Дорогая Тамара Александровна,

Я люблю Вас. Я вчера, даже, хотел Вам это сказать, но Вы сказали, что у меня на лбу всегда какая-то сыпь и мне стало неловко. Но потом, когда Вы ели редьку, я подумал: "Ну хорошо, у меня некрасивый лоб, но зато ведь и Тамарочка не богиня". Это я только для успокоения подумал.

А на самом деле Вы богиня, — высокая, стройная, умная, чуть лукавая и совершенно не оцененная!

А ночью я натёр лоб политурой и потом подумал: "Как хорошо любить богиню, когда сам бог". Так и уснул.

<…>
Как увидал Вас, пять лет тому назад в Союзе Поэтов, так с тех пор и люблю.
Сильно сломило это мою натуру. Хожу как дурак. Апетита лишился. А съем, что через силу, так сразу отрыжка кислая. И сна лишился. Как только спать, так левую ноздрю закладывает, прямо не продохнёшь!
Но любовь, можно сказать, священный пламень, всё прошибёт!

<…>
Сегодня вечером письмо пропало. Случилось это так: я стоял на балконе, читал Ваше письмо и ел манную кашу. В это время тетушка позвала меня в комнаты помочь ей завести часы. Я закрыл письмом манную кашу и пошел в комнаты. Когда я вернулся обратно, то письмо впитало в себя всю манную кашу, и я съел его.

<…>
Очень соскучились мы без Вас. Я влюбился уже в трех красавиц, похожих на Вас. Леонид Савельевич написал у себя под кроватью карандашом по обоям: "Тамара А. К. Н." А Олейников назвал своего сына Тамарой. Хотите верьте, хотите не верьте, но даже Боба Левин прислал из Симбирска письмо, где пишет: "...ну как живешь, кого видишь?" Явно интересуется, вижу ли я Вас.
На днях встретил Данилевича. Он прямо просиял и затрепетал, но, узнав меня, просто осунулся. Я, говорит, вас за Тамарочку принял, теперь вижу, обознался. Так и сказал: за Тамарочку. Я ничего не сказал, только посмотрел ему вслед и тихо пробормотал: сосулька! А он, верно, это расслышал, подошел быстро ко мне, да как хряснет меня по щеке неизвестно чем. Я даже заплакал, очень мне жаль Вас стало.
Не могу больше писать карандашом.

Ваш Даниил Хармс.