стихотворения «Dark Deep Darkness...» («Тёмная Глубокая Темнота...»), перевод которойго представлен в «сетке #3: пиши расширяй» 3-го номера POETICA, — и продолжилось этой хаотичной серией работ, лишённых по большому счёту какой бы то ни было системы и избранных мной исходя из чувства, которое охватывает меня при взгляде на них. Стихотворения-картины или картины-стихотворения — медиагибриды Дэвида Линча балансируют на границе жуткой, тревожной странности (weird) и наивной, примитивистской нежности, смыкаясь, как мне кажется, в точке переживания телесности (своей и чужой) (и её утраты). Разъятые, разобранные, химирические тела, силуэты домов вдалеке, куда нельзя зайти и где жили раньше, но больше не живут: напоминающие рисунки ребёнка, видевшего кошмар накануне, и нередко напрямую отсылающие к смутному опыту детства, эти работы проникнуты ощущениейм бездомности, ауютности unheimlichkeit, растерянности, поиска тойго, что утешит и будет мило сердцу (дома, близости, любимойго дела), — и разделяя это ощущение с субъектами речи и взгляда в этих работах, я чувствую утешение.

— Принна отличают интеллектуальная жесткость и формальные эксперименты. Он черпает вдохновение из широкого круга предметов, включая философию, экономику, точные науки, объединяя технические термины со сложным синтаксисом в своих текстах. Такая поэзия одновременно сложна и приносит удовольствие, требуя пристального внимания и активного участия читателя. Стихи Принна исследуют темы языка, знания, власти, обращены к современным социальным и политическим реалиям.

— В них нет подражания древнегреческим или древнеримским стихотворным размерам, как нет и реконструкции определённых видов античной поэзии и их особенностей. С формальной точки зрения, они организованы как модернистский свободный стих, нередко граничащий с прозой и далеко ушедший от своих античных и библейских истоков.